В цветном пределе

 

Дерево нашей державы держится на одних

воздушных и светоносных массах, дрожа листвой.

Мы произносим слово, оно оплотняется в стих,

стих расцветает веткою, деревом и страной.

 

Я скажу напрямую: если пролить, сколько те

пролили в нашу землю яду, крови и лжи,

то всё равно оно выстоит, даже и в пустоте,

и переполнит кроною время по рубежи

 

видимого, и прорастёт через него, из себя,

ибо несокрушимо, сколько живёт язык, —

в трубы созвучий смыслами огненными трубя,

птицами букв взлетая с листьев зелёных книг.

 

23 марта 2010. Москва

 

 

 

Крымское: первые буквы

 

(Азбука—Земля)

 

АЗБУКА этой земли

сложена из

дыханья глубокого моря, потухших вулканов,

шелеста буковых и можжевеловых рощ.

 

Когда я очнусь от всечасного морока зренья,

со слуха спадёт пелена,

я тоже сложусь в пестрокрылую яркую букву,

усиками развернувшись на жаркий восток, —

 

в БАБОЧКУ БАХЧИСАРАЯ с персидско-арабской

вязью пыльцы,

но с рисунком зубцов, полукружий

крымско-татарским —

в ту, что поверх девяти

плачущих лотосов вырезанного фонтана

пляшет и дальше скользит —

 

в пыльном ВОЗДУХЕ степи —

 

через ГОРЫ,

в каких высекали пещеры ГРЕКИ и ГОТЫ,

хвалы вознося Богородице —

под Её омофором

звёздного неба

 

         простор высветляется в ДЕНЬ, —

на юго-запад, подальше от зноя,

через отлогие чащи, вослед за сарматским

оленем, сбегающим к яркой воде.

 

Там ЕВПАТОРИЯ, белая в йодистой сини, —

город, где в детстве купался в рапановых водах,

ездил на пляж на трофейных немецких трамваях,

после часами валялся в просторной гостиной

съёмной квартиры, весь обожжённый до жара

щупальцами слизевидных медуз-корнеротов —

как ненавидел я этих прозрачных существ!

 

Как там блестел потолок, изрисованный солнцем!

Бабушка, помню, молчала, лишь байки хозяев

о миновавшей — для них лишь недавно — войне,

вечные байки, какие я слышал всё детство,

про оккупацию, страхи, нелепости, юг —

спать не давали.

                 Каким теперь эхом

вспомнились мне б среди призраков Киркенетиды,

в южном углу превращаемой в морок державы,

байки про наш затянувшийся собственный плен?

 

ЖИЗНЬ, замкнутая в кокон сна,

исчерченная письменами,

качается, заключена

в молитве, что словами

 

и мысленно творим

о родине свободной,

и доверяем им,

словам, — что соприродно

 

несказанным, внутри

крепчающим порывам

на первый свет зари —

им, пламенноречивым

 

 

 

и лёгким; им — из пут

свиваемого праха,

поправшим плен минут,

во весь простор замаха

 

раскрывшимся в любой

из рощ, что зыблют склоны,

в хвоистый вал — солёной

ударившим волной.

 

Здесь та ЗЕМЛЯ, грядущему чиста,

где русское преобразилось слово,

где Пушкина оставила тщета

и воспарило зренье Муравьёва

 

чешуекрылым с мягкого листа

сквозь ветер солнца, как порыв сплошного

сознания, из узкого скита,

столпом огня — опора и основа

 

тому, что в помутненье охряном

готовится для нового усилья

собою быть, всё взяв и сохранив,

и вот дожди становятся вином,

трепещут гробных кипарисов крылья

и смыслом высветляется прорыв.

 

13 — 14 декабря 2008. Москва

 

 

Над свежей могилой

 

Свет, ослепительный свет

ударяет в мембраны зрения.

Труба возглашает завет

смерти и воскресения.

 

Его по вязи огня

уже повторяют хоры и

хоры существ, которые,

лёгким доспехом звеня,

 

встречают тебя, отец,

как в детстве — в цветном приделе,

узами тела в теле

не связанного, наконец.

 

«Бури жизни миновали,

страдания земные окончены,

бессильны враги с их злобою,

но сильна любовь, избавляющая от вечного мрака и спасающая всех,

о ком возносится Тебе дерзновенная песнь: Аллилуиа».

 

Хвала Тебе, создавший утробу и своды дыханья.

Хвала Тебе, расцветивший всем спектром лучения радуг,

превращающий в пар кроветворную соль Океана.

Хвала Тебе, сливший всех нас в единое мощное сердце,

солнечным языком ударяющее в звонкий купол,

в колокол мира гигантским протуберанцем,

гуд его отдаётся в планетных орбитах,

остро рисуется в письменах зодиака

и лучистым пунктиром двух эллипсоид

нам обещает свершение метаморфозы.

Верим, бесхозное тело, что дышит личинкой

в братской земли перегное, — выпорхнет в пламя.

 

                «Веруем, что недолгой будет разлука наша.

                Мы хороним тебя, как на ниве зерно,

                ты произрастаешь в иной стране».

 

Ты, папа, любил формулы и разъясненья.

Брат положил тебе в гроб любимую ручку.

Если не станешь прерывистым пением солнца,

шелестом в ветре весны, расправляющей парус,

будет тогда чем записывать на иномирной

ломкой бумаге тебе иероглифы ритмов

жизни и смерти — теперь-то вполне очевидных.

 

В щёлочку только и видно нам, в почву укрывшим

сердце твоё, твои кости и ткани — замкнувшее сгустком

впавшее в некробиоз превращение воли;

в щёлочку только — нам, страшный посев совершившим.

Но прорастёт сильный колос, услышим твой голос,

в омоложении волос чело увенчает:

там, где уже шевелятся единые судьбы

в зримом бессмертии дня, в волнолучии света.

 

«...Какой благодатный переход в мир Духа,

какое созерцание новых неведомых миру земному вещей и небесных

                                                                            красот,

душа возвращается в отечество своё,

где светлое солнце,

правда Божия просвещает поющих: Аллилуиа».

 

Се опаляющий жар —

многоколёсный огонь:

солнечный диск сквозь ладонь

просвечивает, она

разомкнута, чтобы в дар

принять всего спектра лучи,

раскаляясь в печи

воздушной, состав волокна

меняя, — теперь само

испускает жар и творит

пенье планетных орбит

эхом первоогня,

и солнцебуквой клеймо —

нет, не клеймо, а глаз

глядит, не моргая, на нас

с ладони всесветного дня.

 

10—13 апреля 2009. Ростов-на-Дону