О ЖЕРТВЕ

Эрлих Сергей Ефроимович родился в Кишиневе в 1961 году. Окончил исторический факультет Кишиневского государственного университета, аспирантуру Санкт-Петербургского института истории РАН. Кандидат исторических наук. Директор издательства «Нестор-История». Автор книг: «Россия колдунов» (2006), «История мифа (Декабристская легенда Герцена)» (2006), «Метафора мятежа: декабристы в политической риторике путинской России» (2009). Живет в Санкт-Петербурге и Кишиневе. В «Новом мире» печатается впервые.

Сергей Эрлих

_*

Своевременность жертвы

_{Футуристория культуры}

_{[Сергей Эрлих] увлекся идеей жертвыи уходит в архаику. Я не считаю это центральной проблемой современности.}

Г. С. Померанц

Григорий Соломонович Померанц в интервью по поводу моей книги «Бес утопии» высказался без обиняков. Он считает, что я напрасно усматриваю влияние ритуала жертвы на мышление и поведение современных людей. По его мнению, жертва — это та архаика, которая утратила актуальность.

Для Померанца имеет значение не статус собеседника, а содержание высказывания. Это позволяет вступить с ним в спор по чрезвычайно важному для меня вопросу.

_{Философия жертвы}

_{Жертва везде там, где смысл перестаетбыть отвлеченностью и где идея хочет наконец перейти в действительность.}

А. Ф. Лосев

Культура — единственное, что отличает человека от животного. Изгнание из природного рая привело род людской на порог глобальной экологической катастрофы. Избежать возврата в исходное звериное состояние возможно лишь на путях эффективного культурного проектирования. Основательность проекций прямо пропорциональна достоверности реконструкций.

Мы нуждаемся во взгляде на прошлое с точки зрения будущего. В этойсвязи необходимо учредить дисциплину, в рамках которой история и футурология могли бы плодотворно обосновывать друг друга. В отличие от археофутуризма^[1] «новых правых», грезящих реставрацией звериных начал, футуристория^[2] выискивает в архиве культуры ростки человечности, способные принести в перспективе добрые плоды.

Обнаружение первосмысла, отделившего наших предков от фауны, позволит заложить надежный фундамент для воображения цивилизации, гармоничной природному окружению. Решить эту сверхзадачу возможно, лишь придерживаясь принципа футуристоризма.

Долгое время уникальным качеством людей считался разум. Неслучайно эта способность была отмечена в самоназвании нашего вида. Однако гордыня Homo sapiens оказалась необоснованной. Исследования прошлого века показали, что человекообразные обезьяны способны к знаковой и орудийной деятельности^[3]. Разница IQ парадоксальным образом объясняется тем, что животные слишком рациональны. Они ничего не делают зря, в том числе не умножают сущностей. Инстинкта достаточно для выживания, значит, задействовать разум — ни к чему.

От зверя человек отличается не разумом, а верой. Поэтому феномен культуры может быть объяснен только через религию.

Классические труды Макса Вебера о протестантских корнях буржуазного мировоззрения, а также о мирских проекциях различных мировых религий не оставляют сомнений в том, что религия придает форму и во многом определяет содержательные свойства светских разделов культуры.

Согласившись со смыслообразующей ролью религии, зададимся в свою очередь вопросом о ее основаниях. Дерзкая попытка «углубить» Вебера приводит к необходимости определить соотношение двух важнейших сущностей веры: слова молитвы и дела жертвы. Что было в начале?

Мне, как и любому интеллигенту, близок первый стих Евангелия от Иоанна. Но, к сожалению, тезис о «первичности» слова источниками не подтверждается.

Большая часть начального раздела Библии — так называемое Пятикнижие Моисеево (у евреев — Тора) — представляет собой религиозные наставления Всевышнего. Чему Господь учит народ свой в первую очередь: слову молитвы или делу жертвы? Соотношение в тексте Пятикнижия слов, производных от молитва (17 раз) и жертва (412 раз), не оставляет сомнений, что для Бога материальные приношения несопоставимо важнее словесных изъявлений преданности^[4].

Одухотворенным интеллигентам-шестидесятникам, знакомым со Священным Писанием преимущественно в пересказе Михаила Булгакова, трудно вообразить, насколько погрязла в материализме религия ранних этапов общественного развития. Книги Исход, Левит, Числа, Второзаконие представляют прежде всего пособие по забою и разделке мелкого и крупного рогатого скота. Божественные указания 42 раза сопровождаются рефреном: «Это всесожжение, жертва, благоухание, приятное Господу» (Лев. 1: 9). В этих плотоядных словах заключена этимология чистенького слова «духовность».

Возникает вопрос: для чего верховному существу нужно вдыхать аромат жертвенных шашлыков? В отличие от древнегреческих обжор-олимпийцев, Бог Пятикнижия в чревоугодии не замечен. В источниках отсутствует какая-либо информация о его режиме питания. Но даже если бы у Господа возникла потребность закусить, разве Всемогущий нуждается в помощи жалких человечишек?

Смысл жертвы заключается не в кормлении Бога. Когда древние приносили во всесожжение значимые для них ценности (агнца или, тем более, тельца), то они, если использовать уголовный жаргон, «отвечали за базар», подтверждали слово молитвы делом жертвы. Помните тезис Маркса о «критерии истины»? С этой точки зрения истина — слово, подтвержденное делом. Значит, практика жертвы — это критерий истинности слов, обращенных к Господу: «Верую, ибо жертвую!» Жертву без преувеличения можно считать базовым смыслом религии.

Возникает силлогизм: религия лежит в основании культуры. Жертва лежит в основании религии. Следовательно, характер жертвы во многом определяет характер основанных на ней типов культуры.

_{Экономика жертвы}

_{Человеческое жертвоприношение, строительство храма или дарение драгоценности представляют интерес не меньший, чем продажа зерна. <…> мне приходилось прилагать напрасные усилия, чтобы сделать ясным принцип «общей экономии», где первостепенным предметом является «трата» («ритуальное потребление») богатств, а не производство.}

Ж. Батай

Генезис жертвы можно проследить, анализируя иерархию жертвоприношений, зафиксированную в священных книгах еврейского народа. Легко заметить, что чем серьезнее повод для обращения к Господу, тем ценнее должно быть приношение. Экономика жертвоприношения основана на эквивалентном обмене. Истинность наиболее важных слов доказывается всесожжением (по-гречески холокост) самого дорогого.

Текст Пятикнижия был записан в эпоху товарно-денежных отношений. Купля-продажа — нормальная обменная операция уже в первой библейской Книге Бытия: «И взял Авраам <…> всех рожденных в доме своем и всех купленных за серебро свое...» (Быт. 17: 23). Исходя из этого, можно было бы предположить, что самые важные просьбы к Творцу сопровождались жертвоприношениями во всеобщем драгоценном эквиваленте.

Но это предположение не подтверждается. Приношения различного рода драгоценностей того времени («дерево ситтим» — разновидность акации, медь, серебро, золото) носят ситуативный характер и обусловлены прежде всего необходимостью обустройства скинии (походного шатра) Завета и стационарного Иерусалимского храма.

Регулярные жертвоприношения можно разделить на два, скажем так, класса продуктов: животноводства и растениеводства. Дикие звери и плоды дикорастущих растений в качестве жертвы в Пятикнижии не рассматриваются.

