Зверослов

Малярчук Татьяна Владимировна родилась в 1983 году в Ивано-Франковске. Украинский прозаик, эссеист, автор четырех книг прозы, лауреат республиканской премии «Книжка года» (2006). Эссе и рассказы переведены на английский, немецкий, польский, румынский. Постоянный автор «Нового мира».

ТАНЯ МАЛЯРЧУК

_*

ЗВЕРОСЛОВ

Рассказы

_{Thysania agrippina (Мотылёк)}

₁

На мироновском вокзале особенно красиво в это время года. Кто был здесь в конце мая — тот знает. Тот наверняка это чувствовал — будто стоишь чужаком посреди какой-то монументальной венской площади, широкой, белой и мраморной. Вокруг — множество незнакомых людей с тюками, цыганские таборы с колясками, мешками и замурзанными детьми, вспотевшие от неожиданно жаркого солнца милиционеры, здесь же две мусорные урны, из одной валит густой дым (это как раз занялась твоя незагашенная сигарета), вдоль низкого заборчика тянутся аккуратно покрашенные скамейки, внизу — торжественно белые, послепасхальные бордюрчики, есть и шесть-семь абсолютно идентичных киосков с пивом, «сникерсами», — ну и, как водится, пирожки с картошкой.

Они непременно должны быть — эти пирожки. Их продаёт, как правило, какая-нибудь толстоватая, ничем не примечательная женщина лет сорока, хотя, впрочем, её возраст не имеет абсолютно никакого значения.

До электрички на Киев ещё двадцать минут. Времени как раз хватит. Ты почти машинально, не задерживаясь взглядом на продавщице, вынимаешь из кармана мелочь, нетерпеливо постукиваешь высоковатыми для мужских ботинок каблуками, говоришь себе «не сутулься» или что-нибудь в этом роде — и вот пирожок в твоих руках. Ароматный. Горячий. Ты его очень хочешь. Лениво прогуливаясь по платформе, с аппетитом уминаешь вязкое тесто, которое, честно говоря, хорошо лишь тем, что горячее. Пальцы в масле. Жирные губы блестят на ярком майском солнце.

Да на что он мне сдался, думаешь ты и выбрасываешь наполовину съеденный пирожок. Вот когда-то, в детстве, вот то были настоящие пирожки!

17:52. Прибывает киевская электричка. Люди бросаются к вагонам, проталкиваются с тюками и замурзанными детьми внутрь, потому что им уже обрыдла «псевдовиденская площадь», и киоски, и мрамор, а ты стоишь где стоял и тоскливо за всем этим наблюдаешь.

В эту пору года здесь особенно красиво, думаешь ты. Берёшь в руки громкоговоритель, который всё время болтался за спиной, набираешь полные лёгкие воздуха и объявляешь:

— Уважаемые пассажиры! Настойчиво просим вас покупать билеты для проезда в электропоездах в кассах вокзала. Иначе Укржелезнодорожное управление вынуждено будет прибегнуть к крайним мерам и сократить количество электропоездов на линии Киев — Мироновка.

Жанке не нужно покупать билет. Она редко ездит куда-нибудь из Мироновки, хотя большую часть своего времени проводит на вокзале. Сидит себе на лавочке и смотрит на большие механические часы на столбе.

Жанка не какая-нибудь недотыкомка. Если б хотела, то могла бы куда-нибудь и поехать — надолго или хоть на экскурсию. Друзья и родные часто советуют Жанке развеяться, посмотреть мир, но Жанка не чувствует в этом потребности. Где можно увидеть больше, чем на вокзале? Вокзал — это точка пересечения миров. Здесь Жанка следит за временем. Держит его в руках.

— Этот мужчина... — говорит Жанке её подруга Ирма Ивановна.

— Ты про кого? — Жанка делает вид, будто не понимает.

— Про него... — Ирма Ивановна кивает головой на человека с громкоговорителем. Тот уже в третий раз предупреждает законопослушных пассажиров Украинской железной дороги и грозит им сокращением количества электропоездов на линии Киев — Мироновка. — Такой симпатичный, правда?

— Не знаю. Не замечала.

— Либо брешешь, либо слепая.

Жанка рефлекторно поправляет на переносице очки в толстой оправе.

— Дура ты, Жанка. Сколько времени здесь проводишь, на этом грёбаном вокзале, а ещё ни разу с ним не заговорила.

— А что он мне может сказать?

— Ой, я тебя умоляю! Разве мужчины для того, чтоб с ними разговаривать?!

— А для чего?

Ирма Ивановна фыркает. Жанка её нервирует.

— Спорим, ты ещё не целовалась! — говорит Ирма Ивановна.

— Не кричи, Ирма. Я семь лет была замужем.

— Ты?! Никогда бы не подумала!

— Разве я тебя прошу, чтоб ты думала?

Часы на столбе показывают 17:45. Через семь минут прибудет электричка из Киева. У Жанки есть ещё семь минут.

— А что случилось с твоим мужем? — спрашивает Ирма Ивановна.

Жанка снимает очки, безнадёжно уставившись куда-то в пространство перед собой. Ей нечего терять. Остаётся семь минут.

— Так что с твоим мужем?

— Ничего. Живёт себе.

— А ты?

— И я живу.

Пять минут. Жанка чувствует, как её глаза наливаются красной безнадёжностью. В горле спазм, который хочется выкрикнуть, вырыгнуть, выплюнуть из себя либо затолкать так глубоко, чтоб аж потерять сознание от боли.

Три минуты.

— Жанка, а сколько тебе лет? — Ирма Ивановна сегодня удивительно внимательна.

— Много.

Минута. Жанка сжимает кулаки. Ей хочется убежать отсюда как можно быстрее и подальше. Исчезнуть. Не терпеть больше. Закопать себя в землю. Забросить в небо. Сделать хоть что-нибудь. Вырезать свою сердцевину, покрошить на кусочки и скормить голодным псам.

— Слушай, — обижается Ирма Ивановна. — Не хочешь разговаривать — так и скажи. Тоже мне, недотрога.

— Ирма, не обижайся, я не очень хорошо себя чувствую.

На платформу тихо, словно змея, подползает киевская электричка. Жанка закрывает глаза. Всё. Конец.

Из электрички выходят пассажиры. Большинство из них — местные, и Жанка всех их знает. Ездили в Киев продавать молоко-сыр-сметану и, подзаработав денег, возвращаются назад, чтоб испортить Жанке жизнь.

— Жанка, как идёт торговля? — весёленьким басом заговаривает с ней здоровенный парень в чёрной кожаной куртке и в кроссовках «Abibas».

— Хорошо, — еле слышно отвечает Жанка.

— Видно, не очень, раз отвечаешь так, будто уже умерла. Ну, сейчас поправим дела. А давай-ка мне пять. И смотри, чтоб самых лучших!

— Всего пять и осталось.

— Ну и повезло же мне! — радуется парень в куртке. — Я такой голодный, Жануся, что все десять съел бы.

Жанка анемично роется на дне картонной коробки, стоящей у неё в ногах, вынимает оттуда пять последних пирожков с картошкой и протягивает их голодному покупателю.

— Семь пятьдесят.

Ирма Ивановна неохотно встаёт со скамейки.

— Хорошо тебе, Жанка! Всё продала и теперь с чистой совестью идёшь домой отдыхать. А мне ещё три часа вкалывать.

— Да-да. Иду домой, — бормочет Жанка, быстро собирая свои пожитки. — Всё продала и с чистой совестью иду домой отдыхать.

— До завтра.

— До завтра, Ирма.

Жанка опрометью убегает с территории вокзала. Ноги как не свои. Из глаз невольно текут слёзы, испаряются и тут же оседают конденсатом на внутренней стороне очков. Жанка не видит, куда идёт. Давится слезами. Только уже возле дороги, там, где заканчивается последний из семи идентичных пивных киосков, позволяет себе разрыдаться.

Ещё один ненужный день, думает Жанка. Такой же, как вчера, и такой, как будет завтра. Боже, как тяжело терпеть!

Жанка на мгновение замедляет шаг, вытирает пальцем очки и заворачивает за угол одноэтажного строения с вывеской «Железный магазин».

— За весь день, — бормочет Жанка, — он ни разу не посмотрел на меня.

Баба Вика открывает Жанке дверь. Жанка заходит в квартиру и разувается.

— Всё продала? — спрашивает баба Вика.

— Как всегда.

