Когда верстался этот материал, в серии «Жизнь замечательных людей» вышла в свет биография Твардовского, написанная Андреем Турковым[3].
«Если серьезно, впервые моя книга о Твардовском была издана в 60-м, в 71-м ее переиздавали, и мне не удалось напечатать главу про „Тёркина на том свете”, он опять был в опале. Уже потеря. Кроме того — период редакторский Твардовского в первой книжке отражен не был, за последнее время благодаря покойной его жене Марии Илларионовне и дочерям мы получили свод его рабочих тетрадей, которые одновременно играли роль дневников. Поразительные по степени откровенности, самокритичности, требовательности к себе, они дают представление о том пути, который он проделал»[4].
Неудивительно, что именно к Андрею Михайловичу Туркову, одному из старейших отечественных критиков и литературоведов, лично общавшемуся с Твардовским, редакция обратилась с просьбой рассказать о «Новомирском дневнике».
Степень доверия бумаге менялась от эпохи к эпохе. «1. III. 1940. Читаю Герцена с томящей завистью к людям его типа и XIX веку. О, как они были свободны. Как широки и чисты! А я даже здесь, в дневнике (стыдно признаться), не записываю моих размышлений только потому, что мысль: „Это будет читать следователь” преследует меня. Тайна записанного сердца нарушена. Даже в эту область, в мысли, в душу ворвались, нагадили, взломали, подобрали отмычки и фомки»[5], — писала Ольга Берггольц. Ей на долю выпали непосильные испытания: арест и смерть первого, к тому времени бывшего, мужа Бориса Корнилова, тюремное заключение и пытки, рождение мертвого ребенка, смерть второго мужа, литературоведа Н. Молчанова, от голода во время блокады, смерть младшей, а два года спустя — старшей дочери.
Насколько откровенен Твардовский в своих «Рабочих тетрадях», насколько
готов он поверять бумаге свои самые заветные мысли, мы не знаем. Несомненно одно — эти беспрецедентные по своему масштабу и интеллектуальному наполнению записи безусловно честны и без искажений отражают масштаб личности автора.Литературная — да и житейская — судьба Твардовского по сравнению с его ровесницей и своего рода литературным «двойником» Ольгой Берггольц сложилась не столь драматично. Но в самом этом утверждении содержится горькая ирония.
Участие в Финской войне, работа в газете Юго-Западного фронта, где главами печаталась самая знаменитая поэма Твардовского «Василий Тёркин», назначение главным редактором журнала «Новый мир» в 1950 году и увольнение с поста главного редактора «Нового мира» за «демократические тенденции», сразу после смерти Сталина в 1954 году появившиеся в журнале, фактически повторение той же ситуации в 1968 — 1970 годах. «Крамольная» поэма «Тёркин на том свете» (1963 год), вызвавшая раздражение «партийной верхушки», — слишком сильно «тот свет» в изображении Твардовского напоминает этот — унылую мертвечину советской бюрократии. Исследователь творчества Шаламова Валерий Есипов[6] именно эту «политически вредную поэму» называет одной из причин снятия Твардовского с поста редактора. (По формулировке Секретариата ЦК КПСС — «ошибочная политическая линия», проводимая редакцией «Нового мира» и объяснявшаяся «идейно-порочными взглядами» самого А. Твардовского, которые наглядно выявились в его «политически вредной поэме».) Поэма «По праву памяти», посвященная судьбе русского крестьянства, над которой поэт работал в 1967 — 1969 годы и которая при жизни автора в СССР тоже так и не будет издана.
К тому же судьбу Твардовского — как и многих крупных людей в то время — отягощал еще и груз вины. Вот свидетельство брата Александра Трифоновича, Ивана Твардовского: «В одном из писем (от 2 августа 1980 года) ко мне критика Владимира Яковлевича Лакшина, который „за долгие годы близкого знакомства и постоянного общения” многое слышал от самого Александра Трифоновича, есть слова:
„Чувство его к отцу, как я понял, было непростым и менявшимся с годами.
