Елагина Ольга Евгеньевна родилась в Уфе. Окончила Литературный институт им. Горького и ВГИК. Аспирантка кафедры истории русской литературы ХХ — XXI вв. МГУ. Печаталась в журналах “Бельские просторы”, “Смена”, “Октябрь”, “Эсквайр”, в антологиях современной прозы издательств “Вагриус” (2003), “Поколение” (2007). Финалист премии “Дебют”. Член Гильдии сценаристов и Союза писателей. В настоящее время живет в Москве. В “Новом мире” печатается впервые.
Рассказ
Тем летом я жила на даче у своей тетки. Мне было четырнадцать,
ей — сорок два. И мы обе были влюблены в нашего соседа по дому, Александра Андреевича Валеева — профессора, археолога, знатока мертвых языков, путешественника и мудреца.
Александр Андреевич не догадывался о наших чувствах. Каждое утро он уходил в деревню за молоком с двухлитровым алюминиевым бидоном. Днем — писал научную книгу о затонувших городах или сидел с журналами за садовым столом, почерневшим и взбухшим от дождей. Если тетя Галя была поблизости, он зачитывал что-нибудь вслух, а затем разоблачал прочитанное, подводя сложную аргументацию и ссылаясь на неведомые ей авторитеты.
— Как много вы знаете… — вздыхала тетя Галя.
— Увы, моя дорогая. Забил голову барахлом, теперь избавиться не могу… — Александр Андреевич снимал пластмассовые, немного женские очки, и на его мягком веснушчатом виске таял отпечаток дужки. — Как я мечтаю иногда ничего не знать. Ни-че-го. Просто смотреть на травинки, былинки… как даун. Вы знаете, Галочка, что дауны всегда счастливы?
Наша дача была самой крайней. Сразу за ней начиналась тропинка в сосновый бор. Она проползала под мертвым, до блеска затроганным стволом, прогнуться или переступить который было одинаково неудобно, вливалась в санаторную аллею, а затем разветвлялась на мелкие дорожки, ведущие к лечебным корпусам.
Прямо за калиткой, на зацветшем асфальтовом пригорке торчала водоразборная колонка с красной головой. На ее хоботке для ведра качалась тугая бессменная капля. Она висела, даже если дул ветер, даже если в колонке не было воды.
Во дворе стояла беседка. Вечером мы пили в ней чай. И Александр Андреевич рассказывал, например, про свою экспедицию в Сухумскую бухту, как он искал затонувший город Диоскуриаду и как познакомился со своей женой.
— …Представьте, кислород на исходе, и вдруг замечаю на дне цилиндрический кусок, очевидно — часть колонны. Мы с моей супругой, в скафандрах, еле-еле это дело раскапываем, привязываем к тросу и волочем наверх. Вдруг она замечает, что из нашего античного трофея торчит кусок арматуры! А моя жена, удивительная, надо сказать, женщина…
— Вы расстались… — осторожно напоминала тетя Галя.
— Увы, — беспечно отвечал Александр Андреевич. — Она ушла от меня, когда я начал изучать санскрит...
— Значит, не любила, — назидательно говорила тетя Галя, и на ее шее выступали красные пятна, похожие на материки.
— Может быть, Галочка, все может быть, — легко соглашался Александр Андреевич и делал радиоприемник громче, ибо всегда любил знать погодный прогноз.
Как уже говорилось, Александр Андреевич не подозревал о чувствах тети Гали. Не подозревал даже тогда, когда очень поздним вечером она приходила к нему в своем красивом халате с голубыми маками под предлогом взять что-нибудь почитать. Тетя Галя садилась в кресло, смотрела на Александра Андреевича слегка накрашенными глазами, заводила разговор о бессоннице. И любой другой человек на его месте сразу бы догадался, к чему этот халат и эти разговоры. Но Александр Андреевич не понимал намеков. Он производил задумчивое глиссандо по книжным корешкам и выдавал тете Гале некий том, удивляясь, почему она уносит его без слова благодарности и будто даже обиженно, как просроченный долг.
Тем не менее Александр Андреевич был к ней по-своему привязан (привычка и соседство — благоприятная среда для рождения чувств).