Эти факты свидетельствуют, что базовые смыслы иудаизма оформились до возникновения товарно-денежных отношений, но после перехода от охоты и собирательства к скотоводству и земледелию.

Важно отметить, что кровавая «животноводческая» жертва имеет явный приоритет перед жертвой хлеба, растительного масла и вина. В этом смысле достаточно вспомнить хрестоматийную библейскую историю о пастыре овец Авеле и о земледельце Каине: «Каин принес от плодов земли дар Господу, и Авель также принес от первородных стада своего и от тука их. И призрел Господь на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел» (Быт. 4: 2 — 5).

Попытки клерикальных комментаторов доказать, что дело здесь не в материальном составе жертвоприношения, но в духовном настрое жертвователей, в тексте четвертой главы книги Бытия подтверждения не находят. Контекст Пятикнижия свидетельствует, что «плоды земли» в сравнении с «первородными стада» не могут считаться полноценной и самостоятельной жертвой. Дары растительного характера в большинстве случаев выступают дополнением к кровавым жертвам. О чем, в частности, свидетельствует устойчивое выражение «и при них»: «приношение хлебное» (Чис. 29: 18), «возлияние» (Чис. 6: 15), «пол-гина вина» (Чис. 28: 14).

Было бы ошибкой делать отсюда вывод, что такая «ценностей незыблемая скала» объясняется изначальными пастушескими занятиями евреев-кочевников, их более поздней оседлостью на земле Палестины и, следовательно, запоздалым переходом к земледелию.

Кровавая жертва корнями уходит в доаграрную стадию общественного развития. Этнография фиксирует ее у всех сугубо земледельческих народов. И агнцами и тельцами дело не ограничивается. Здесь достаточно напомнить о людоедских жертвенных оргиях древних майя и ацтеков — мирных кукурозоводов, обитавших на территории современной Мексики.

Но, может, выдирание трепещущего сердца у еще живого человека — это эксцесс жертвенной практики?

Зигмунд Фрейд в работе «Тотем и табу» отвечал на этот вопрос отрицательно. По его мнению, религия и культура возникли из страха и трепета, вызванных умерщвлением, разделыванием, поджариванием и пожиранием (в русском слове «жертва» явственно ощущается огненно-плотоядная этимология) самого дорогого, что только может быть у существа, наделенного верой и разумом, — собственного родителя.

Признавая, что культура началась с убиения и пожирания представителя рода человеческого, чрезвычайно дорогого его убийцам, нельзя согласиться, что этим существом был представитель старшего поколения «отцов».

В своем выводе Фрейд опирался не только на ассоциации анализируемых им невротиков. Из трудов, в частности, Джеймса Фрезера известна традиция жертвоприношения старого царя — вожака, который был не в состоянии далее обеспечивать благоденствие народа («Акела промахнулся»), торжественно убивали и заменяли молодым. Народы Крайнего Севера до недавних пор оставляли немощных стариков на растерзание зверям в тайге и в тундре. Но эти несомненные факты не могут рассматриваться как пожертвование самого дорогого. Здесь мы видим циничное избавление от «балласта».

Для ответа на риторический вопрос, что дороже всего людям, способным принимать жертвенные решения, следует вновь обратиться к базовому источнику нашей культуры.

_{История жертвы}

_{Я люблю смотреть, как умирают дети.}

В. В. Маяковский

Возьми сына твоего. Среди жертвоприношений Пятикнижия центральное место занимает готовность Авраама лишить жизни своего позднего и единственного законного сына Исаака. Архетипичность жертвы доказывается постоянным воспроизведением этого сюжета в самых различных произведениях европейской культуры. А у мусульман память о священном событии оживляется в процессе ежегодного бараноубийства, которое является центральным ритуалом главного религиозного праздника Курбан-байрам.

Сверхценность жертвы Авраама («Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение...» — Быт. 22: 2) выражается не только словом «единственный», но и, в гораздо большей степени, словом «любишь». Израильский писатель Меир Шалев отмечает, что в приведенном стихе одно из самых важных общечеловеческих понятий упоминается впервые в Библии. Обозначив им не отношения первых мужчин и женщин (для этого в начальных главах Книги Бытия используются циничные глаголы «познал» и «вошел»), но отцовские чувства Авраама, Господь тем самым подчеркивает, что требует в жертву самое дорогое из могущего быть у человека.

Серен Кьеркегор в эссе «Страх и трепет» отмечает, что жуткое величие жертвы Авраама основано на том, что она не имеет никакого отношения к этике отрешения от «единичности» ради общего блага. В отличие от героя Троянского цикла Агамемнона и древнееврейского военачальника Иеффая, готовых пожертвовать любимыми дочерьми для победы своего народа, патриарх, которому перед рождением единственного сына было предназначено стать «отцом множества народов» (Быт. 17: 4), готов заклать продолжателя своего рода исключительно ради Бога.

Абсурдность приношения горячо любимого единственного ребенка означает, что в этой истории увековечена память о самой первой жертве, поколебавшей равнодушие наших далеких животных предков. Можно предположить, что заклание Исаака на горе Мориа потрясает нас именно потому, что при воспоминании о нем из подземелья праистории выползает наружу тот первоужас, который испытал человекообразный зверь во время сцены растерзания своего детеныша.

Известно, что животные во время жестокого голода пожирают свое потомство. Наши далекие предки не выглядели белыми воронами среди практичных (голод — не тетка) собратьев. Но, в отличие от других зверей, у пралюдей произошел сбой рациональной программы выживания. Утилитарная правда инстинкта была поставлена под сомнение нелепой жалостью. Вдруг (любимое словечко Достоевского) наших праотцев обуял тот самый страх и трепет, с которым жить далее было невозможно.

Спасением стало помутнение циничного звериного рассудка, впоследствии названное верой. Произошедший отход от реальности явился вместе с тем выходом за пределы наличной ситуации, переходом в виртуальность знаковой деятельности. В жертвенном первознаке «референт» (убийство и пожирание ребенка голодными родителями) благодаря спасительной оптике веры был означен не как подручное средство избавления от голодной смерти, а в виде благодарности страшным высшим силам за милостивое сохранение жизни. Из этого обманного растождествления означающего и означаемого родилась культура, чреватая смутными зачатками человечности^[5].

Таким образом, жертва является не только основным, но также исходным смыслом культуры. Это, используя терминологию Гёте, «первофеномен», из которого ветвится древо разнообразных культурных форм.

Если бы не абсурдный программный сбой, люди, подобно своим сугубо рациональным предкам, до сих пор бы жили в пещерах и пожирали сырую человечину. Вера, а не разум является перводвигателем того, что на языке позитивистов именуется общественным прогрессом. В свете данного представления о начале культуры уже не кажется удивительным утверждение Людвига Витгенштейна о невозможности получить новое знание в рамках логики. Новые миры открываются только на священных путях веры. Как атеист уточню, что верить можно не только в сверхъестественные силы и существа, вроде Бога и Диавола. Верить можно в том числе и в светлую мечту утопии.

Достаточно ли истории о послушании Авраама для доказательства архетипичности сыновней жертвы? Разумеется, нет. Тем более что в библейской записи, сделанной в гораздо более гуманные времена, Всемогущий в последний миг милостиво задержал разящую отцовскую руку и заменил ребенка жертвенным овном (бараном). Но в ритуалах и священных книгах иудеев содержится немало свидетельств того, что сыновняя жертва не всегда оставалась только в намерении.

