Герой повести, Олег Фомин, родился в 1984 году.
«Статус моей семьи характеризовался целым рядом безликих эвфемизмов вроде „малообеспеченная”, „неполная” и „неблагополучная”. Все это в переводе с тактичного канцелярита означало беспросветную нищету».
«Я научился драться раньше, чем ходить. <…> С большинством своих друзей я познакомился во время драки — иногда это было единственным средством сообщения с внешним, всегда враждебным миром».
«Нелюбимый ребенок всегда узнаваем по некоему необъяснимому изъяну, смеси осатанелой тоски и странной, сонной неуклюжести, еще как будто заостренной нехваткой чего-то крайне важного, что он лихорадочно ищет и никак не может отыскать. Иногда это оказывается смертью, к которой он относится с недопустимым пренебрежением, видя в ней неубедительную альтернативу одиночеству. <…> Впрочем, угловатые детские обиды расцветают иногда философскими системами, научными открытиями и подвигами самоотречения».
«В школе я был на дурном счету, хотя делал успехи в рисовании и математике. <…> Собственно, школу я терпел только из любви к точным наукам…».
«…Мы с Сегой были завсегдатаями школьных олимпиад по информатике и занимали там призовые места; это сообщило нам спесивую веру в будущее».
«У меня был очередной период саморазрушения, когда я планомерно гробил все достигнутое каторжным трудом, а Сега просто весело проводил время».
«…К зимней сессии конфликт мировоззренческих систем достиг своего апогея. Вот тут-то из беспокойных туманов <…> и соткался наш Буонапарте, Громыко I, полный честолюбивых прожектов и радужных надежд. Он проникновенно взглянул на нас сквозь осеннюю изморось и позвал за собой».
Таким образом, в заброшенном подвале создается некое предприятие, где Громыко играет роль хозяина-хозяйственника, а Олег и его друг Сега поселяются там и добровольно рабствуют перед мониторами, — «мы с головой ушли в работу. Писали код с нуля».
«Полгода на гиблой территории искусства, в упрямом борении со стихией и с собой. Шесть долгих месяцев под оголенной лампочкой на длинном шнуре, повисшей над нами, как скупая слеза над бездной. Счастливое, благодатное время!»
Дальше — возвращение в мир людей, «Сега пошел домой, а я пошел жениться», переезд конторы в бизнес-центр, международные контакты, перспектива повышения.
Это история героя и предыстория дня, 6 января 2010 года. Я намеренно злоупотребляю цитатами, давая возможность услышать голос автора тем, кто прочтет рецензию раньше, чем повесть.
Итак, повесть называется «_». То есть бесконечность.
Эпиграф: «„Il faut imaginer Sisyphe heureux”. Albert Camus» (Следует представлять себе Сизифа счастливым.)
«Вечер я провел за бутылкой клейна. Урожай 1984 года. Двадцатишестилетняя выдержка…»
Скользнув глазами по названию незнакомого мне напитка, я продолжала читать. «Я сидел у окна…» — опасное словосочетание, вытягивающее «в переполненном зале», — «за одиночным столиком, с одним бокалом и бутылкой для одного, один в зале, в баре, во всей Вселенной». Так, напиток полагается пить с водой и сахаром, он еще и горит, значит, не пенистое-золотое. Абсент? Узкое лицо в раме угловато изломанной руки.
Справка из Википедии:
«Бутылка Клейна (б. К.), описанная в 1882 математиком Ф. Клейном, подобно ленте Мёбиуса (л. М.), является двумерным дифференцированным неориентируемым многообразием, в отличие от л. М., б. К. является замкнутым многообразием, то есть компактным многообразием без края».
Вот — с первой строки и началось. Текст, как невинное с виду минное поле, нашпигован отсылками, обманками, терминами, кодами, явными и неявными.
Математическими, литературными, лингвистическими, философскими.
Читателю делают поблажку только однажды — в сноске расшифровывается аббревиатура ДАI — Державна автомобiльна iнспекцiя.
Остальное он сам должен знать, узнать или догадаться:
— как, например, по имени Серен догадаться, что речь идет о Кьеркегоре. Через пару страниц его похвалят, да, правильно;
— он должен знать, что такое «Сканави» (не пианист);
— что кот Шредингер не только безродный косматый котяра, но и отсылка к герою мысленного эксперимента австрийского физика Эрвина Шредингера (1887 — 1961);
— что среднее имя Джерома К. Джерома — Клапка;
— что такое машины Тьюринга;
— рекурсия;
— суперпозиция;
— задача коммивояжера;
— гамильтоновы циклы;
— гипоталамус;
— читать Серена Кьеркегора и знать его биографию;
— читать Альбера Камю;
— смотреть «400 ударов» Трюффо;
— смотреть «Серьезного человека» братьев Коэнов;
— еще многое другое, к чему, так или иначе, текст отсылает. Например, к фильму «Все на продажу», где Анджей на заснеженной дороге колотит ногой окровавленный муляж, у Олега даже муляжа нет, только столб в лесном сугробе, знак «осторожно, дети», который он пинает с таким же остервенением.
Поскольку вероятность разнообразных прочтений заложена в самом тексте, я поделюсь своей версией.