Жанка вынимает из кармана смятую охапку денег и кладёт на стол.

— Ты, Жанка, молодец. У тебя хорошо получается торговля. — Баба Вика пересчитывает купюры.

— На вокзале раскупается что угодно, Виктория Викторовна.

— Ну не прибедняйся. Я пять лет продавала на вокзале семушки, так только раз или два продала всё, что у меня было.

Баба Вика одета в ситцевый халат без рукавов. Из подмышек свисают складки жира.

— Хочешь что-нибудь перекусить? — спрашивает баба Вика. — Пирожок с картошкой?

— Не-не! — вскрикивает Жанка.

Баба Вика хохочет.

— Знаете, — нерешительно говорит Жанка, — я давно хотела с вами потолковать. Про пирожки.

— А что с пирожками? — Баба Вика настораживается.

— С ними всё хорошо. Вы не переживайте. — Жанка грызёт кожицу возле ногтя на указательном пальце правой руки. — Я просто подумала... знаете, когда продаёшь, есть много свободного времени, всякое приходит в голову...

— Чего ты хочешь?! Не тяни, Жанка, я такое ненавижу!

— Как вы смотрите, Виктория Викторовна, если?.. Что вы думаете про?.. Может?.. Я тут придумала... Давайте расширим бизнес, Виктория Викторовна!

Баба Вика остолбенело вытаращивается на Жанку:

— Что расширим???

— Бизнес.

— Как это? Ты тут умными словами меня с пути не сбивай. Поясни, а то я не понимаю, в чём смысл.

— Давайте продавать не только пирожки с картошкой. Вот что я хотела сказать.

Баба Вика всплёскивает ладонями и нервно ходит по комнате. Жанка прижимается к стене.

— Вы не нервничайте, Виктория Викторовна, — шепчет Жанка. — Нет так нет. Я только спросила.

— В чём дело, Жанна? — Баба Вика воинственно упирает руки в боки и движется в сторону Жанки. — Тебе не нравятся мои пирожки?!

— Как вы такое про меня подумали?! Я совсем не это имела в виду...

— Кому-то из покупателей не понравились мои пирожки?! — Баба Вика переходит на крик.

— Ваши пирожки очень вкусные, Виктория Викторовна! Вы же знаете! — У Жанки перед глазами прокручивается одна и та же сцена: он на платформе, выбрасывает наполовину съеденный пирожок в урну и идёт дальше. — Ваши пирожки самые вкусные... в своём роде...

— В своём роде?! Жанна!

Жанка набирается мужества и выпаливает:

— Я не имею ничего против пирожков с картошкой! Просто бизнес есть бизнес. Его иногда нужно расширять... иначе можно... обанкротиться! Давайте продавать ещё какие-нибудь пирожки! Как говорят — расширим ассортимент. С мясом, например. А? Пирожки с мясом. С капустой. С луком и яйцом. Какие-нибудь сладкие можно придумать.

У бабы Вики отлегло от сердца. Она бежит на кухню, откуда доносится резкий — обжигающий — запах пережаренного масла.

— Из-за тебя, — кричит баба Вика из кухни, — пирожки пережарились! Но это твои проблемы. Будешь продавать какие есть.

Жанка обувается. Баба Вика выходит из кухни со свежим пирожком в руках.

— Ты куда убегаешь, Жанка?

— Я не убегаю. Дома много работы. Приду завтра, как всегда, в семь.

— Видишь этот пирожок? — Баба Вика трясёт пирожком перед Жанкиным лицом.

Жанка молчит.

— Жанка, ты видишь этот пирожок?

— Ну вижу...

— Это, Жанка, единственный и неповторимый пирожок с картошкой! Посмотри на него! Посмотри, какой он чудесный! И пусть мне говорят, что есть другие пирожки, с мясом, с капустой, хоть с парчовыми нитками! Хоть с дерьмом! Меня это не интересует, Жанка. Меня не проведёшь. Пусть говорят что хотят, но если голодный, то покупаешь пирожок с картошкой, и точка! С мясом не рискнёшь, с капустой не наешься, на сладкий и не посмотришь, потому что можешь за те же деньги купить «сникерс»! Разве я не права? Жанка?!

— Не знаю...

— А я знаю! Права! Пирожок с картошкой переживёт и меня и тебя! Ты, Жанка, расширяй бизнес с мужиками, а мои пирожки оставь в покое.

— До завтра, Виктория Викторовна, — говорит Жанка уже в коридоре, но та её не слышит. Продолжает говорить сама с собой:

— Ты глянь на неё! Пирожков с мясом захотела! С мясом! А где я ей столько мяса наберу? Времена-то какие пошли. Сейчас всё мяса хочет.

Ночь.

Жанка верит в Бога. Она стоит в одной ночной сорочке напротив окна и молится. В комнате темно. Постель расстелена и уже ждёт Жанку, готова принять её в тёплые уютные объятия. Но Жанка не спешит. Она молится.

В комнате нет ни одной иконы или образа. Жанка привыкла молиться, глядя в окно, так, словно окно — это икона. Словно в окне — лицо Бога.

— Я верю в тебя, — шепчет Жанка себе под нос, — я очень верю в тебя. Но скажи, почему ТЫ не веришь в меня?

Окно молчит.

В окне ничего не видно. Абсолютно ничего. Ночи в Мироновке одинаковые во все поры года, даже в мае. Такие же тёмные и одинокие.

У Жанки по щекам текут слёзы. Она сжимает изо всех сил ладони, сложенные для молитвы, аж судорогой сводит запястье.

— Я столько лет в тебя верю, — шепчет Жанка, — а ты так никогда мне и не помог. И не нужно тут разводить демагогию, что вера должна быть бескорыстна. Я прошу — помоги мне хоть раз! Никогда ничего у тебя не просила, а теперь прошу. ДАЙ МНЕ ЕГО!!!

Жанка встаёт перед окном на колени.

— Дай мне его, прошу тебя!

Окно молчит. Жанка вытирает слёзы и ложится на кровать, но сон не приходит.

Лицо Бога — доброго и бородатого — зависает над Жанкой в воздухе. Жанке становится легче.

— Ты добрый, — говорит она. — Ты поможешь мне, я знаю. Ты жалеешь меня, правда? Пойми, я не прошу о помощи из слабости. Я сильная. Я могу прожить и без него. Но зачем, Боже? Я часто себя об этом спрашиваю. Зачем? Разве эта жизнь мне дана для того, чтобы от всего отказываться?

Темнота в комнате становится не такой густой и безнадёжной. Жанка с отрадой всхлипывает.

— Я уже целый год терплю. Целый год украдкой за ним наблюдаю. Изучила все его привычки и график работы. Несколько раз он покупал у меня пирожки с картошкой, несколько раз я отважилась посмотреть ему прямо в глаза. И ничего, Боже. Я для него не существую.

Бородатая Божья голова, причмокнув, покачивается из стороны в сторону. Сейчас она как раз на карнизе, и Жанка на мгновение даже испугалась, чтоб карниз под такой тяжестью не обвалился.

— Но самое худшее, мой Боженька, — продолжаетЖанка, — это то, что я должна держать всё в себе. Уже целый год молчу. Тебе — тому, кто вначале был словом, — этого не понять. Когда хочешь кричать, пищать, визжать, вопить, но не смеешь. Как меня душит! Как болят у меня от молчания лёгкие, и горло, и внутри, и вот здесь. — Жанка тычет пальцем куда-то себе под рёбра. — Как у меня болит моё молчание, если б ты только знал.

Жанка всматривается в полунощную тьму своей спальни, и ей кажется, что Бог прижимает к губам указательный палец правой руки, давая знак, чтоб Жанка молчала. Чтобы помолчала ещё совсем немножко.

— Нет-нет, — успокаивает Бога Жанка, — поверь мне, я молчала год, помолчу и больше. Это не проблема. Теперь я буду молчать сколько скажешь. Но перед тем, как улететь отсюда, пообещай, что скоро всё будет хорошо. Ну пусть что-нибудь изменится... в... моих... с ним... отношениях...

Бог обещает. Жанка видит этот его жест обещания так же ясно, как вы видите Жанку. Её сердце вдруг становится спокойным и сладким, как плод манго. Жанка вскакивает с постели и включает в комнате свет. Её переполняет радость ожидаемой победы. Ещё немного. Немножечко. Крошечка времени, а потом — выстраданное счастье.