Прия и мецица. Начнем с ритуала. Обряд обрезания предписано совершать на восьмой день после рождения. (Восьмой день нам еще понадобится. Для хранения его в памяти существует мнемотехническая подсказка — промежуток времени между Рождеством (25 декабря) и Обрезанием (1 января) Господним.) Младенца кладут на колени почетного гостя (сандака). «Колени сандака становятся подобны жертвеннику, на котором приносят жертвы Господу»^[6]. Ритуальный хирург (моэль) берет нож. О том, что происходит дальше, рассказывает московский моэль реб Шая Шафит: «Вы обратили внимание, что я во время обрезания передал нож в руки отца? Тот, подняв его, сказал, что делает меня своим представителем. И потом передал нож обратно мне в руки. Это потому, что обрезание — это обязанность отца, а не моя»^[7]. Священная операция состоит из двух основных этапов. На первом осуществляется прия — отрезание крайней плоти. Второй этап, мецица, выглядит как сцена из «Бала вампиров». По свидетельству «Краткой еврейской энциклопедии», моэль «отсасывает выступившую кровь. До середины 19 в. кровь отсасывали ртом...»^[8].

После процедуры обрезания ребенка нарекают именем и произносят молитву благословения. При словах: «Проходил Я мимо тебя и увидел, как ты лежишь в своей крови, и сказал тебе: „Ценой своей крови живи”, и еще раз: „Ценой своей крови живи”» — младенцу дают капельку красного вина, очевидно выступающего здесь заместителем крови. Последующие слова молитвы благословения напоминают, что «обрезал Авраам Исаака, сына своего, в восьмой день, как заповедал ему Бог». Если учесть, что обряд обрезания берет начало с Авраама, а Исаак был первым, кого обрезали на восьмой день после рождения, то трудно спорить с утверждением, что в данном ритуале символизирована сцена сыновней жертвы.

Напомню, что обрезание является «знамением завета» (договора, союза) между Богом и его избранным народом (Быт. 17: 11). Рав Моше Франк, опираясь на традицию еврейских мудрецов, интерпретирует смысл обрезания как готовность «пожертвовать для союзника частью самого себя, может, даже отдать свою жизнь»:

«Капелька крови сына (а „кровь — это душа”, символ жизни), проливаемая ради союза с Богом, как бы дарится Создателю, т. е. частичку тела новорожденного отдают Всевышнему;

обрезание подобно принесению жертвы: как кровь жертвенного животного является выкупом за человека, так и кровь обрезания является выкупом за человека. <…> Причем ее значение много выше, чем значение жертвы, потому что жертва животного — расплата деньгами, а обрезание — расплата телом»^[9].

Таким образом принесение Исаака в жертву воспроизводится в обряде обрезания с важным отличием — кровь сына пролита отцом. В самом факте жертвоприношения крайней плоти реализована известная уловка верующих, именуемая pars pro toto (лат. часть вместо целого). У многих народов зафиксированы подобные подмены, когда богам подносится, как говорится, кожа да кости под видом целого жертвенного животного. И в данном случае осуществляется такая же «метонимия» (риторический прием замещения целого частью). Малая кровь, проливаемая ритуальным заместителем отца, символизирует готовность засвидетельствовать истину, жертвуя самое дорогое. Жертвенный смысл обрезания позволяет считать, что в истоке культуры течет кровинка ребенка.

Казни египетские. В тексте Библии содержатся столь же недвусмысленные указания на этот исходный пункт выделения человека из животного мира.

Фразеологизм «казни египетские» порожден историей о том, как фараон не хотел отпускать евреев совершить служение Господу в пустыне. За это упрямство Бог напустил на египтян десять казней, одна страшнее другой. Но фараон проявлял неуступчивость. Его упорство удалось сломить лишь после того, как Всемогущий «поразил всех первенцев в земле Египетской» (Исх. 12: 29). Накануне Господь повелел евреям взять агнца мужеского пола, заколоть его, испечь и съесть. А кровью жертвенного животного вымазать перекладину и косяки ворот: «И будет у вас кровь знамением на домах, где вы находитесь, и увижу кровь и пройду мимо вас, и не будет между вами язвы губительной, когда буду поражать землю Египетскую» (Исх. 12: 13).

Праздник в честь этого кровавого события получил название Пасхи (др.-евр. Пэсах — прохождение мимо). Его гуманистический смысл очевиден: агнец, как и овен в истории заклания Исаака Авраамом, заместил в ритуале жертвоприношения ребенка. Замена эта символизирована, в частности, и тем обстоятельством, что ягнята, козлята и телята могут приноситься в жертву не ранее, чем через восемь дней после рождения (Лев. 22: 27). Совпадение восьмого дня в обрядах обрезания и жертвоприношения неслучайно. Это еще одно свидетельство того, что детеныши домашних животных постепенно заменяют в обряде жертвоприношения детей человеческих.

В память о счастливом избавлении от самой страшной из египетских казней на каждого еврея налагается вечная повинность: «...освяти Мне каждого первенца, разверзающего всякие ложесна между сынами Израилевыми, от человека до скота, [потому что] Мои они» (Исх. 13: 1, 2). Слова «посвящать» и «жертвовать» являются синонимами. Поэтому Моисей передает волю Божью, заменяя «освяти» на синонимическое выражение «приношу в жертву Господу все, разверзающее ложесна, мужеского пола»^[10]. При этом Моисей вносит существенную редакционную поправку — «а всякого первенца из сынов моих выкупаю» (Исх. 13: 11—15). В этом разноречии между ясно выраженной волей Божьей и ее трансляцией косноязычным Моисеем наблюдается столкновение двух ритуальных традиций: исходного детоубийства и запрета на жертвоприношение себе подобных.

Благодаря Моисеевой редакции праздник выкупа первенца приобрел наряду с праздником Пасхи символический смысл проявления биологическими людьми душевных человеческих качеств — серебро заменило ребенка в обряде жертвоприношения: «Все, разверзающее ложесна у всякой плоти, которую приносят Господу, из людей и из скота, да будет твоим; только первенец из людей должен быть выкуплен, и первородное из скота нечистого должно быть выкуплено; а выкуп за них: начиная от одного месяца, по оценке твоей, бери выкуп пять сиклей серебра, по сиклю священному, который в двадцать гер; но за первородное из волов, и за первородное из овец, и за первородное из коз не бери выкупа: они святыня; кровью их окропляй жертвенник, и тук их сожигай в жертву, в приятное благоухание Господу» (Чис. 18: 15 — 17).

Выкуп первенца является одним из главных ритуалов иудаизма. Согласно приведенной заповеди, он осуществляется на тридцать первый день после рождения. Коген (священнослужитель) спрашивает у отца: «Что ты предпочитаешь — своего сына или пять шекелей?» Естественно, что в ответ отец вручает когену пять символических монет в качестве выкупа. (Оплата ассигнациями, банкнотами, чеками и кредитными карточками в данном случае не принимается.) После чего коген протягивает руку с монетами к голове ребенка и произносит фразу, непонятную вне жертвенного контекста: «Это — вместо того, это — замена того, это теряет свою силу благодаря тому»^[11]. Жестокая ритуальная действительность настолько ужасна, что ее стыдливо заменяют местоимениями «это», «того», «тому». Примечательно, что набор эвфемизмов произносится над бокалом красного вина, символического заместителя крови.