Помню, с какой радостью он возвращался на дачу из экспедиций. Окна с нетерпеливым грохотом распахивались, выплевывая наружу занавески. И, едва проснувшись, ступая с кровати первыми игольчатыми шагами, я слышала его:
— Галочка, душа моя, вы будете смеяться, но я страшно полюбился аборигенам! Мне чуть не подарили верблюда! С совершенно арабской рожей! Я серьезно подумываю, не пустить ли корни на благословенном Востоке…
И взволнованный, тонкий голосок своей тетки:
— О господи, это мне? — Александр Андреевич всегда привозил ей какой-нибудь сувенир — амулет или бусы из крашеных косточек.
…Возможно, со временем что-то могло у них получиться. Были предпосылки.
Однажды, когда у нас заклинило замок, они совсем по-семейному ссорились, вырывая друг у друга теплый, вспотевший ключ. И Александр Андреевич говорил:
— Галя, никогда не применяйте силу в механике! И почему все красивые женщины такие неумехи?
В другой раз я наблюдала, как уютно сидят они рядом в беседке. Тетя Галя пришивала к его походному жилету карман, а Валеев рассказывал ей об археологических инсинуациях академика Гвоздева, “подтасовщика и плебея”.
…Возможно, что-то и могло бы у них получиться, если бы не Вера.
Эта аспирантка, Верочка, как он ее называл, приезжала к Александру Андреевичу по субботам. У нее была очень интересная тема. Всю неделю Верочка занималась ею в архивах и библиотеках, а в субботу привозила наработанное.
Она была высокая, в модно-мешковатой юбке, в легком свитерке с бордовыми ромбами, на голове — пучок, такой лохматый, как будто она причесывалась без зеркала и на сильном ветру.
Вера сама открывала калитку (то есть знала секрет — дупло под почтовым ящиком, в которое просовывалась рука), проходила мимо беседки, мимо железной цистерны с черной, ничего не отражавшей водой и, задержавшись на крыльце, требовательно произносила:
— Александр Андреич, я вхожу?
В ответ что-то падало, рушилось, поспешно собиралось, после чего хозяин появлялся в дверях, успевая с достоинством произнести:
— Да, да, я ожидал.
Вера скрывалась у Александра Андреевича. И я с завистью представляла его кабинет, где на книжных полках стоят кораллы, засушенные звезды, распученные морские ежи и прозрачный тетраэдр с пузырьками, который среди прочих находок океана казался макетом рыбьего дыхания. Я представляла, как Александр Андреевич показывает Верочке фотографии, которые он делал специальным подводным фотоаппаратом много лет назад, и мне становилось тревожно и неприятно.
Тетя Галя тоже чувствовала себя неспокойно. Она в пятый раз выходила подмести крыльцо, прополоть грядку, громко смеялась сторожу, наполнявшему цистерну у колонки… И смех ее несся в сторону соседских окон, прямо сквозь квадратные дырочки в тюлевых занавесках.
Через два-три часа Александр Андреевич и Вера выходили. Он из вежливости предлагал: “А то посидите, у моих соседок чудесный травяной чай…” И Вера улыбалась так снисходительно-нежно, как будто они с Александром Андреевичем давно были в разводе, а он опять предлагал сойтись.
Наверное, ее тема была действительно очень интересной. Потому что долгое время после ухода Верочки Валеев находился как бы в приподнятом настроении. Он даже слегка подпрыгивал при ходьбе, напевая скороговоркой:
— Сколько путей, сколько решений!
И его широкое, немного азиатское лицо расплывалось в улыбке.
Постепенно Верочка как-то утвердилась на нашей даче. Она стала приезжать не только по субботам.
Однажды я натолкнулась на нее в обыкновенный будний день. Верочка сидела на крыльце и чистила картошку.
— Привет, ребенок! — весело сказала она, и у нее в руке качнулся тяжелый локон картофельной кожуры.
— Это наша кастрюля, — хмуро ответила я.
Но Верочка миролюбиво улыбнулась:
— Ладно, в другой раз не возьму.
Кажется, я еще продолжала на нее смотреть. И она поправила запястьем волосы.
А на следующий день, зайдя к Александру Андреевичу, я увидела: Верочка сидела на столе, а Валеев стоял на коленях, спрятав под ее свитер голову. Было слышно, что он что-то шептал — то ли извиняясь, то ли раскаиваясь. А Верочка гладила его по голове сквозь серо-бордовые ромбы, как беременная живот. И на лице у нее таяла такая умиротворенная, прекрасная, торжественная улыбка, как будто она проглотила все счастье мира.