Жанка открывает платяной шкаф, берёт оттуда любимое платье и кружится с ним посреди комнаты. Мчит к зеркалу в ванной, долго рассматривает себя в профиль и анфас, и ей кажется, что большей красавицы нет на всём белом свете. По крайней мере в Мироновке — точно. И в Вене. Как Жанка не замечала этого раньше? Ведь она красива. Очень красива.

— Я поняла тебя, Боже, — шепчет Жанка, подкрашивая губы бордовой губной помадой, — я всё поняла, дважды повторять не надо.

Жанка достаёт из потрёпанной, посыпанной блёстками косметички тушь и тени для век «Ruby Rose».

— В последнее время я совсем за собой не слежу, это правда. Честно говоря — этими тенями я ни разу так и не пользовалась. Купила их на свадьбу племянницы, но в день свадьбы шёл дождь, и я побоялась краситься, чтоб потом не поплыло по физиономии. А тени — только посмотри, сколько их тут всяких-разных! Попробуй выбери! Наверное, для первого раза накрашусь голубыми. В каком-то кино слышала, что голубых теней много не бывает. В кино это говорила такая вся расфуфыренная модница. Видно, знала, что говорит.

Жанка от души накладывает на веки голубые тени «Ruby Rose», а потом красит ресницы чёрной тушью. Эта тушь давно уже не хранит на коробочке название производителя. Она была куплена в начале 80-х Жанкиной матерью, а потом досталась в наследство Жанке вместе с косметичкой.

— Завтра нужно будет купить лак для волос. Посмотри — волосы как водоросли. Сделаю начёс и покрою лаком. А может, даже загляну в парикмахерскую. Хотя нет, сначала к стоматологу.

Жанка обнажает зубы, и в зеркале отражается не очень плотный кривоватый передний ряд Жанкиных зубов.

Ирма Ивановна загадочно подмигивает Жанке из-за прилавка с мороженым. По всему видно, у неё сегодня хорошее настроение. Ей хочется поговорить.

Жанка, как всегда, сидит на лавке с картонной коробкой пирожков. Между ней и Ирмой Ивановной метра три-четыре. Расстояние мизерное для тех, кто хочет поговорить.

— А мы с тобой, Жанка, и не конкурентки вовсе, — начинает Ирма Ивановна, — ты продаёшь пирожки, я — мороженое. На вокзале это два основных продукта — пирожки и мороженое.

Жанка кивает. Законы рыночной экономики ей сейчас безразличны. Жанка напрасно вглядывается в толпы пассажиров, которые снуют рядом в ожидании очередной электрички. Его нигде нет. Может, заболел? Но почему же именно сегодня, когда Жанка как раз готова к решительным действиям?!

— А ты так неа-бычна выглядишь, Жанка, — как будто между прочим замечает Ирма Ивановна.

— Почему необычно? — делает вид, что удивляется, Жанка. Ей приятно. Она давно уже ждала комплимента от Ирмы Ивановны.

— Ну, губы накрасила, глаза, юбка в облипон...

— Да так — молодость вспомнила, — скромно отвечает Жанка и в следующее мгновение замирает.

Из административного корпуса мироновского вокзала выходит он.

Жанка по привычке хотела быстро опустить голову, чтобы никто не заметил, как она вытаращивается на дежурного по вокзалу, но передумывает. А что тут такого? Хочу и вытаращиваюсь, думает Жанка. Сколько хочу, столько и буду смотреть, и на кого хочу, это моё дело. Вокзал себе никто не приватизировал.

Её раскрашенное лицо сияет. Он идёт прямо сюда. Униформа выглажена, башмаки начищены, рубашка белая-белая. За плечом болтается громкоговоритель. Из кармана торчат два флажка.

Какой же он красивый, думает Жанка. Где-то внизу живота от чрезмерного напряжения схватывает спазм. Жанка краснеет. На короткие полсекунды она позволяет себе представить с ним интим, и кровь бросается по телу со скоростью света.

Спасибо тебе, Боже.

Наверное, купит пирожок, думает Жанка, это единственный способ начать разговор.

Жанка возится в коробке с пирожками, готовясь протянуть ему наилучший, наиароматнейший. Слышит совсем рядом его голос:

— А дай-ка мне, Ирма, мороженое, но такое, чтоб это был настоящий пломбир.

Жанка от неожиданности подскакивает на лавке. Коробка с пирожками переворачивается, на неё никто не обращает внимания.

— Пломбир нужно заслужить, Ваня. — Ирма Ивановна кокетливо посмеивается.

— Скажи как, солнышко.

— Ну для начала пригласи меня в кафе.

— Не вопрос. Когда?

— После дождичка в четверг!

Он берёт у Ирмы Ивановны настоящий пломбир и отходит к краю платформы. Ирма Ивановна мечтательно смотрит ему вслед:

— Ка-кой мужчина...

Жанка не шелохнётся. Опрокинутая коробка с пирожками продолжает валяться у её окаменевших ног.

— Как он тебе, Жанка? — спрашивает Ирма Ивановна.

— Кто?

— Ваня.

— Ваня?

— Ну дежурный по вокзалу. — Ирма Ивановна нервничает. — Только не говори, что ты не знала, как его зовут! Странная ты, Жанка. Сколько лет продаёшь здесь свои пирожки и совсем не интересуешься людьми, которых видишь каждый день. Так нельзя жить. Действительно, словно зверь в норе.

— Я знала, как его зовут, — говорит Жанна.

— И как он тебе?

— Никак.

Ирма Ивановна облокачивается руками на свой прилавок.

— Он меня хочет, это видно, но я ещё не знаю, отвечать ли на предложение.

— Предложение чего?

— Какой-то он уж слишком. Безупречный, как говорят россияне. С таким не будет легко. Надеешься, а потом облом.

Часы на столбе пробили два пополудни. Набежали тучки.

— Ненавижу май, — говорит Ирма Ивановна. — Сейчас будет гроза, вот увидишь. Вымокнем до трусов.

Ирма Ивановна закрывает холодильник с мороженым.

— Ты, Жанка, как хочешь, а я иду в магазин, перебуду грозу там.

Жанка сидит на лавке.

Поднимается предгрозовой ветер. Дождит. Первые капли падают Жанке на раскрашенное лицо.

«Надеешься, а потом облом, — повторяет Жанка слова Ирмы Ивановны. — Надеешься, и облом».

Дождь усиливается. Толпа пассажиров Украинской железной дороги прячется в помещение вокзала, и платформа пустеет. Жанка остаётся совсем одна. Её тушь — чьего бы производства она ни была — плывёт по физиономии, будто чёрная река отчаяния.

₂

Она встаёт очень рано — когда уже светло, но ещё не людно. Включает на полную державное радио, садится возле окна и смотрит. Мир такой утренне-приветливый, что забываешь границы своей неприкаянности.

В семь часов Жанка уже у бабы Вики. Та ждёт её, одетая в свой неизменный ситцевый безрукавный халат.

— Я всю ночь не спала, — с порога заявляет баба Вика.

— Что случилось? Снились ужасы?

— Дёргало под рёбрами. Что бы это значило?

— Не знаю, — говорит Жанка, — я не разбираюсь в медицине. Вам нужно пойти к врачу, Виктория Викторовна.

— Что ты говоришь?! К какому врачу?! Врачи сегодня разбираются в медицине так, как я в балете!

Жанке нечего на это ответить.

— Может, пройдёт?

— Жанка, — вдруг меняет тему разговора баба Вика, — а ты когда-нибудь была на балете?

— Не.

— Интересно, как оно выглядит? Балет...

— По телевизору иногда показывают. Женщины в белых пышных платьях скачут по сцене, а мужчины надевают очень облегающие женские капроновые колготы... так что всё видно... Не знаю, я не разбираюсь в балете.

Баба Вика подаёт Жанке картонную коробку.

— Пирожки получились как куколки, — говорит.

Жанка собирается уходить.

— Знаешь что, Жанка? Ты мне за эти годы стала как родная.

— Вы мне тоже, Виктория Викторовна.

— С тобой и поговорить можно про всякое...

Жанка улыбается.

— Там тебе подарок есть в коробке. Посмотришь.

— Два пирожка.

— Три гривны, — автоматически отвечает Жанка, роясь в коробке.

— Жанна, ты даже не посмотришь на меня?

Жанка испуганно поднимает голову:

— Юра? Что ты здесь делаешь?