Замена детской жертвы выкупом свидетельствует, что окончательный отказ от детоубийственных ритуалов совершился уже в исторические времена, когда товарно-денежные отношения стали нормой. Это был важный шаг на пути от зверства к обретению человеческого облика. Анализ приведенных свидетельств позволяет проследить этапы гуманизации жертвоприношения: ребенок, частица сыновней плоти, ягненок, серебро.

Проводили сыновей своих и дочерей своих чрез огонь. Кроме очевидных следов обряда детских жертвоприношений в Библии содержатся и прямые указания на этот обычай у язычников Ханаана и сынов Израиля, отошедших от истинной веры.

В Пятикнижии сформулированы строжайшие табу избранному народу впадать в соблазн детских закланий: «Из детей твоих не отдавай на служение Молоху» (Лев. 18: 21); «Кто <…> даст из детей своих Молоху, тот да будет предан смерти...» (Лев. 20: 2).

Евреям категорически запрещено подражать кровавым обычаям «древних обитателей святой земли», которых Господь лишил права на историческую родину, «возгнушавшись» ими за «нечестивые жертвоприношения» и ритуальные преступления, совершенные «безжалостными убийцами детей, и на жертвенных пирах пожиравшими внутренности человеческой плоти и крови в тайных собраниях» (Прем. Сол. 12: 3 — 5):

«Все, чего гнушается Господь, что ненавидит Он, они делают богам своим: они и сыновей своих и дочерей своих сожигают на огне богам своим» (Втор. 12: 31);

«Когда ты войдешь в землю, которую дает тебе Господь Бог твой, тогда не научись делать мерзости, какие делали народы сии: не должен находиться у тебя проводящий сына своего или дочь свою чрез огонь, прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых» (Втор. 18: 9 — 12).

Сопоставление этих предписаний Второзакония позволяет понять, что эвфемизм «проводить через огонь» означает приносить жертву всесожжения идолам: «Сыновей Моих заколала и отдавала им, проводя их через огонь» (Иез. 16: 20, 21); «Сыновей своих, которых родили Мне, через огонь проводили в пищу им» (Иез. 23: 37)^[12].

О том, что искушение спастись, пожертвовав самым дорогим, было сильным, свидетельствует помещение исполнителей этого злодеяния на первое место в перечне лиц, которые обрекаются на безоговорочное изгнание из рядов избранного народа (Втор. 18: 9 — 12). Служение идолам «есть начало и причина, и конец всякого зла», и прежде всего «детоубийственных жертв» (Прем. Сол. 14: 23 — 27).

К сожалению, народ Израиля не внял Божьим заповедям чураться обычаев коренных народов страны, завоеванной промыслом Всевышнего: «И приносили сыновей своих и дочерей своих в жертву бесам; проливали кровь невинную, кровь сыновей своих и дочерей своих, которых приносили в жертву идолам Ханаанским» (Пс. 105: 37, 38).

В эпоху судей (XII — XI вв. до Р. Х.) военачальник евреев, «человек храбрый» Иеффай перед сражением дал обет Господу: «...если Ты предашь Аммонитян в руки мои, то по возвращении моем с миром от Аммонитян, что выйдет из ворот дома моего навстречу мне, будет Господу, и вознесу сие на всесожжение» (Суд. 11: 30, 31). Когда Иеффай возвратился с победой домой, то первой встречать его выбежала единственная дочь. Когда он увидел ее, разодрал одежду свою и сказал: «Я отверз [о тебе] уста мои пред Господом и не могу отречься» (Суд. 11: 35).

Правда, окончание этой истории двусмысленно. Иеффай «совершил над нею обет свой, который дал, и она не познала мужа» (Суд. 11: 39). Автор XIX века архимандрит Никифор пишет: «По Флавию и многим из древних, дочь Иеффая действительно была принесена фактически в жертву, но другие находят более правдоподобным, что она была посвящена Богу и осталась в девстве на всю жизнь»^[13]. В данном случае важно не то, совершил ли Иеффай дочернее жертвоприношение, а его обязательство сжечь на алтаре самого проворного из встречающих домочадцев. Трудно предположить, что под тем, «что выйдет из ворот дома моего», предводитель еврейского войска подразумевал какое-либо домашнее животное^[14]. Скорее всего, имелась в виду «сильная», то есть человеческая, жертва. Вполне возможно, что очень древняя история (жертва обещана не Ваалу, а Господу) в позднейшей записи приобрела нравоучительный смысл: «Не возжелай человеческого жертвоприношения»!

Другим отступником от заповедей был правитель Иудейского царства — Ахаз (742 — 729 до Р. Х.), который под влиянием финикийских и сирийских культов «ходил путем царей Израильских, и даже сына своего провел чрез огонь, подражая мерзостям народов, которых прогнал Господь от лица сынов Израилевых» (4 Цар. 16: 2, 3)^[15]. О том, что Ахаз не был одинок в своих богопротивных делах, свидетельствует фраза: «ходил путем царей Израильских». Следовательно, цари конкурирующего Израильского царства тоже впадали в чадоубийственную ересь. Во всяком случае в этом обвиняются подданные современника Ахаза, израильского царя Осии (734 — 722 до Р. Х.), которые «проводили сыновей своих и дочерей своих чрез огонь» (4 Цар. 17: 16, 17). Иудейский царь Манассия (698 — 642 до Р. Х.) также наряду с другими непотребствами «провел сына своего чрез огонь» (4 Цар. 21: 6)^[16]. Современник трех нечестивых царей пророк Исайя (745 — 695 до Р. Х.) вопрошал от имени Господа соплеменников: «...не дети ли вы преступления, семя лжи, разжигаемые похотью к идолам под каждым ветвистым деревом, заколающие детей при ручьях, между расселинами скал?» (Ис. 57: 4, 5).

Царь Иосия (639 — 609 до Р. Х.) вступил на путь решительного восстановления Божьих заповедей. Одна из первых мер благочестивого царя иудейского состояла в том, что «осквернил он Тофет, что на долине сыновей Еннома, чтобы никто не проводил сына своего и дочери своей чрез огонь Молоху» (4 Цар. 23: 10). Тофет — это расположенное в долине Еннома (Геенна) жертвенное место, где нечестивые Ахаз и Манассия приносили детей в жертву. Эти же сведения подтверждает современник Иосии Иеремия, пророчивший между 626 и 586 годами до Р. Х.: «...устроили высоты Тофета в долине сыновей Енномовых, чтобы сожигать сыновей своих и дочерей своих в огне...» (Иер. 7: 31; 32: 35)^[17].

Пророк Иезекииль (622 — 570 до Р. Х.) считал причиной Вавилонского плена прегрешения «дщери Иерусалима». Среди самых серьезных — обвинение блудной дочери еврейского Бога в детоубийстве: «...взяла сыновей твоих и дочерей твоих, которых ты родила Мне, и приносила в жертву на снедение им (идолам. — С. Э.). <…> Сыновей Моих заколала и отдавала им, проводя их через огонь» (Иез. 16: 20, 21)^[18]. Далее Господь через Иезекииля обращается к старейшинам Израиля. Он упрекает их в том, что представители избранного народа не исполнили важнейшую Его заповедь: «...не ходите по правилам отцов ваших, и не соблюдайте установлений их, и не оскверняйте себя идолами их» (Иез. 20: 18). Неблагодарные сыны продолжали по-прежнему «проводить через огонь всякий первый плод утробы», в том числе и своих сыновей (Иез. 20: 26, 31). Господь грозит своему преступному народу заменить его на земле Палестины другими, более благочестивыми племенами: «...за то, что говорят о вас: „ты — земля, поедающая людей и делающая народ твой бездетным”: за то уже не будешь поедать людей и народа твоего не будешь вперед делать бездетным, говорит Господь Бог. И не будешь более слышать посмеяния от народов, и поругания от племен не понесешь уже на себе, и народа твоего вперед не будешь делать бездетным, говорит Господь Бог» (Иез. 36: 12 — 15).