Может быть, в тот день в кабинете было слишком темно, а моих знаний о жизни — слишком мало. Но в первый момент мне показалось, что у Валеева нет головы. Потом, разглядев подробности, я подумала, что Валеев и Вера совершают какой-то дикий обряд, или Валеев сошел с ума, или у него случилось горе, такое безысходное, что заставило его посадить Верочку на стол, потеснив неприкосновенные свитки.
Александр Андреевич не видел меня — я вместе с остальным миром находилась по другую сторону свитера. А Вера подмигнула и приложила палец к губам.
Когда я вышла на крыльцо, меня тошнило, а в голове стоял такой звон, как будто пели сверчки со всех дачных тропинок.
После кабинетной полутьмы все вокруг было ярким, четким, режущим глаза, как бывает, если надеть чужие очки. А может быть, я действительно стала видеть иначе.
Я увидела, что моросящий с утра дождь кончился и по всему участку, мешаясь с соснами, стоят мутные сырые лучи, что в забытой на крыльце кастрюле лежат чищеные картофелины, а на поверхности воды дрожит их крахмалистый абрис…
Я увидела, как из леса выкатилась тетя Галя (ничего-еще-не-знающая, довольная своей корзинкой грибов) и, когда дорога пошла вверх, слезла с велосипеда и повела его за руль, как упрямую скотину.
(Тетя Галя узнала обо всем только утром, когда застала Верочку на крыльце. Та курила, и на ней до самых колен была надета рубашка Александра Андреевича. И у тети Гали в тот момент было такое лицо и такие материки на шее…)
Роман Александра Андреевича и Верочки процветал.
Валеев сменил очки и купил себе новые джинсы. Потом у него появились другие зубы, слишком белые для того, чтобы быть настоящими.
Александр Андреевич перестал ходить за молоком — и я больше не просыпалась от его шагов с обертонами алюминиевого бидона. Зато теперь его можно было застать на спортплощадке висевшим на турнике или размахивающим ногами.
Мы уже не собирались в беседке пить чай, втроем, как раньше. Александр Андреевич не цитировал нам статей и даже не клеймил академика Гвоздева. Говорил он только о Верочке.
— Галя, вы заметили — мы с Верочкой повесили новый скворечник?
Или:
— Вы уже видели, какую красивую скатерть привезла Верочка на стол?
Или:
— Верочка сварила джем, попробуйте, как вкусно…
Иногда я встречала их на пляже. Они приходили туда под вечер, когда дачников почти не было, но между сосен еще держался резиновый воздух, выпущенный из матрасов. Вера купалась, а Валеев стоял на берегу под ивой, совершенно одетый.
Что они делали все остальное время — приходится только догадываться. Может быть, собирали грибы в лесу, гуляли по санаторным аллеям, полным нагретых сосновых шишек, мимо спортплощадки, заросшей папоротником, мимо фасада столовой с огромным мозаичным солнцем, блестевшим в лучах своего заходящего подлинника, и Александр Андреевич рассказывал про затонувший город Диоскуриаду, в котором должна была быть аллея из сорока мраморных колонн?..
Я всегда наблюдала за ними сквозь: сосновый бор, дягиль, калитку, штакетник беседки, сквозь высокую траву нашего двора. Из соседских окон картавил Вертинский, шипела в колонке вода, где-то рядом квохтала курица, как будто прокручивали заскорузлые шестеренки. Я видела, как Верочка целовала Александра Андреевича в его большое ухо, как он что-то читал ей — с пафосом и выражением, как они смеялись, как разбирали грибы… Валеев полоскал их в ведре, а Верочка отрезала ножку, или наоборот, — за дягилем трудно было разобрать. Наверное, им было хорошо вместе — профессору и его аспирантке. И пока меня несло сквозь солнце, сквозь далекий плеск их ведра, я думала о том, как называла его Верочка в те моменты, когда он прятал у нее под свитером голову. Неужели по имени-отчеству…
Не знаю, как долго длилась эта любовь. Год или больше. Следующим летом я почти не жила на даче. Но все-таки увидела их однажды.