— А что, у меня нет права просто так прийти на вокзал? Ты его приватизировала?

— Ещё нет. Куда-то едешь?

— Можно и так сказать. На край света. Поедешь со мной?

Жанка протягивает Юре его пирожки.

— Уже нашла себе мужика, Жанка? Вижу, ты такая раскрашенная, как проститутка. Значит, нашла? ну и как он? Лучше меня?

— Не твоё дело. Оставь меня в покое.

— Хочу с тобой потолковать, — говорит Юра.

— Уже потолковал.

— Ой, какие мы остроумные!

— Хороший учитель был.

Юра садится рядом на лавку. Жанка отодвигается.

— Что с нами случилось, Жанна? — тихо говорит он, напрасно пытаясь обнять Жанну за талию. — Мы же были такие влюблённые.

— Одной влюблённости ещё мало.

— А что нужно ещё? Просвети меня.

Жанка не отвечает. Она лихорадочно анализирует, что сейчас чувствует. Соскучилась ли она по нему? Хотела бы прикоснуться к его руке? Приятен ли ей его запах?

Наконец говорит:

— Не мешай. У меня работа.

— Подождёт твоя работа.

— Уходи.

— Что, так тебе противен? Пяти минут выдержать меня не можешь?

— Послушай меня, Юра, — Жанка поворачивается к нему лицом, — чего ты от меня хочешь? Пришёл сюда оплакивать своё счастливое прошлое? Да, нам было хорошо вместе. Потом стало плохо. Мы разошлись. Я не знаю, правильно ли мы сделали. Но мы так решили, и я не буду об этом жалеть. Жалеть и возвращаться к тому, что прошло, глупо. Мы разошлись и теперь живём отдельно. Мы теперь чужие люди, Юра.

— Разве? Ты меня уже совсем-совсем не любишь?

— При чем здесь любовь, Юра?! Я не про любовь говорю! Я говорю, что второго раза в этой жизни не бывает!

Юрий нервно откусывает от пирожка, который всё время мял в руках. Сразу же выплёвывает.

— Жанна, что это за фигня?! Где картошка? Да... иди ты...

Швыряет пирожок на клумбу и быстро уходит.

Жанка подбирает пирожок, рассматривает его, пробует, взяв на палец, начинку, после чего взволнованно бросается к картонной коробке.

Подходят двое молодых парней с рюкзаками.

— С чем пирожки, пани?

Жанка молча хлопает глазами.

— Вы продаёте пирожки, пани?

Жанка сияет от гордости.

Парни пожимают плечами и отступаются.

— А каких пирожков вам хочется? — кричит Жанка им вслед так, что слышит весь мироновский вокзал. — Есть пирожки с картошкой, с мясом, с капустой, с луком и яйцом, с горохом и... и... и... С АБРИКОСОВЫМ ДЖЕМОМ! Выбирайте! Но будет трудно выбрать! У нас ассортимент! Все пирожки как куколки!

Ирма Ивановна похорошела. Следит за собой. Ни тебе потёртых колготок, ни жирных волос, ни грязного фартука. Ногти в порядке — покрашены розовеньким лаком.

— И я тебе скажу, Жанка, — говорит Ирма Ивановна, — самое важное в женщине — это её ногти. Женщины почему-то забывают про ногти. Халтурят. Думают, если они не видят свои ногти, то и никто не видит...

Жанка прячет руки в карманы.

Ирма Ивановна продолжает:

— И вообще, в последнее время женщины перестали за собой следить. Думают, накрасят губы, покроют лаком волосы — и дело сделано. А я бы вообще запретила пользоваться помадами и лаком. Пусть учатся быть красивыми без химии...

На платформе появляется дежурный по вокзалу. Он сворачивает на асфальтированную дорожку, что ведёт прямо сюда. Приближается. Жанка опускает голову. Сердце колотится, руки дрожат.

Я не должна себе этого позволять, думает Жанка, какая же я всё-таки никчемная.

— Ирма, посмотри за пирожками, — Жанка срывается с места, — я в туалет хочу. Сейчас вернусь.

— Ну конечно, Жанна, иди в туалет, — демонстративно громко говорит Ирма Ивановна, внимательно наблюдая за его приближением.

— Хотя нет, — Жанка подбирает свои пожитки, — я, наверное, вообще уйду. Сегодня у меня сокращённый рабочий день...

Жанка сидит за раскладным столом в читальном зале мироновской библиотеки. Библиотекарша искоса поглядывает на Жанку. Коробка с непродаными пирожками спрятана под столом, из неё доносится пряный масляный запах.

— Вы уже выбрали, что хотите читать? — спрашивает у Жанки библиотекарша.

— Нет ещё.

— Может быть, вам помочь? Что-нибудь посоветовать? Есть целая связка журналов мод. Не хотите посмотреть? Ко мне много мироновских женщин приходят за выкройками.

Жанка молчит. Оглядывается. Читальный зал мироновской библиотеки пуст. Возле окна растёт гигантский фикус, и на его листьях столько же пыли, сколько на книжных полках вдоль стен. Пахнет цвелью и сыростью. У библиотекарши волосы по-старомодному уложены «халой», сзади — совершенно седые.

— Вы знаете, — говорит Жанка, и её голос разносится эхом по залу, — я прочитала очень мало книг.

Библиотекарша пожимает плечами:

— Сейчас мало кто читает.

— Честно говоря, я в последний раз была здесь в девятом классе. Помню здешнюю библиотекаршу. У неё была большая родинка на носу. Очень культурная женщина...

— Иванна Степановна. Покончила с собой.

Разговор оборвался. Жанка уставилась в стол. Проходит полчаса.

— Так что же вам принести? — снова говорит библиотекарша. — Вы уже решили?

— Нет.

— В читальном зале нужно читать книжки. — Библиотекарша выговаривает эту фразу с чрезвычайным достоинством, словно репетировала её перед зеркалом не один год.

— Я зашла сюда, потому что на улице очень много тополиного пуха, понимаете? У меня аллергия на тополиный пух. Был приступ. Пух всюду — в воздухе, в носу, в лёгких.

Библиотекарша с осуждением глянула на Жанку.

— И что будем делать? Может, вызвать «скорую»?

— Нет. — Жанка заходится в кашле. — Мне сейчас станет лучше, и я пойду.

Библиотекарша резко встаёт со стула.

— Знаете, я принесу вам что-нибудь! Пусть на столе будет книжка. В читальном зале люди книжки читают, а не прячутся от тополиного пуха!

Она исчезает в соседней комнате и вскоре возвращается с огромной книгой — Жанна таких ещё в жизни не видела.

— Зачем мне такую толстую?! Я не прочту!

— А я на это и не надеюсь, — строго отвечает библиотекарша и кладёт книжку Жанке на стол. — Пусть просто здесь лежит. Делайте вид, что читаете.

— Это как?

— Ну, глядите на неё.

Жанка пододвинулась к книжке поближе. «Мир бабочек».

— Я специально выбрала с картинками, — говорит библиотекарша, возвращаясь на своё рабочее место. — Можете полистать, посмотреть на бабочек. Там есть очень красивые.

Ночь. Жанка не верит в Бога. Она просто стоит в темноте перед открытым окном. Не молится. Ничего не говорит. Ничего не чувствует.

Я могу скоро умереть, почему-то думает она, а если не скоро, то лет через двадцать. Всё равно. Я всё равно умру, и тогда зачем это всё? Зачем я здесь стою? Зачем чего-то хочу?

Окно молчит. Жанка продолжает стоять. С улицы веет лёгкий свежий ветерок. Кажется, этот май никогда не кончится.

— Я перестала на что-либо надеяться, — говорит Жанка. — Ты ведь этого хотел? Я теперь реалистка. Я понимаю, что он никогда на меня не посмотрит. Он слишком хорош для меня. Такой красивый... И всё. На этом всё, Боже. Я не верю в тебя, а ты в меня, и расходимся по-хорошему. Ни я тебе, ни ты мне. Мы свободны.

Жанка забирается в постель, укрывается одеялом, но ей холодно. Ветер из окна становится сильнее и холодней.

— Я не буду тебя слушать! — кричит Жанка. — Ну что ты хочешь мне сказать?! Я уже всё слышала!

Бородатая голова Бога нервно летает под потолком, ударяется об люстру, и люстра падает на пол.