Отражают ли приведенные свидетельства реалии ритуальной жизни той части евреев, что отступилась от истинной веры, или же перед нами древний кровавый навет, на этот раз принадлежащий пропаганде правоверных иудеев и направленный на дискредитацию идолопоклонников?

Согласиться с тем, что обвинение соплеменников в детских жертвоприношениях — всего лишь инструмент антиязыческой религиозной пропаганды, не позволяет контекст Библии. Истории сыновней жертвы Авраама и казней египетских, ритуалы обрезания, Пасхи и выкупа первенцев свидетельствуют, что в «дозаветной» древности евреи приносили своих чад в жертву. На Земле обетованной они не просто попали под новомодные жертвенные веяния аборигенов Палестины, а вспомнили плохо забытое старое педоканнибальское действо.

_{Демонология жертвы}

_{По-вашему, может быть, и еврейская миква не есть глубинно-выразительный миф? И даже то, что бывает после обрезания? Евреи знают, о чем я сейчас говорю.}

А. Ф. Лосев

Спокойному обсуждению этой темы препятствует история тысячелетних гонений евреев, увенчавшаяся их массовым истреблением нацистами. Ведь одно из самых страшных преступлений, которое антисемиты приписывают богоизбранному народу, — ритуальные убийства христианских младенцев. И для доказательства этого кровавого навета используются в том числе и приведенные выше избранные места из Библии.

Подобной аргументацией прославился юдофильствующий антисемит, блестящий философ чувственной плоти В. В. Розанов. В период следствия и процесса по делу Менахема Менделя Бейлиса (Киев, 1911 — 1913), обвиняемого в ритуальном убийстве подростка Андрея Ющинского, Розанов опубликовал, при деятельном, как недавно выяснилось, участии «ученого друга» христианнейшего философа отца Павла Флоренского, ряд газетных статей в поддержку официальной версии. Из них была составлена книга с провокационным названием «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» (СПб., 1914). Выводы книги содержатся уже в предисловии: «Вопрос о жертвенных убийствах главами всемирного еврейства христианских мальчиков может отныне считаться решенным в положительную сторону с тою же полнотою, точностью и достоверностью, как доказаны геометрические теоремы»^[19].

Розанов не единственный из русских гениев, кто обвинял евреев в ритуальном заклании христианских отроков. Даже у самых твердокаменных читателей «Братьев Карамазовых» сердце екает, когда милый «бесенок» Лиза Хохлакова спрашивает у Алеши Карамазова: «Правда ли, что жиды на Пасху детей крадут и режут?» На что кроткий юноша отвечает: «Не знаю». Этот простодушный ответ стоит всех протоколов сионских мудрецов.

Писатель Горький не верит писателю Достоевскому. Алексей Максимович считает, что Алеша не мог ответить подобным образом. Диссонанс образа русского инока и приписанных ему слов позволяет усматривать духовное родство между незадачливым возлюбленным Апполинарии Сусловой и ее несчастным супругом: «Если же читателю будет доказано, что Алеша в юности действительно „не знал”, пьют ли евреи кровь христиан, тогда читатель скажет, что Алеша, вовсе не „скромный герой”, как его рекомендовал автор, а весьма заметная величина, жив до сего дня и подвизается на поприще цинизма под псевдонимом „В. Розанов”»^[20].

Какой вывод следует из того, что среди лучших сынов России были люди, убежденные в справедливости кровавого навета?

На мой взгляд, вывод единственный: закрывая глаза на факты, которые могут быть использованы в человеконенавистнической пропаганде, ученые тем самым передают их в монопольное распоряжение ксенофобов.

Когда авторы «Краткой еврейской энциклопедии» пишут: «...история жертвоприношения дочери Ифтаха (Иеффая. — С. Э.) <…> не может служить основанием для заключения, что человеческие жертвоприношения в Древнем Израиле были нормой»^[21], — они тем самым становятся соучастниками антисемитской пропаганды. Человеческие жертвоприношения в Древнем Израиле не были нормой с точки зрения Божьих заповедей Пятикнижия, запрещающих детские заклания. Но при этом «проведение сыновей своих и дочерей своих чрез огонь» являлось столь распространенным обрядом, что авторы исторических и пророческих книг Библии то и дело были вынуждены осуждать соплеменников, следовавших нормам язычества.

Рассуждая о реальности, стоящей за формулой «проведение чрез огонь», армия научной обороны Израиля договаривается до утверждения, что еврейские пророки оклеветали еврейский народ: «В юридических и исторических контекстах говорится о проведении детей через огонь, то есть языческой церемонии религиозной инициации (посвящения). В противоположность этому пророки говорят о сожжении или принесении детей в жертву языческим богам. Юридические формулировки требуют точности, в то время как пророки могут позволить себе риторическую красочность, поэтому именно первая группа свидетельств должна быть принята как отражающая историческую истину»^[22].

Данное утверждение вызывает много вопросов. Почему свидетельства исторических книг Царств (4 Цар. 16: 3, 17: 17, 21: 6, 23: 10) и Паралипоменон (2 Пар. 28: 3; 33: 6) именуются «юридическими формулировками»? Почему в действительно «юридическом» Второзаконии невинная, в сравнении с открыто враждебными единобожию практиками «ворожей», «чародеев» и прочих «волшебников», «инициация» проведения «сына своего или дочери своей чрез огонь» поставлена на первое место в ряду языческих «мерзостей» (Втор. 18: 9 — 12)? Почему авторами «Краткой еврейской энциклопедии» не принята во внимание предшествующая «юридическая формулировка» той же библейской книги, где прямо говорится, что язычники Ханаана «сыновей своих и дочерей своих сожигают на огне богам своим» (Втор. 12: 31)? Трудно предположить, что еврейские эрудиты умолчали о ней из-за незнания данного стиха. Может, причина в том, что они не усматривают смыслового сходства между этими двумя «юридическими формулировками»? На основании каких свидетельств талмудисты эпохи постмодерна сделали заключение, что проведение через огонь — это «церемония религиозной инициации»? В контексте инициации данная «юридическая формулировка» в Библии не упоминается.

Единственный случай, когда о «проведении чрез огонь» говорится вне контекста жертвоприношения своих сыновей и дочерей, приводится в Книге Чисел. Победив по Божьему велению («враждуйте с Мадианитянами, и поражайте их» — Чис. 25: 17) идолопоклонников, прельщавших народ Израиля поклоняться Ваал-Фегору, корыстолюбивые евреи скорректировали волю Всевышнего и «поразили» только мужчин, способных держать оружие, а мальчиков, женщин, скот и все иное имущество побежденных взяли в полон.

Разгневанный Моисей приказал ослушникам: «...убейте всех детей мужеского пола, и всех женщин, познавших мужа на мужеском ложе, убейте» (Чис. 31: 17). Всем, кто осквернился в результате этого геноцида, еврейский вождь приказал очиститься, а также очистить от скверны захваченное добро: «золото, серебро, медь, железо, олово и свинец, и все, что проходит через огонь, проведите через огонь, чтоб оно очистилось <…> все же, что не проходит через огонь, проведите через воду» (Чис. 31: 22, 23).