У него жила, по-видимому, большая обида на него, а позднее — чувство вины перед ним”»[7].Не только перед отцом — перед всей семьей.
«Будучи еще на Парче (в ссылке. — М. Г.), где остались отец, мать и все остальные, мы писали Александру в Смоленск. Мама и отец, видимо, сколько-то еще думали — утопающий хватается за соломинку, — не сможет ли он как-то, чем-то помочь. Конечно же было ясно, сам он тогда жил на малых средствах, постоянного заработка не имел, и ждать от него материальной помощи нельзя было, но ведь вряд ли о ней могла идти речь, может, ее и не ждали, пусть бы просто сохранилась какая-то родственная связь с матерью, отцом, с младшими, кровно близкими. Ведь говорим же мы, что друг познается в беде. Поэтому, как я понимаю, ничто не может быть оправданием сыну, который в тяжелейшую для матери минуту не пришел к ней.
Туда, в Парчу на Ляле, пришло от Александра два письма. Первое было чем-то обнадеживавшим, что-то он обещал предпринять. Но вскоре пришло и второе письмо, несколько строк из которого я не забыл до сего дня. Не мог забыть. Слова эти были вот какие:
„Дорогие родные! Я не варвар и не зверь. Прошу вас крепиться, терпеть, работать. Ликвидация кулачества как класса — не есть ликвидация людей, и тем более — детей...”
Письмо этим не кончалось, писал он и дальше, вроде того: „...писать я вам не могу... мне не пишите...” На том все и закончилось, больше он не писал и о судьбе нашей ничего не знал до 1936 года»[8].
В довершение всего, когда Ивану удалось встретиться с отцом, тот рассказал ему, что «Шура» не только отказался принять беглого «кулака» Трифона Твардовского и своего брата Павлушу и хоть чем-то помочь им, но, кажется, готов был сдать их властям. В таких случаях раньше говорили — бес попутал. И правда, тогдашнее историческое время, если можно так выразиться, кишело бесами — и пробуждало бесов, прячущихся во тьме человеческого сознания. Противостоять им мог только святой, а Твардовский был крепкий земной человек хорошей закалки, из потомственных ковалей, но и его душевные силы были подточены временем.
И ведь не был же трусом никоим образом! В 1934 году пишет стихотворение «Братья» с такими строками:
Лет семнадцать тому назад
Мы друг друга любили и знали.
Что ж ты, брат?
Как ты, брат?
Где ж ты, брат?
На каком Беломорском канале?
А в поэме «Страна Муравия» (1936) были такие знаменитые теперь, а тогда не пропущенные цензурой строки, за чтение и «пропаганду» которых был арестован в 1937 году ближайший друг Твардовского А. Македонов[9]:
Их не били, не вязали,
Не пытали пытками,
Их везли, везли возами
С детьми и пожитками.
А кто сам не шел из хаты,
Кто кидался в обмороки, —
Милицейские ребята
Выводили под руки…
Поэма «Василий Тёркин» в газете Юго-Западного фронта печаталась независимыми целостными главами-эпизодами именно потому, что в любой момент мог погибнуть как солдат, читающий ее, так и сам автор[10].
Был ли Твардовский человеком плоть от плоти своей эпохи? Безусловно.
«Несомненно, что доминировала в личности Твардовского ценностная компонента советской культуры, включавшая <…> ряд важных черт, прежде всего строгую внутреннюю дисциплину, основанную на соблюдении незыблемых иерархических табу в общественном и личном поведении и исключавшую какое-либо легкомысленное „своеволие”»[11].