Повесть построена на движении внутри 24-часового интервала. Время действия от раннего утра, 4:01, сочельника и дня рождения героя, до последнего этапа, начавшегося в 2:09 следующих суток и закончившегося смертью героя под колесами автомашины на том самом месте, на развилке заметенной снегом лесной дороги, где накануне им был сбит/убит неизвестный.
В этом временном пространстве, разделенном на неравномерные отрезки, определенные поминутно 4:01, 13:02, 15:03, 18:04, 19:05, 20:06, 21:07, 0:08, 2:09 (минуты — это нумерация отрезков?), герой совершает ряд поступков, я бы даже сказала, выполняет ряд разрушительных действий. Ударил начальника (того самого Громыку, основавшего компанию), написал заявление об уходе с работы, обидел жену, гостей, мать, сестру, друга. Притом что уже понятно: Олег — человек не только образованный, но и рефлексирующий, ведет он себя подростково-хаотически и импульсивно. Холден Колфилд, но на десять лет старше и пересаженный в другую культуру и время. Очень заманчиво отнестись к герою как к пациенту и начать анализировать его, но он сам только и делает, что анализирует себя. Практически все аспекты отношения с миром продуманы самим Олегом или проговорены в диалогах с его alter ego, Сегой. В этих дискуссиях «на равных» я неизменно была на стороне Сеги, поскольку он выполнял роль «разумного начала», пытаясь скоррегировать деструктивную фазу Олега. Вероятно, и разрушение если не просчитано, то предусмотрено, как акт — попытка побега из компактного многообразия без края (см. «б. К.»).
Он ищет спасения в каторжном труде и бунтует против него — Сизиф, счастливый обладатель камня, пинает свой камень.
Обижает близких людей в попытке разрушить связи, но даже Кьеркегор, «рыцарь отречения», недостаточно, с его точки зрения, платит/получает за потерю. Олегу нужен ад, вероятно, как доказательство существования Бога. Он рвется платить за мифическое преступление, круша мир вокруг себя.
О том, что убийство всего лишь картинка, подставленная герою усталым мозгом, читатель, присутствовавший при плутании в снегах, начинает догадываться довольно быстро — нет ни сообщений о ДТП, ни трупа на краю дороги, на которую снова и снова возвращается герой. В общем, понятно, что он и сам это знает, но продолжает играть в жизнь-смерть, вину-раскаяние-ад.
«Раскаяние. Презумпция вины. Подсудность без надежды на спасение. Однажды совершенное и есть ад». Возвращение на «место преступления», кружение по городу, по собственной жизни — внутрь-наружу, по замкнутому на себе, зацикленному пространству приводит его на холм, отождествляющийся с зимней идиллией. «Взгляд повисал в бездонном воздухе; глаза безумными глотками пили цвет и свет. Воздушное раздолье, неисчерпаемые копи кислорода. Зеленое небо звенело от свежести; недостижимые отроги гор вставали над холмами во всем своем готическом величии».
Скат горы, непосредственно в детство («Под зеленым и звонким, как гонг, небосводом, в радостной кутерьме, мешанине шапок, шарфов и ярких курточек, крича и хохоча, они катили вниз к прудам»).
И снова назад, на витки своего целенаправленно обустраиваемого ада.
«Отрицание я довел до самоотрицания: под безответное небо вышел Безумный Пьеро, обмотанный динамитом, и поджег фитиль».
Смерть героя под колесами собственной машины, им же и ведомой, нельзя даже считать условностью, это как бы самоубийство-точка и точка отсчета нового витка.
Значительная часть повести — это внутренняя речь героя. Хроника дня выполняет роль событийной канвы, на которую накладывается искусное плетение из ассоциаций, визуальных образов, воспоминаний, отступлений, текст как бы сам из себя вытягивает прихотливое текучее развитие. И конечно, язык — свободное, даже лихое, постмодернистски-синкретическое построение фразы, со словарным диапазоном от «высокого» математически-философского до молодежного сленга, использование конкатенации («на римских развалинах жизни»), щедрые и неожиданные эпитеты и метафоры даже в самых отчаянных пассажах. «Мне же хотелось иного ада — не тихой безысходности, не чахлого болота с квелым ветерком, где дьявол с водянистыми глазами уныло догнивает в тине. В моем аду все дрожало и рушилось, и мрамористые глыбы царапали небо зазубринами, и сизые осколки гор, крошась, сходили на головы грешников снежной лавиной». Ух ты!
Бутылка Клейна не первый раз появляется в российской литературе последних лет, несколько лет назад вышла книга А. Иличевского, так и называющаяся — «Бутылка Клейна». Ульяна Гамаюн — математик-программист, Иличевский кончил физтех, понятно, что оба не случайно приносят в литературу математические парадигмы и вживляют их в литературный текст, обыгрывают сюжетно и структурно. До них это делал американец Мартин Гарднер, но скорее на уровне прикладном, популяризирующем.
Вероятно, следует предположить, что бутылка клейна урожая 1984 года, двадцатишестилетней выдержки — это репрезентация героя, может быть даже автора, поскольку автор повести, по свидетельству журнала, родилась, как и ее герой, 6 января 1984 года.