Из перечня видно, что через огонь в ритуале очищения проводится только то, что в огне плавится. А все, что горит и шевелится, проводится через воду. Из контекста ясно, что пленных мадианитянских девочек в обряде очищения через огонь не проводили. А когда евреи через огонь проводили своих детей, то речь шла об ином обряде — жертвоприношении.

Многовековое двоевластие религиозных ценностей завершилось полной и окончательной победой Моисеева закона лишь после возвращения из вавилонского плена. Выискивая следы детских жертвоприношений в древнейших слоях библейских свидетельств, мы должны понимать причины, по которым они остались только в глубинах истории. Дело в том, что в те зверские времена появлялись люди, которые, принуждая и пристыжая соплеменников, постепенно заставили их отказаться от человеческих жертв. Эволюция жертвоприношений в Библии — это история победы человеческих чувств над животными инстинктами, это история религиозного прогресса, которой еврейский народ вправе гордиться.

Попытки замолчать исторические истоки обряда жертвоприношения напрямую содействуют клеветникам, обвиняющим евреев в том, что они добавляют кровь христианских младенцев в мацу. Ложь розановых может быть опровергнута только после признания правды Розанова.

А правда заключается в том, что истории сыновней жертвы Авраама и казней египетских, ритуалов обрезания, Пасхи и выкупа первенцев явственно свидетельствуют о наличии детских жертв в «дозаветной» истории евреев. Буквальное пожертвование самым дорогим, что только может быть у человека, постепенно замещалось символами — обрезанием, жертвоприношением ягненка, серебром и так далее.

Ложь же состоит в стремлении сделать из непреложного исторического факта вывод об уникальной склонности евреев к детским жертвоприношениям. Читатель подводится к мысли, что «арийцам», как выражается Розанов, а уж тем более миролюбивым славянам подобные обряды не были свойственны.

Протоиерей Т. И. Буткевич проявил больше честности, чем знаменитый литературный провокатор. В докладе «О смысле и значении кровавых жертвоприношений в дохристианском мире и о так называемых ритуальных убийствах», прочитанном 18 октября 1913 года в Русском собрании в Санкт-Петербурге по поводу дела Бейлиса, соратник Розанова признал наличие «многочисленных фактов, убедительно свидетельствующих о том, что и все другие языческие народы, от римлян до славян включительно, имели обычай приносить в жертву людей»^[23].

Правда, ни одного примера жертвенного избиения младенцев славянами Буткевич не приводит. В последующей части доклада он говорит исключительно о ветхозаветных евреях. Легко понять причину такой односторонности. Научный доклад видного активиста «Союза русского народа» преследовал далеко не научные цели. Поэтому эрудированный доктор богословия никак не мог поведать черносотенным единомышленникам, что жертвоприношение детей, запрещенное в Иерусалиме по меньшей мере в начале I тысячелетия до Р. Х., вовсю процветало в стольном граде Киеве в конце I тысячелетия после Р. Х. И приносил эти жертвы не кто иной, как будущий креститель Святой Руси — Владимир Красное Солнышко^[24].

Не мог Буткевич донести до слушателей и ту мысль, что жертвенные практики этого киевского кагана не были эксцессом жестокости. Византийский писатель X века Лев Диакон в девятой книге своей «Истории» свидетельствует, что и отец Владимира Святославича считал, что без заклания младенцев молитва не будет услышана богами^[25].

Для того чтобы представить, сколь распространен был рассматриваемый феномен на ранних стадиях общественного развития, достаточно взглянуть на перечень глав недавно изданной популярной книги «История человеческих жертвоприношений»: Каменный век, Египет, Китай, Индия, Передняя Азия, Финикийцы, Греки, Рим, Великая Степь, Языческая Европа, Индейцы, Жертвоприношение Авраама^[26].

В отличие от циничных задач предреволюционных публицистов, цель науки состоит в том, чтобы показать общечеловеческую эволюцию практики жертвоприношений от буквального детоубийства к символическому. Это путь культуры, по которому прошли все цивилизованные народы. И евреи были в числе первых, кто ступил на гуманный путь «обесчеловечивания» жертвы. Все то в Библии, что антисемиты объявляют сугубо еврейским, в действительности является человеческим, слишком человеческим.

Библия является важнейшим источником исследуемой проблемы, потому что благодаря древнему происхождению в ней документированы многообразные аспекты типичного для всех архаических обществ ритуала жертвы. Кроме того, Библия — это священный текст трех авраамических религий: иудаизма, христианства и ислама. Следовательно, ее положения проецируются на образ мыслей и поведения большей части населения Земли. Если мы хотим выяснить, каким образом характер жертвы влияет на характер культуры, то без обращения к самой известной книге в истории человечества не обойтись.

_{Культурология жертвы}

_{Умри ты сегодня, а я завтра.}

В. Т. Шаламов

Постулируя определяющую роль жертвы в культурогенезе, мы должны признать, что число типов культуры равно числу типов жертвы. А типов жертвы всего два. Жертвоприношение — принесение других ради себя. Самопожертвование — принесение себя ради других. Мы можем говорить о существовании двух принципиально отличных культур: культуры жертвоприношения и культуры самопожертвования.

Они отличаются противоположными по смыслу проекциями из священного центра в мирскую периферию. Для культуры жертвоприношения характерны амбивалентные отношения насилия-страха, господства-рабства, присвоения-отчуждения. Культура самопожертвования отличается стремлением к необратимым ценностям: любви, свободе, творчеству.

Амбивалентность ритуала жертвоприношения имеет прямые аналогии в животном мире. Любой охотник может оказаться жертвой в пищевой цепочке. Таким образом, насилие и страх питают друг друга. Участие в обряде жертвоприношения не в качестве жертвы имело временный психотерапевтический эффект избавления от страха смерти. Душевное успокоение, достигнутое таким путем, иначе как злорадством не назовешь. Циничная лагерная формула, засвидетельствованная Шаламовым, воспроизводит один из главных жертвенных смыслов. О том, как глубоко он засел в душах, свидетельствует экстатическое возбуждение зевак, сбегающихся не помочь — поглазеть на мучения жертв автомобильных аварий и других техногенных катастроф. А вы обращали внимание, с каким сладострастием прохожие стараются заглянуть в гроб во время похоронных процессий? А чем объяснить популярность уморительных фильмов ужасов?

Но это все, можно сказать, безобидные паллиативы злой радости по поводу избавления от гибели за чужой счет: «смертью смерть поправ» — наизнанку^[27].

Животная архаика до сих пор вызывает кровавые последствия так называемого немотивированного насилия. На самом деле мотив есть. Это освященное ритуалом жертвоприношения избавление от страха. И если в условиях эффективной государственной власти на такую разрядку психического напряжения решаются только маньяки и получившие санкцию государства представители силовых структур, в том числе (вспомним Абу-Грейб) и самых демократических государств, то в смутные времена войн и революций вооруженные и мирные граждане массово прибегают к изощренному насилию.

Вторая амбивалентная проекция — отношения господства-рабства — воспроизводит другой смысл жертвоприношения: господин приносит своего раба своему господину. Данную проекцию можно считать освящением иерархий, то есть социального неравенства. Привычно склоняя голову перед вышестоящим, помните, что вы тем самым находитесь во власти ритуала жертвоприношения. Подобно амальгаме насилия и страха, неравенство не обеспечивает нравственного обособления господина от раба. Их взаимодействие — вечные сатурналии (римский праздник, во время которого рабы и господа менялись местами).