Это было на станции. Я уезжала. А Валеев ждал Веру на противоположной платформе с расхристанным букетом гладиолусов. Просто стоял на краю перрона, неподвижно, как бы вросши в воздух. И в тот момент мне показалось, что его мечта немного исполнилась — у него было лицо человека, который ничего не знал. Ничего, кроме времени прихода электрички.
Электричка пришла, остановилась. Сквозь нее я увидела, как сошла на перрон Вера, как Валеев обнял ее, а потом хлопнул по спине, чтобы она не сутулилась.
Потом они медленно пошли по перрону. Александр Андреевич все еще нес свой некрасивый букет, видимо, забыв подарить. И я почему-то особенно тщательно смотрела на них, на их уплывающие спины: ее — узкую и сутулую и его — огромную, в пиджаке с напряженным швом посередине.
Больше Вера не приезжала.
Александр Андреевич загрустил, осунулся, перестал бриться. У него появилась странная, какая-то растерянная походка, как будто он хотел остановиться, но не знал где.
Он опять подолгу сидел в беседке. Только уже не читал, не включал радио.
— Галочка, никогда не влюбляйтесь в старости. Это как с корью — надо обязательно в детстве переболеть, а то потом тяжело переносится…
Тетя Галя вздыхала, глядя на его босые ноги:
— Простудитесь, Александр Андреевич. Я вас лечить не буду…
— И не надо. Я вам этого не позволю. Когда я решу умереть, то просто задержу дыхание. Так делали буддийские монахи и советские пленные в концлагерях…
Потом Александр Андреевич действительно слег. У него ничего не болело, просто ему не хотелось вставать. Весь день он лежал на диване, открывая и откладывая одну и ту же книгу.
Тетя Галя сама ходила для него за молоком в деревню, варила щи, вытирала пыль с его книг и засушенных морских экспонатов.
— Осторожно со звездами, Галочка, они очень хрупкие! — предупреждал Александр Андреевич с дивана.
Или про телевизор:
— Галя, выключите эту канализацию, у меня лопается голова…
Или про культуру речи:
— Галя, образованные люди говорят звонбит, а не звбонит!
Но тетя Галя не обижалась.
Если он засыпал посреди дня, она била его по щекам и кричала: “Дышите! Главное дышать!” — тетя Галя ни на минуту не забывала, что он может задержать дыхание, как монах или военнопленный.
— Галя, вы переходите все границы, — говорил Александр Андреевич, просыпаясь. — Увольте меня от своей заботы… Я очень от вас устал.
Но тетя Галя не отставала. Она все время была рядом. Она выслушала все истории про Верочку, перестирала все походное его снаряжение, она убирала, расставляла вещи, ездила в город за версткой его книги… А как только поставила его на ноги, Александр Андреевич продал свою половину дома и уехал в экспедицию на остров Крит.
Когда новые соседи выносили из комнат его вещи (книги, планы раскопок, гербарии и прочий хлам), чтобы сжечь во дворе, тетя Галя тоже вышла к костру. Присела у коробок с мусором, повертела в пальцах мумию морского конька, выудила фото затонувших развалин и сказала:
— Вот и он был такой же, как эти его города мертвые...
Вчера я встретила Валеева в аэропорту. Загорелый, в белом льняном костюме, в кепке “I love Rome” и с какой-то плутоватой улыбкой — он был похож не то на состарившегося плейбоя, не то на олигарха, путешествующего инкогнито.
Конечно, он меня не узнал. А когда я напомнила про дачу и про тетю Галю, у него появилось такое отстранено-затруднительное выражение, как будто он проглотил что-то необычное и теперь пытался определить вкус.
— Ах, так, значит, вы та самая барышня-соседка… Помню, помню, и тетушке вашей, Валечке, от меня низкий поклон… А я, знаете, только что из Рима… привез древней пыли на лаптях... Как это у Мандельштама — Рим, та-та-та-та, дивный град!.. Надо быть полным идиотом, чтобы дожить до семидесяти и ни разу там не побывать. Думаю, может, продать квартиру, раздать библиотеку, махнуть туда навсегда... а вы как смотрите на такой поворот... ау, дорогая моя, я вас спрашиваю...
Потом он пошел к такси, улыбаясь чему-то невидимому — римским акведукам, древним дворцам Дамаска, выжженному палестинскому вереску, неразгаданным письменам на мертвых камнях. И наверное, если бы сейчас ему встретилась Верочка, он бы ее даже не заметил.