— Ты мне здесь истерик не устраивай! — кричит Жанка. — Лети себе на своё небо, или в Лапландию, или на Карибские острова, а меня оставь. Я не хочу тебя слушать. Я достаточно намучилась. И теперь всё. Буду продавать пирожки, есть их, смотреть телевизор, ходить в туалет, покупать себе импортные блузки раз в два месяца. И всё. И буду так жить. Как насекомое.

Голова Бога ударяется об оконное стекло, и оно, дзенькнув, разбивается.

— Что ты мне всё портишь! — кричит Жанка. — Вот так Бог! Поглядите на него! Вместо того чтоб помогать и строить, он окна разбивает!!! Тоже мне! Я подам на тебя в суд! Ирма говорила, сейчас каждый, кто хочет, может подать в суд...

Жанка включает свет. Заметает веником оконные осколки. Чувствует, как бородатая голова Бога тихонько садится ей на шею.

Теперь у меня две головы, думает Жанка, боясь пошевелиться, одна голова моя, вторая — Богова.

— Ну хорошо, говори, что хочешь сказать.

Жанка напрягается, вслушиваясь в Божий шёпот.

— Заслужить? — Её удивлению нет границ. — Что значит заслужить? Разве я до сих пор не заслужила?! Я молилась каждый вечер! Я никого не убивала... и не крала... и маму похоронила по-человечески... Что значит делать добро? Разве я злая?

Жанка берётся за голову, потому что ей кажется, что голова сейчас треснет.

— Что ты мне мозги пудришь! Как я могу заслужить его? А ты прожорливый! Тебе мало моей веры — хочешь меня целиком!.. Заслужить его... — Жанка ложится на пол, так что вы можете видеть её всю. — Хорошо, Боже. Я сделаю так, как ты говоришь. Но смотри, если опять обманешь, то я забью окно.

₃

Этот май никогда не кончится. Ирма Ивановна лениво листает журнал «Отдохни».

— Нужно что-то делать, Жанка, — говорит она. — Так жить нельзя.

— Нельзя, — вздыхает в ответ Жанка.

— Я вот думаю серьёзным делом заняться. Фирму свою открою.

— Ты?

— А что, я тут нанялась мороженое продавать до скончания лет?!

— Не знаю. Чем мороженое плохое?

— Ты, Жанка, униженно мыслишь. Тебе скажут мыть туалеты — и ты будешь мыть. Не пискнешь.

Смирение, — думает про себя Жанка.

Ирма Ивановна продолжает:

— Я уже разузнала, что почём. Сначала нужно оформиться частным предпринимателем. Чтоб платить один налог. Потом регистрирую у себя дома фирму, и глядишь — пойдёт как по маслу.

— А что твоя фирма будет продавать?

— Услуги!

— Услуги, — повторяет Жанка. — Звучит очень солидно.

— А сейчас, Жанка, всюду так. Сейчас целые состояния на продаже услуг зарабатывают. Все продают услуги. А Мироновка в смысле услуг очень недоразвита. Из Киева ещё не наприезжали. Просто рай для начинающих бизнесменов. Приходи и только и успевай доллары в морозилку складывать.

— И какие услуги ты будешь продавать, Ирма?

Ирма Ивановна запнулась:

— Вот какие именно услуги — ещё не придумала.

Виктория Викторовна ночью вызывала «скорую» — «дёргало» под рёбрами.

— Знаешь что, Жанка, — говорит она, — нужно бизнес наш приостановить, а то я боюсь.

— Чего боитесь, Виктория Викторовна?

— Понимаешь, Жанка, я целый день жарю пирожки. А потом, ночью, думаю про пирожки. Если не жарю, то думаю, если не думаю, то жарю. Пирожки отбирают у меня всё время. А у меня его и так очень мало. Я боюсь.

— Чего?

— Смерти, Жанка. Боюсь смерти.

— Не бойтесь, Виктория Викторовна. Вам до смерти ещё далеко. Сколько вам лет?

— Шестьдесят семь.

Женщина молчит.

— Этот май никогда не кончится, — неожиданно меланхолически говорит баба Вика. — И не тепло и не холодно. Ненавижу такую погоду. Дождь льёт каждый день. Всё цветёт...

— Да. В городе очень много тополиного пуха, а у меня на него аллергия. В этом году тополя рано зацвели.

— Видишь, Жанка, — говорит баба Вика, одной рукой массируя там, где должно быть сердце, — в этой стране никто ничего хорошего другим не сделает. Понасажали тополей, потому что они быстро растут. А то, что у людей бывает аллергия на тополиный пух, их не интересует. Ну разве так можно? Это же преступление.

— Преступление, — повторяет Жанка.

— Вот насадили бы подсолнухов...

— Подсолнухов?

— Подсолнухов.

— Подсолнухов.

Баба Вика мечтательно смотрит в окно. Жанка смотрит на бабу Вику.

— Я десять лет продавала на вокзале семушки, — говорит баба Вика. — Ну, до пирожков, ты знаешь. Жарила семушки, расходовала целые мешки семушек, и никогда, чтоб ты, Жанка, знала, я не видела подсолнухов. Что называется — мещанка до мозга костей. — Баба Вика не очень натурально смеётся.

— Если ехать электричкой в Киев, можно целые поля подсолнухов увидеть.

— А ты их видела, Жанка?

Жанка мнётся. Она точно не помнит.

— Кажется, видела, — говорит она, — но, может, это по телевизору.

— Вот и я так! По телевизору. По телевизору всё показывают... Знаешь что, Жанка? Давай поедем в Киев, а? На электричке. Когда подсолнухи будут цвести. Давай?

— Хорошо, Виктория Викторовна, поедем.

Она не смеет поднять голову. Разглядывает потрескавшийся асфальт под ногами. Свои ноги. Форму собственных туфель.

Но он идёт — Жанка в этом уверена. Он приближается. Прилавок с мороженым сегодня выходной. Он идёт к ней, к Жанке.

— Один пирожок, — говорит он и протягивает Жанке гривну пятьдесят.

— С чем? — Жанка дрожащими руками берёт деньги и исподлобья смотрит на него.

Боже, думает Жанка, какой он красивый.

— А с чем есть?

— С картошкой... с мясом... с капустой... с луком и яйцом... с горохом... и... и... с абрикосовым джемом.

— Ого! Непросто выбрать!

Он впервые за два года глядит на Жанку.

В меру толстоватая, ничем не примечательная женщина средних лет. Она ли это здесь продавала пирожки вчера? И на прошлой неделе?

— Как вас зовут? — вдруг спрашивает он.

Жанка поднимается со скамейки. Она с ним почти одного роста, а раньше казалось, что он высокий, как столб.

— Жанна. Меня зовут Жанна.

— Какое... пышное имя. — Его громкоговоритель падает с плеча на землю. Он смущён.

— Пышное? Вы намекаете на то, что я толстая?

— Нет-нет! — Он наклоняется, чтобы поднять громкоговоритель, ощупывает асфальт, словно слепой. — Я говорил только про имя. Имя пышное. Так можно было бы назвать торт.

— Торт?

Он исследует асфальт, она роется в коробке с пирожками.

— Так какой вам пирожок?

К первому пути тихо, словно змея, подползает киевская электричка. Двери открываются: толпа людей вываливается на платформу. Часы на привокзальном столбе показывают 13:48. Тополиный пух зависает в воздухе. Конец. Это конец, думает Жанка.

Подходят сразу четверо любителей Жанкиных пирожков.

— Четыре с мясом, Жануся.

— С картошкой.

— Дай-ка мне, солнце, два с абрикосами. В кулёчек.

Громкоговоритель опять на плече. Он протискивается вперёд, сквозь стену кожаных курток и кроссовок.

— Извините, мужики, но сейчас моя очередь. Жанна, — обращается он к ней, — прошу, один пирожок на ваше усмотрение. Какой дадите, такой и съем.

Жанка деревенеет. Перебирает в руках пирожки с разными начинками. Картошка. Горох. Мясо. Лук/яйцо. Абрикосовый джем. Холера.

Беспомощно смотрит на него.

— Послушайте, — шепчет она приговор самой себе, — что же вы за человек, который не может даже пирожок самостоятельно выбрать?!

Жанка завесила тёмными шторами окно. Сидит на кровати, положив руки на колени. Через окно теперь ничто не проберётся.

— Жанна, — говорит Бог, — мне не нужны окна, чтобы добраться до тебя. Я вездесущий.

— А я не прячусь, Боже. Я просто не хочу тебя видеть.