Наружное барство — неотъемлемый атрибут душевного холопства. Эта относительность статуса ступеням общественной лестницы — величайший позор современной культуры. Власть ритуала, загнанного в подсознание, столь велика, что даже футурологи рассуждают об иерархии закрытых сетей информационной цивилизации. Тем самым («снизу доверху сплошь рабы») они подтверждают свою внутреннюю несвободу.

И в-третьих, жертвоприношение — меркантильно. «Даю, чтобы дал», — приговаривали древние римляне, совершая подношения богам. В культуре жертвоприношения освящается эквивалентный обмен — отношения присвоения-отчуждения. Способность к симметричному присвоению-отчуждению — важнейшее социальное свойство материальных объектов. Таким образом, культура жертвоприношения — это культура эпох, в которых большинство людей были заняты в материальном производстве и, соответственно, жили ценностями материального потребления. Это культура общения по поводу материальных благ или собственности.

До недавних пор человечество двигалось «по Марксу» — по пути от «присваивающего хозяйства», при котором отчуждения еще не было, к хозяйству производящему, где отношения присвоения-отчуждения последовательно нарастали, преодолевая заповедные границы рода и семьи, любви и дружбы.

Можно сказать, что жертвоприношение было не только первым физическим актом отчуждения, но и духовным ориентиром, образцом социальных преобразований по своему «эквивалентному» образу и подобию. Таким образом, веберовский дух капитализма — это парадоксальным образом апогей культуры жертвоприношения, поклонения плотоядным идолам потребления. Представления о всеобъемлющем обмирщении культуры уходящей индустриальной цивилизации не соответствуют отчужденной действительности. Буржуазное общество очень религиозно. Только поклоняется оно не Христу, а Молоху.

Обряд жертвоприношения — это освящение насилия-страха, господства-рабства, присвоения-отчуждения. Это внедрение в культуру трех агрессивных культов: ненависти, неравенства, стяжания. Современная культура не просто пронизана ими, она управляется этими хищными вещами каменного века.

Ситуация нынешнего реванша плоти интенсивностью своих проявлений парадоксально напоминает религиозный ренессанс протестантизма накануне решительного обмирщения европейской цивилизации. Жан-Люк Нанси пишет, что Европа отказалась от своего специфического стиля жертвы, воспроизводящего подвиги Прометея, Сократа и Христа, благодаря которому европейская культура добилась мирового лидерства. Нравственное состояние современного общества он именует «безжертвенностью»^[28].

Я не могу согласиться с этим диагнозом. Наблюдаемый отказ от «надстроечной» культуры самопожертвования происходит за счет активизации «базовых» ценностей жертвоприношения. Подобие этого припадка идолопоклонства столь же бурной эпидемии Реформации позволяет надеяться, что время истинно европейского жертвенного стиля придет в обозримом будущем.

_{Футурология жертвы}

_{Если у вас есть яблоко и у меня есть яблоко и если мы обмениваемся этими яблоками, то у вас и у меня остается по одному яблоку. А если у вас есть идея и у меня есть идея и мы обмениваемся идеями, то у каждого из нас будет по две идеи.}

Б. Шоу

Самопожертвование с древнейших времен является единственным средством смягчения и преодоления звериных начал культуры жертвоприношения. Но до сих пор мы могли говорить лишь о подвигах героических одиночек. У самопожертвования не было массовой опоры. С переходом к информационной цивилизации появились технологические предпосылки превращения идеала в культуру — общий смысл миллионов, практическое руководство повседневной жизни.

Культура самопожертвования — культура любви, свободы и творчества — рождается на наших глазах. Она во всем противоположна хищным уравнениям (насилие-страх, господство-рабство, присвоение-отчуждение) жертвоприношения, нацеленным на захват ресурсов земной жизни, социального статуса, материальных благ.

В сегодняшнем мире никто из вменяемых людей не станет, по крайней мере вслух, отрицать ценности любви, творчества, свободы и восхвалять насилие-страх, господство-рабство. Подвижничество героев самопожертвования принесло свои плоды.

Но до сих пор священны и неприкосновенны отношения присвоения-отчуждения или собственность. Эта ценность культуры жертвоприношения все еще узаконена в качестве вечного и оптимального регулятора не только адекватной ей материальной сферы, но всей совокупности общественных отношений. Пока Карфаген (город, где детские жертвоприношения были нормой) эквивалентного обмена не будет разрушен применительно к духовной области, информационная цивилизация будет развиваться в извращенном виде «Netoкратии», то есть человечество будет заложником звериных материалистических начал^[29].

В чем заключается тождество самопожертвования и творчества и противоположность творчества и собственности?

Начнем с того, что самопожертвование — уже по этимологии альтруистично. Оно противоречит императиву эквивалентного обмена.

При этом самопожертвование не имеет ничего общего с расчетливыми престижно-дарственными отношениями, описанными Марселем Моссом. Безрассудное вроде бы расточение потлача в действительности является магией стяжания. Потлач — это парадоксальная стратегия эквивалентного обмена с верховными силами, не выходящая за пределы присвоения-отчуждения материальных благ.

Самопожертвование — это нечто противоположное материализму трудовых отношений собственности. Это сфера творческого духа или производства информации. А информация принципиально отличается от материального мира. Она присваивается, но не отчуждается, то есть не подчиняется законам эквивалентного обмена.

Асимметричность информационного общения до последних пор не влияла на общественную практику. И это объяснимо. Пока 99 процентов населения Земли были заняты материальным трудом, от деятельности творцов информации можно было абстрагироваться. В частности, Маркс определял творчество как «сложный труд» — помноженный или, точнее, возведенный в степень труд простой.

В условиях господства материальных отношений производство идей регулировалось законами присвоения-отчуждения или собственностью. Другое дело — насколько эффективно правила стереотипного материального обмена регулировали неповторимую деятельность творчества. История культуры — это учетная книга, где графа «приход» представляет мартиролог гениев, прозябавших в нищете, а «расход» образует реестр процветающей пошлости.

Историческая эпоха, когда рутинные трудовые отношения материального производства формируют по своему образу и подобию непредсказуемую сферу творчества, заканчивается на наших глазах вместе с переходом от индустриальной к информационной цивилизации. Песочные часы материальной и духовной деятельности переворачиваются.

Если в индустриальную эпоху автор получал часть надбавки к цене материальной копии своего произведения (книги, аудиокассеты, видеофильма и т. д.), то с появлением Интернета количество материального носителя, необходимого для тиражирования копий, не просто приближается к нулю, но превращается в субстанцию, практически не контролируемую рыночными агентами. Это не материя исчезает, это на практике происходит снятие отчуждения, о котором мечтал Маркс. Обмен информацией осуществляется по законам информации, то есть без искажающего посредничества отчуждающего эквивалента собственности.

Рассуждения о том, что власть в дивном новом мире перейдет от класса индустриальных собственников к собственникам знания («Netoкратии»), свидетельствуют об инерции мышления авторов одноименного футурологического бестселлера. Книгу отличает какой-то звериный настрой, выдающий архаику авторских установок. В невольно получившейся пародии на знаменитый роман Олдоса Хаксли («Этика нетократии — это гипербиологический прагматизм»^[30]) отношения материального потребления тривиально перенесены в сферу духовного производства. Воспевая «эксклюзивность» стиля жизни нетократов, для которых «потребление есть способ проявления статуса»^[31], пророки иерархических сетей нового правящего класса не сознают, в какой значительной мере их взгляды детерминированы вчерашними ценностями престижного потребления.