Собственно, сам Твардовский не раз отмечал, что именно Советская власть дала ему возможность сделаться поэтом. «…Путь, пройденный Твардовским — сыном крестьянина со смоленского хутора, ставшим выдающимся поэтом и одной из влиятельных фигур в государстве, может служить одной из наиболее ярких иллюстраций позитивных, истинно демократических статусных изменений, которые принесла с собой Октябрьская революция. При этом явление Твардовского можно считать прямым порождением культурной революции, произошедшей в СССР: без избы-читальни, символа 20-х годов, без новой литературной среды, возникшей в провинции, и без массового народного читателя он вряд ли бы мог состояться как поэт с той степенью масштабности и самобытности, какая ему в итоге оказалась присуща»[12]. Однако, пишет далее В. Есипов, «именно <…> концентрированность исторической народной обиды на власть делала поэму («По праву памяти». — М. Г.) ярчайшим и социологически точным отражением важного спектра общественных настроений середины 60-х годов. Эти настроения широко и многопланово выражались в деревенской прозе и публицистике, которая всегда занимала одно из центральных мест в „Новом мире” (произведения В. Овечкина, А. Яшина, В. Тендрякова,
С. Залыгина, Б. Можаева, Е. Дороша, В. Белова, Г. Троепольского, Ф. Абрамова)».Иначе говоря, именно душевным ранам Твардовского мы во многом обязаны взлету «шестидесятнической» литературы. В этом контексте все тем же пожизненным искуплением выглядят работа над поэмой «По праву памяти» и «пробитая» в «Новом мире» публикация повести Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича» в 1962-м, и превращение «Нового мира» тех времен в символ «шестидесятничества».
Знаменитая максима Роберта Пенна Уоррена («Ты должен сделать добро из зла потому, что его больше не из чего сделать»), в общем-то, применима к каждой яркой фигуре советской подцензурной литературы: к Валентину Катаеву, удерживавшему на почти недостижимо высокой планке «комсомольский» журнал «Юность» и донесшему до нас в своих «мовистских» текстах дух страшных и прекрасных 20-х, Константину Симонову, в глухое время пробившему в печать «Мастера и Маргариту», и многим другим «Вилли Старкам» советских времен — одновременно честным и циничным, писателям и бюрократам, победителям и побежденным.
Еще несколько лет назад в опубликованных в журнале «Знамя»[13] «Рабочих тетрадях», относящихся к 60-м годам, мы увидели подлинного Твардовского — человека усталого, измученного чувством вины (мысли раз за разом, словно ища возможность зацепиться за любой повод, возвращаются к судьбе отца, коллективизации, к переломным 30-м), но демонстрирующего на редкость независимое и ясное мышление.
«Если о чём-то нельзя ни звука, / О том, что можно, — неинтересно…»
И дальше: «Мы отвергли лицемерные посылки буржуазной морали (что полезно для пролет[арской] борьбы, то и морально), но мы порой забывали, что наш социалистический новый человек должен быть хорошим человеком, — ведь это требование выглядит так буржуазно, беспартийно, и однако коммунизм немыслим как общество людей, по взаимному соглашению лишь неукоснительно выполняющих свои обязанности перед ним (обществом) и равнодушных друг другу»[14].
При всех раскаленных клеймах, выжженных временами, когда просто оставаться «хорошим» человеком и то требовало порой самоубийственного усилия, Твардовский своей душевной работой все-таки оправдывает — если не эпоху, то само «звание человека», как бы пафосно это ни звучало.
Здесь, наверное, нужно говорить о самовоспитании, о самовзращивании — не только «Нового мира» как сада, как колхозной делянки, но и себя — как могучего окультуренного дичка, тянущегося к солнцу недостижимого правильного.
«Для Твардовского — был характерен постоянный духовный рост, стремление соотносить развитие своей страны с общим движением мировой культуры и ясное осознание взаимозависимости исторических процессов, происходящих в СССР и за рубежом. Без этого невозможно понять, на наш взгляд, его качественное отличие от многочисленной генерации советских крестьянских по происхождению поэтов (и многих прозаиков), всегда страдавших, как и большинство партийной элиты, агрессивным и закостенелым антизападническим провинциализмом. <…> Широкий кругозор редактора „Нового мира”, его открытость и способность к диалогу были близки интеллектуальности в западном смысле, и в этом плане он, пожалуй, как никто другой из советских литераторов, соответствовал роли полпреда СССР в Европейском сообществе писателей (КОМЭС), вице-президентом которого в краткий период его существования — 1963 — 1969 гг. — он являлся»[15].