₄

Становится всё жарче и жарче. Жанке приходится надевать на работу всё более лёгкую и светлую одежду. Её лицо обгорело на солнце, кожа облупилась.

— Ты, Жанка, похожа на обезьяну, — ради шутки замечает Ирма Ивановна, хотя её шутки мало кого могут развеселить.

— Не обижай меня, Ирма, я тебе придумала бизнес.

Жанка многозначительно замолкает.

— Бизнес?

— Ну, помнишь, ты говорила недавно, что хочешь открыть своё дело? По продаже услуг? Помнишь?

— Помню.

— Вот я и придумала тебе дело.

Ирма Ивановна подсаживается к Жанке на лавку.

— Какое дело?

— Вот смотри, — начинает Жанка, — недавно я случайно зашла в мироновскую библиотеку. Ну, мне нечего было делать... взяла наугад книжку. И знаешь, Ирма, иногда это приходит само.

— Что приходит?

— То, что тебе нужно. Именно так. Понимаешь?

— Не очень. Какую книжку ты взяла?

— Энциклопедию бабочек.

Тишина. Ирма Ивановна обдумывает полученную информацию.

— Не морочь мне жопу, Жанка, — наконец говорит она. — Продавать энциклопедии — гиблое дело. В Мироновке они никому не нужны.

— Ты меня не поняла, — вскрикивает Жанка, — я не предлагаю продавать энциклопедии! Я предлагаю продавать бабочек, мотыльков!

— То есть как это?

— Так. Продавать мотыльков на всякие празднества.

Ирма Ивановна округляет от удивления глаза, потирает вспотевший лоб:

— Первый раз такое слышу.

— Я тоже. Но в мире этот бизнес очень развит. В мире сейчас модно покупать в специальных конторах... ну как бы это сказать, одноразовых мотыльков.

— Что значит одноразовых, Жанна?

— Мотыльки, Ирма, они вообще существа одноразовые. Живут по два-три дня, так что здесь нет большого греха.

Ирма Ивановна думает.

— А где я их возьму? И кому эти мотыльки нужны?

— Это не проблема, Ирма. В Киеве есть коммерческие фирмы мотыльков. На первых порах будешь брать личинки, а потом и сама научишься их выращивать. Кому они нужны? Да всем! Люди тянутся к красивому! Хотят подержать красивое в руках. Представь: у кого-то свадьба, ты привозишь на заказ коробку, открываешь её перед гостями, а оттуда — облако белых мотыльков. Красиво, правда?

— Не знаю, Жанка, всё это так сложно...

— Ничего сложного. Всё просто, как двери. Затрат фактически никаких, главное — организовать хорошую рекламу. А самих мотыльков содержать очень дёшево: они только воду с мёдом пьют.

Я должна начать всё сначала, думает Жанка, собираясь вечером домой. Я ещё молода. Скоро лето. Поеду в Крым на море. Отдохну. Я устала. Мне нужно хорошо отдохнуть и начать всё сначала. С нуля.

Баба Зоряна подметает опустевшую мироновскую платформу.

— Будете пирожок, баба Зоряна? — говорит Жанка. — У меня как раз один остался — не хочу тащить его домой. Испортится.

— Я хочу пирожок.

Жанка оглядывается.

Он.

Стоит.

Смотрит на неё, улыбаясь.

Жанка растерянно молчит.

— С чем остался пирожок?

— С горохом.

— Покупаю.

— Гривна пятьдесят, — автоматически произносит Жанна.

Он роется в карманах в поисках мелочи.

— Знаете, я могу отдать пирожок просто так, — говорит Жанка. — Это последний. Я всегда так делаю — последний отдаю просто так. У меня такая традиция.

Он смотрит на неё и улыбается. У Жанки по телу маршируют мурашки. Она ни с чем не спутает этот взгляд. Он заигрывает со мной, думает Жанка. Боже, он заигрывает со мной!

— Хорошо, — говорит он, — я беру пирожок просто так, но взамен помогаю вам отнести домой эту коробку.

— Коробку? — Жанка смотрит, хлопая ресницами, на пустую, заляпанную маслом коробку из-под пирожков.

— Я думаю, это будет достаточная плата за такой чудесный подарок?

Жанка не отвечает. Она, собственно, сейчас не в состоянии говорить что-либо.

Они вместе идут в сторону города.

У него в одной руке пирожок с горохом, в другой — коробка. Жанка плетётся рядом.

— Жанна, вы были ко мне несправедливы. Вы сказали, что я не способен самостоятельно выбрать себе пирожок.

— Я... ну... я погорячилась!

— Пирожки такие вкусные, что выбирать между ними — преступление.

Они проходят мимо магазина с вывеской «Железный».

— Меня, кстати, Иваном звать.

— Жанна.

— Я уже знаю.

Молчание.

Мы молчим, думает Жанна, но в этой тишине я согласна умереть.

— Вы, Жанна, недавно стали продавать на вокзале пирожки?

— Можно и так сказать.

— Точно недавно. Я бы вас заметил.

— Вы в этом уверены?

— На сто процентов.

Они подходят к её подъезду.

Жанна говорит:

— Спасибо, что помогли мне донести коробку. Хоть это и не нужно было, она совсем лёгкая.

— Ну что вы! — почти выкрикивает, словно в громкоговоритель, он. — Я — с удовольствием.

Жанка не смотрит на него. Он не смотрит на Жанку.

Боже, неужели ты всё-таки сделал это?! — думает Жанка. Вот оно: моё тело как вата, моё сердце колотится и жить — Боже! — как же мне хочется жить!

— Может, — несмело говорит Иван, — Жанна, может, сходите со мной в кафе?

— В кафе?

— Ну да. Поговорим по душам. Выпьем «Закарпатского» коньячка.

— Не знаю.

— Вы завтра будете на работе?

— Буду.

— Тогда завтра увидимcя. Оставьте для меня свой самый лучший пирожок.

— У меня все пирожки хорошие.

Он собирается уходить. Он смущён.

Какой он робкий, думает Жанка. Такой красивый и такой робкий. Редко можно встретить красоту, которая не выпячивает себя.

— А вы тут живёте? — тихо говорит он.

— Да. Давно.

— Хороший район.

— Недалеко от вокзала.

Жанка не знает, что ещё сказать.

— Вы женаты? — вдруг непонятно почему спрашивает она.

— Я? Нет!

— Хорошо.

— Не знаю, хорошо ли, — он выглядит каким-то грустным, — иногда, знаете, так хочется, чтобы кто-то спросил, о чём я думаю.

— И о чём вы думаете?

— Мне стыдно признаться.

Жанка вспыхивает, хоть и не уверена, правильно ли поняла его намёк.

Всё. На сегодня хватит.

— До завтра, Иван.

— До завтра, Жанна.

Баба Вика не открывает. Жанка в третий раз нажимает звонок. По ту сторону двери подозрительная тишина.

— Виктория Викторовна! — кричит Жанка. — Вы дома?! Виктория Викторовна!

Жанка слегка толкает дверь, и та открывается. Жанка заходит в квартиру.

— Виктория Викторовна!

Баба Вика сидит, выставив ноги, в своём любимом мягком кресле на балконе, с которого удобно смотреть на то, как проходит май.

— Виктория Викторовна, — тихо зовёт Жанка.

Баба Вика никак не реагирует. Наверное, спит, думает Жанка. Выходит на балкон. Глаза бабы Вики широко раскрыты. Глаза выпучены — так, словно хотят вобрать в себя всё, что видят в этот момент.

Только теперь Жанка замечает, что левая рука бабы Вики свешивается с поручня кресла и нервно подрагивает.

— Виктория Викторовна, вам плохо? — догадывается Жанка.

— А ты разве не видишь, — еле слышно шепчет баба Вика правым уголком рта. — Меня парализовало.

Жанка несколько секунд беспомощно смотрит на парализованную, а затем вдруг заливается слезами:

— О боже! Что же теперь будет! Виктория Викторовна! Что теперь будет!

— Дура, — шепчет баба Вика. — Не реви. Сядь возле меня.

Жанка вытирает слёзы рукавом, точно как в детстве. Послушно садится на соседнее мягкое кресло, но это выглядит как-то неправильно, даже немного абсурдно.

— Не нужно сидеть, — говорит Жанка, — нужно что-то делать! Надо вызвать «скорую»!

— Дура, — повторяет баба Вика.