Темпераментные шведы не замечают очевидного тренда современности: обмен неотчуждаемой по своей природе информацией со стремительно уменьшающимся успехом регулируется отношениями собственности — отношениями присвоения-отчуждения материальных благ. Авторские права превращаются в фикцию. Все попытки укрепить законодательную базу в сфере творчества терпят фиаско. Копирайт захвачен «пиратами». Творец поставлен перед суровым фактом: в современных условиях духовное произведение, как правило, не может быть обменено на материальные блага в соотношении, достаточном для пропитания его автора.

Не могу согласиться с челобитной патриарха советской фантастики, адресованной президенту РФ. Человек, всю жизнь думавший о будущем человечества, искренне считает, что бесплатное распространение в Интернете его произведений приведет к кончине высокой культуры и окончательному торжеству бездуховного материализма^[32]. Пароксизмы общества потребления лишь доказывают, что мирские правила, основанные на утилитарной культуре жертвоприношения, не в состоянии адекватно регулировать общественную жизнь информационной цивилизации.

Как ни высокопарно звучит, дух времени требует практического следования ценностям Прометея и Христа, ценностям самопожертвования. Творец должен осознать, что творчество — не товар. Общение по поводу духовных произведений не может происходить по правилам эквивалентного материального обмена. Когда мы даем миру идею, она остается с нами. Ее отчуждение невозможно. Поэтому идея не продается.

На практике это выражается в том, что творчество остается призванием, но перестает быть профессией — способом материального заработка. Все больше людей обретают хлеб свой насущный, создавая коммерческий продукт либо в составе команд офисного планктона, либо индивидуально, как сейчас принято говорить, в «удаленном доступе». А в свободное от материального обеспечения себя и своей семьи время офис-менеджеры и фрилансеры занимаются творческой самореализацией. Речь не идет о хобби — милых поделках дилетантов. Люди, получившие специальное образование и во многих случаях обремененные учеными степенями, создают, не получая за это материального вознаграждения, духовные ценности по строгому «гамбургскому» счету.

Массовость феномена неангажированного творца вызвана банальным фактом — ростом общественной производительности труда. Сегодня человек может обеспечить свои физиологические потребности, затрачивая на это лишь часть времени, свободного ото сна. Оставшиеся часы бодрствования он может тратить по своему выбору: либо на добычу денег для престижного потребления, либо на творчество.

Судя по тому, что альтруистов творчества становится все больше, — креативность заложена в природе человека. Творческое вдохновение — это один из сильнейших жизненных стимулов. Тому, кто его не испытывал, я бы посоветовал представить многочасовой оргазм. Известно, что ради краткого мига эротического наслаждения сексуально взволнованные люди готовы горы свернуть. Поверьте, что ради творческого удовлетворения человек способен на большие свершения.

Профессионалы «духовки» скептически ухмыляются, глядя на сумасшедших, с точки зрения практики эквивалентного обмена, людей. «Разве можно создать что-либо достойное, созидая урывками?» — риторически вопрошают профи.

Разумеется, что ограниченный временной ресурс новой генерации творцов существенно снижает «выход» их продукции. Но вместе с тем способ жизни «любителей», вынужденных одновременно сидеть на двух стульях — нетворческой профессии и призвания к творчеству, дает им в сравнении с «профессионалами» преимущество жизненного опыта. Занимая две социальные ниши, они шире смотрят на пространство общественной жизни и тем самым получают источники вдохновения, неведомые прикормленным обществом творцам. Кроме того, разнесение во времени процессов материального заработка (труда) и духовной самореализации (творчества) позволяет новому творческому классу жить сразу в двух исторических эпохах — индустриальном прошлом и информационном будущем. Благодаря пространственно-временной двойственности образуется стереоскопический взгляд на мир, который позволяет глубже заглянуть в суть событий. Согласитесь, что это преимущество в овладении «хронотопом» бытия в значительной мере компенсирует уменьшение времени творчества.

Неукорененность в традиционных творческих институтах индустриального общества представляет «любителям» еще одно серьезное преимущество. Ведь творчество — это нестереотипная деятельность, новое знание о старом мире. Поэтому вопрос о том, кто больше склонен к обнаружению новизны: человек, скованный традицией, или же способный остраненно (В. Б. Шкловский) взглянуть на мироустройство, — представляется риторическим.

Важная, если не основная часть оков традиции — это жалованье или гонорары профессиональных творцов. А кто в сегодняшнем мире осуществляет эти выплаты через посредничество государственных и коммерческих структур? Очевидно, что платят и, следовательно, заказывают музыку капитаны индустрии, то есть люди, для которых гонка престижного потребления (мода) является источником благосостояния. Разве те, кто зарабатывают на глобальных жертвоприношениях Молоху, будут оплачивать творчество — новое знание, ведущее к смертельной для их бизнеса информационной цивилизации?

Профессионалов творчества сегодня можно разделить на честных и нечистых. Первые добросовестно отрабатывают чечевичную похлебку. Но именно благодаря своей добросовестности они творцами (искателями нового знания) уже не являются. Вторые напоминают проститутку, которая желает совместить заработок с удовольствием. Требовать свободы творчества, получая жалованье от жрецов Молоха, — это разврат.

В современных условиях творец, продолжая играть по правилам эквивалентного обмена («ты — мне, я — тебе»), освященного культурой жертвоприношения, творцом быть перестает. Обмен идей на материальные блага должен приравниваться к мошенничеству. Ведь творец-продавец остается со своей идейной продукцией, тогда как покупатель лишается продукта своего материального труда.

Информационная цивилизация станет реальностью, если в обществе реально утвердится культура самопожертвования. Эти два феномена не просто созданы друг для друга. Они не могут существовать порознь. Ведь производство информации — творческий процесс, а цель творчества — самоотдача. Истинный творец творит не для того, чтобы заработать на жизнь. Он исполняет свое призвание даже в тех случаях, когда оно грозит насмешками, материальными лишениями, наказаниями, смертью. Он творит, потому что не творить не может. Творчество — всегда самопожертвование.

До сих пор заповедям Христа в практической жизни могли следовать только святые самоотречения. Теперь возникли реальные предпосылки массового принятия ценностей любви, свободы и творчества. Для этого больше не требуется сверхнапряжения духовных и физических сил. Достаточно, чтобы творцы в большинстве своем соответствовали самой умеренной степени разумного альтруизма и начали по капле выдавливать из себя въевшиеся в подсознание структуры-оборотни культуры жертвоприношения: насилие-страх, господство-рабство, присвоение-отчуждение. Необходимо осознать, какие звериные архаичные силы управляют нашими мыслями, чувствами, словами и поступками. Отринув их, мы увидим, как нелепо живем, пребывая в постоянной необходимости бороться за ресурс, балансируя всеми ипостасями одновременно в страхе оступиться и не встать. Эта вечная относительность к кому-то или чему-то лишает нас возможности быть самими собой. Настало время вернуться к себе через абсолют безотносительных ценностей самопожертвования: любви, творчества, свободы! В этом, на мой взгляд, и заключается футуристория культуры.