Мечтал написать роман «Пан Твардовский» — об отце. Так и не написал.
«Недаром же мне порой кажутся такими чуждыми и безжизненными все эти объявления завтрашнего дня, будто бы желанного людям. А люди желают малого — в сегодняшнем дне, не важно, как наименованном, своего небольшого счастья, покоя, уверенности»[16].
Невольно вспоминаются знаменитые слова другого классика ХХ века: «Потребовалось немало времени, чтобы он выговорил это, и потребовалась вся его жизнь, чтобы он понял это»[17]. Почему при разговоре о судьбе Твардовского мне на ум то и дело приходят суровые и одинокие герои Уоррена и Хемингуэя? Не знаю. Наверное, потому, что волки-одиночки, хитростью и отвагой противостоящие разрушительному «общему потоку», водятся везде — и везде обречены.
Мария ГАЛИНА
[3] Т у р к о в А. Твардовский. М., «Молодая гвардия», 2010, 432 стр. («Жизнь замечательных людей»).
[4] И г р у н о в а Н. Человек нового мира. К столетию Александра Твардовского. Интервью с Андреем Турковым. <http://www.izvestia.ru/culture/article3142682/>
[5] Б а с и н с к и й П. Убейте, но не пугайте меня! — Отрывки из запрещенных дневников Ольги Берггольц. — «Российская газета», 2010, 21 апреля. См. также: «Новый мир», 2010, № 7.
[6] Е с и п о в В. Нелюбовный треугольник: Шаламов — Твардовский — Солженицын. <http://shalamov.ru/research/101>
[7] Т в а р д о в с к и й И в а н. Родина и чужбина. Книга Жизни.Смоленск, «Посох», 1996, стр. 46.
[8]Твардовский Иван. Родина и чужбина.., стр. 74, 75.
[9] «На допросах Македонова главным обвинением была защита кулацкого поэта Твардовского и пропаганда его кулацких строчек в „Стране Муравии”, не пропущенных цензурой…». Б а е в с к и й В. Материалы к энциклопедии «А. Т. Твардовский». См.: Русская филология. Ученые записки Смоленского педагогического университета. Т. 7. Смоленск, 2003, стр. 31 — 32. См. также: М а к е д о н о в А. Эпохи Твардовского. Смоленск, 1996; Е с и п о в В. Нелюбовный треугольник: Шаламов — Твардовский — Солженицын. <http://shalamov.ru/research/101>
[10] И г р у н о в а Н. Человек нового мира. К столетию Александра Твардовского. Интервью с Андреем Турковым. <http://www.izvestia.ru/culture/article3142682/>
[11] Е с и п о в В. Нелюбовный треугольник: Шаламов — Твардовский — Солженицын. <http://shalamov.ru/research/101>
[12] Там же.
[13] Т в а р д о в с к и й А. Рабочие тетради 60-х годов. Вступительная статья
Ю. Г. Буртина. Публикация В. А. и О. А. Твардовских. Подготовка текста О. А. Твардовской. Примечания В. А. Твардовской. — «Знамя», 2000, № 6, 7, 9, 11, 12; 2001, № 12; 2002, № 2, 4, 5, 9, 10; 2003, № 8, 9, 10; 2004, № 4, 5, 9, 10, 11; 2005, № 9, 10.[14] Т в а р д о в с к и й А. Рабочие тетради. — «Знамя», 2000, № 6, стр. 163.
[15][15] Е с и п о в В. Указ. соч.
[16] Т в а р д о в с к и й А. Рабочие тетради. — «Знамя» 2000, № 6, стр. 166.
[17] Последняя фраза романа «Иметь и не иметь» (Э. Хэмингуэй), комментирующая предсмертные слова героя романа, Гарри Моргана.