Жанке кажется, что голос бабы Вики становится всё слабее, словно доносится из глубокого колодца, мгновенно углубляющегося ещё больше.

— Жанка, — шепчет баба Вика, — они всегда были около меня, а я их не видела.

— Кто?

— Они.

— Кто они, Виктория Викторовна?

— Подсолнухи.

— Подсолнухи?

— Подсолнухи.

— Подсолнухи.

Баба Вика напряжённо смотрит куда-то вперёд. Жанка ничего особенного там не видит. Бредит, думает она. Нужно вызвать «скорую». О боже...

Жанка снова начинает беспомощно всхлипывать. Окружающее становится каким-то слишком ярким и отчётливым, и Жанка всё замечает. Всё-всё. Замечает лысого дядьку, который сидит на балконе второго этажа в доме напротив. Замечает бездомного пса на детской площадке во дворе и то, что он играется... чем?... да, он играется чьими-то трусами. Замечает чистое-чистейшее небо в кронах тополей.

Нужно запомнить этот момент, думает Жанка.

— Посмотри, Жанка, как красиво они цветут.

Жанка беззвучно плачет.

— Кто красиво цветёт?

— Подсолнухи.

— Где подсолнухи?

— Всюду.

Её голова ей уже не принадлежит, думает Жанка. Но лучше видеть перед смертью подсолнухи в цвету, чем тех ужасных адских чудовищ, что приходили к Жанкиной матери в её последнюю ночь... Вдруг рука бабы Вики перестаёт подрагивать.

Жанка бросается к телефону в коридоре.

— Алло, — кричит она в телефонную трубку, — тут, кажется, умер человек... в кресле... на балконе!

Адрес? Возраст? Семейное и социальное положение? Возможная причина смерти?

— Я не знаю, от чего она умерла! — кричит Жанка. — Её последним словом было «Всюду»...

На том конце провода сообщили, что карета «Скорой помощи» уже выехала, пусть Жанка не паникует и не нервничает, пусть выпьет успокоительное, глубоко дышит, думает о чём-нибудь хорошем.

— Смерть — это не самое страшное, что может случиться с человеком, — спокойно сообщают Жанке на том конце провода.

— Да. Я знаю. Но, понимаете, Виктория Викторовна всегда была такой оживлённой.

На том конце провода ничего не отвечают.

— Послушайте, — говорит Жанка. — Вы меня, конечно, извините, но я должна уходить на работу. Не могу вас дождаться, понимаете ли, нет времени, должна бежать на работу. Вы уж тут сделайте всё что нужно, хорошо? Она лежит на балконе.

Жанка кладёт телефонную трубку. Берёт на кухне аккуратно сложенную бабой Викой коробку со свежими пирожками и идёт на вокзал. Возле подъезда бабы-Викиной пятиэтажки смотрит по сторонам.

— Подсолнухи.

И правда.

Все клумбы вокруг устланы жёлто-горячими цветами одуванчиков.

На платформе мироновского вокзала людно. Как раз прибыла киевская электричка.

Жанка с образцовой улыбкой продаёт пирожки, очевидно последний раз в своей жизни.

Сегодня я должна особенно доброжелательно продавать пирожки, думает Жанка, чтобы люди запомнили этот день и эти пирожки и чтобы меня запомнили.

Жанке грустно. Коробка с пирожками неумолимо пустеет.

— Ирма, — говорит Жанка мороженщице, — я тут всё голову ломаю про твой бизнес. Ну про мотыльков, помнишь?

— Угу.

— Так вот. Я прочла, что мотыльки бывают дневные и ночные. Тебе нужно специализироваться на ночных. Они, во-первых, больше, чем дневные. А больше — значит, дороже. Во-вторых, все свои празднества люди отмечают вечером или даже ночью. Поэтому нужно, чтоб мотыльки вечером и ночью хорошо выглядели. Чтоб летали, а не дремали. Дневные мотыльки ночью не будут летать, что ты с ними ни делай. А ночные летают как надо. Лучше птиц. Нужно специализироваться на ночных мотыльках, правильно я говорю?

Ирма Ивановна не слушает. Она смотрит туда, где стоит дежурный по вокзалу, в пятидесяти метрах от них, с громкоговорителем на плече, в новой, летней униформе, гладенько выбритый, «цветущий», как могла бы подумать Ирма Ивановна.

Дежурный по вокзалу идёт к ним, но Жанка его не видит.

— Ирма, — продолжает она, — ты, если возьмёшься за дело, будешь очень довольна. Мотыльки — они какие-то такие... не похожие на людей... Посмотри, коты и собаки — те на людей похожи. Иногда смотришь им в морду и думаешь: какие у них всё-таки мудрые, человечьи глаза; а с мотыльками совсем иначе. Понимаешь, о чём я говорю? У мотыльков совсем нечеловеческие глаза. Мотыльки не похожи на людей. Они из другого царства. Как будто из другого мира. Их так трудно понять...

Ирма Ивановна отворачивается от Жанки, всем своим телом демонстрируя, что гусь свинье не товарищ, что она с Жанкой вообще не знакома. Дежурный по вокзалу останавливается в нескольких шагах и что-то объясняет толстой женщине в соломенной шляпе и в белых бриджах.

— Ирма, ты меня слушаешь?

— Слушаю, Жанка, слушаю. — Ирма Ивановна вытаскивает из-под прилавка косметичку и украдкой подкрашивает губы.

— Я уже немного разузнала про ночных мотыльков. Их ещё называют совками. Красиво, правда? У ночных мотыльков на крылышках чёрные кружочки, словно глаза совы. Поэтому они и совки. У самого большого ночного мотылька размах крыльев тридцать сантиметров. Он серебристого цвета и называется Агриппина. Тебе нужно будет его достать. То есть её. Кстати, можешь и свою фирму так назвать. «Агриппина».

— Угу, — бормочет Ирма Ивановна, и Жанка снова повторяет:

— Агриппина.

Дежурный по вокзалу тихо заходит Жанке за спину и почти на ухо шепчет:

— Один с абрикосовым джемом, пожалуйста.

Жанка вздрагивает. И Ирма Ивановна вздрагивает. Ирме Ивановне хорошо всё видно и всё понятно. Она в таких вещах не ошибается. Она знает мужчин как облупленных. Он с ней заигрывает! Он подбивает клинья к этой абрикосовой... тьфу... к пирожковой принцессе.

— Гривна пятьдесят, — шепчет в ответ Жанка и смущенно, как это бывает только в дамских романах, опускает глаза вниз.

— Я думал, мне бесплатно.

— Бесплатно только последний пирожок.

— Тогда я беру последний.

— Но у меня ещё полная коробка. Я не знаю, какой пирожок окажется последним.

Он молчит, но Жанка слышит, как учащённо он дышит. Его дыхание щекочет ей шею.

— Пойдём сегодня в кафе, Жанна?

— Не знаю.

— Ну так решай.

— Я люблю, когда у меня есть много времени, чтобы решать.

— Не раздумывай долго, а то я могу раздумать.

— Если можешь, то раздумывай сразу.

Ирма Ивановна брезгливо сплёвывает на старенькую брусчатку мироновского вокзала. Баба Зоряна, которая как раз подметала рядом, бросает на Ирму Ивановну осуждающий взгляд. Фу, думает баба Зоряна, женщине стыдно так харкать.

Какая я счастливая, думает Жанка, прости мне, Боже, простите мне, Виктория Викторовна, простите мне все, но я такая счастливая.

— В восемь буду ждать тебя возле твоего дома, — говорит он.

— Не знаю, приду ли, — отвечает Жанка, а сама блаженно улыбается.

— Ты разобьёшь мне сердце, и все поезда по всей Украине остановятся в знак траура.

— А мне-то что? Я не езжу на поездах.

— Со мной будешь ездить.

Жанка мечтательно закрывает глаза и представлет, как они вдвоём едут на поезде, а за окном слепящее приветливое солнце и нескончаемые поля подсолнухов.

— До восьми. — Ещё немного — и он дотронется губами до её уха.

Жанка бормочет что-то невразумительное.

— До восьми.

Я такая счастливая, что мне аж страшно, думает Жанка, чем больше счастья, тем больше боишься его потерять. Боже, не забирай его у меня. Ты меня слышишь?

— Ты пойдёшь? — Ирма Ивановна стоит над Жанкой, угрожающе сложив руки на груди.

— Куда?

— На свидание.

— На какое свидание, Ирма?

— За дуру меня держишь?

Жанка хочет встать с лавки, но Ирма Ивановна ей не даёт.

— Чего ты от меня хочешь, Ирма?

Только сейчас Жанка замечает, каким кроваво-красным цветом накрашены губы у продавщицы мороженого.

— Корова, — выговаривают эти губы с такой ненавистью, которую Жанка до сих пор на себе никогда не испытывала.

— Ирма...

— Корова! Мужика у меня уводишь! Я тебе все рёбра пересчитаю. Повыбиваю все оставшиеся зубы.

Жанка прикрывает рот рукой.

— Ты со мной тягаться вздумала, обезьяна конченая! Смотри, а то будет са-тря-сение мозга! Я такая сильная, что тебе и не снилось! — Ирма Ивановна для большего убеждения демонстрирует бицепс на правой руке. — Двадцать раз отжимаюсь от пола и десять раз подтягиваюсь на турнике! Ты меня поняла?!

— Ирма, отступись от меня. Я никого у тебя не увожу. Люди не уводятся.

— Ах ты ж сука! — Ирма Ивановна пинает коробку с Жанкиными пирожками, и та отлетает на полметра. — Что значит не уводятся?! Мужики клюют где легче! Недотрогу из себя корчила, биологию мне два часа впаривала, а сама б... натуральная!

— Умоляю тебя, Ирма, не кричи, на нас люди оглядываются.

— Пусть! Пусть они видят, какая у нас б... вокзальная объявилась.

Ирма Ивановна поднимает коробку с пирожками и кидает ею в Жанку.

— Забирай свои вонючие пирожки и урывай отсюда! — кричит Ирма Ивановна. — И чтоб я тебя здесь больше не видела! Явишься — кости попереламываю!

₅

Я не хочу ни с кем ни за что бороться, думает Жанка. Я не хочу бороться ради того, о чём мечтаю. Я не хочу, чтобы кому-то становилось хуже из-за осуществления моей мечты.

Жанка сидит на подоконнике у себя дома, на четвёртом этаже, в своей комнате.

Смеркается.

Может быть, он уже ждёт меня, думает Жанка.

На ней только нижнее бельё. Платье — самое лучшее, какое у неё есть, — лежит аккуратно, вместе с вешалкой, на кровати. Чёрные капроновые колготки. Туфли, украшенные крошечными разноцветными камешками, дешёвыми, зато блестящими.

Жанка смотрит то во двор перед домом, то на платье.

Мне не так больно, как я думала. Я не из стекла. Не разобьюсь. И вообще, можно совсем ничего не чувствовать, если захотеть. Можно собой владеть. Нужно собой владеть. Я же всё-таки человек.

С улицы веет холодком. Жанка беззвучно повторяет: «Человек всё-таки, человек всё-таки», и постепенно, от осознания своей человеческости, ей становится ужасно себя жаль.

Он появляется ровно в восемь. Пунктуальный, думает Жанка. Такой нарядный.

Жанке хорошо его видно. Стоит, облокотясь спиной на детские качели, делает вид, что спокоен, а на самом деле очень встревожен. Беспрерывно оглядывается, нервно застёгивает и вновь расстёгивает верхнюю пуговицу на рубашке. Ждёт. Боится, что не приду.

Может, я поступаю неправильно, думает Жанка, жадно глотая каждое его движение, каждый жест. Может, иногда нужно думать только о себе. Может, это такое испытание.

Жанка бросается быстро натягивать платье. Подожди, шепчет она, подожди, я сейчас!

Слышно чей-то разговор. Жанка смотрит в окно.

Он стоит, как и раньше, облокотясь о детские качели. Рядом с ним Ирма Ивановна переминается с ноги на ногу.

— Ваня?! — громко говорит Ирма Ивановна. — Что ты здесь делаешь?! Вот так встреча!

— Встреча, — неохотно говорит он, растерянно оглядываясь. — Вот так встреча, Ирма.

— Я вообще-то собиралась на день рождения к одной знакомой, но помнится, кто-то недавно грозился повести меня в кафе... Если предложение остаётся в силе, то я са-гласна, ладно, так и быть...

Ирма Ивановна кокетничает своим довольно натренированным телом, всеми своими бицепсами и трицепсами.

Ваня молчит.

Жанка плачет.

— Я жду одного человека, — неуверенно оправдывается Ваня.

— Женшчину?! — Ирма Ивановна театрально надувает губки.

Ваня молчит.

Жанка плачет.

— Если ты ждёшь Жанку, Ва-ничка, то тебе не повезло, да-ра-гой. Я её ещё полчаса назад встретила в парке. Со Стёпой-кондуктором...

Ваня молчит.

— Я не напрашиваюсь, Ваня, — неожиданно строгим тоном заявляет Ирма Ивановна. — Никогда не была второй и не собираюсь. Адью!

И очень медленно, покачивая бёдрами, отходит в сторону.

Ваня последний раз оглядывается. Смотрит на часы. Половина девятого.

— Ирма! — кричит он. — Подожди. С тобой так трудно договориться! Какая-то ты непонятная!

— Женшчина должна быть за-га-дачная.

— Ирма...

— Ваня...

Они исчезают за углом, а Жанка наконец вытирает мокрое от слёз лицо.

Ей хочется кричать: сука! ты всё врёшь!

Но ни звука с уст.

Жанка стягивает платье. Снова усаживается на подоконник и глубоко дышит. Только дышит.

Сумерки становятся густыми. Соседние дома тонут во тьме.

Она не плохая, думает Жанка, она просто любит его, иначе зачем бы ей быть такой подлой.

Гнев, что собирался внутри, растворяется в тихой печали.

Она любит его, думает Жанка. Пусть им будет лучше.

Над верхушками тополей поднимается бородатая голова Бога.

— Жанна, — торжественно говорит Бог, — ты заслужила Царство Небесное.

Жанка не удивляется. Она ощущает неимоверную лёгкость в теле.

— Ты заслужила Царство Небесное, — повторяет Бог, наверное для того, чтобы Жанка не успела его поблагодарить.

— Спасибо, Боже, — шепчет Жанка, — но...

Её тело на глазах становится изящней, тоньше, меньше, совсем крошечным. На спине вырастают серовато-серебристые крылья — и вот гигантский ночной мотылёк слетает с подоконника в небо, пролетает над двором, над мироновскими тополями, над мироновским вокзалом. Полёт даётся тяжело, потому что крылья слишком большие и слишком тонкие. Кто-нибудь может подумать, что это летучая мышь или даже сова, но уж никак не мотылёк.

— Благодарю тебя, Боже, — шепчет Жанка уже откуда-то оттуда, — но я просила не Царства Небесного. Ты дал мне слишком много. Я просила всего лишь Его.

_{Canis lupus familiaris (Собака)}

Эльвира Владимировна сидит в кабинете № 17. Чтобы найти этот кабинет, нужно подняться по деревянным ступенькам на второй этаж и пройти в конец тёмного коридора.

Эльвиру Владимировну все боятся, потому что она очень принципиальная. Так что в её кабинет заходят обычно лишь те, кто с ней не знаком. Или по ошибке. Или из любопытства — чтобы своими глазами увидеть наипринципиальнейшую женщину на свете.

Внешне Эльвира Владимировна — обыкновенная, ничем не примечательная женщина, волосы обесцвечены пергидролем. Маленькое строгое лицо, не ведающее милосердия. Маленькие фиолетовые губки, сложенные бантиком — из тех бантиков, которые цепляют на похоронные венки. Ногти аккуратно выкрашены красным — цвета артериальной крови. Юбка — чуть ниже колен, в узкую элегантную полоску. Такой же полосатый элегантный пиджак. Минимум украшений. Иногда Эльвира Владимировна надевает очки — «ЧТОБЫ ЛУЧШЕ ТЕБЯ ВИДЕТЬ».

Ты приходишь к Эльвире Владимировне, допустим, в понедельник.

Понедельник — единственный приёмный день.

Ты — уверенный в себе гражданин Украины. Дважды бывал за границей. Свободно владеешь разговорным английским. Знаешь, что чиновники существуют потому, что ты, выплачивая налоги, их кормишь. Короче, ты входишь в кабинет Эльвиры Владимировны со всей гордостью страны, которую через двадцать лет, возможно, примут в ЕС.

Эльвира Владимировна сидит за столом. Она ничуть не удивлена твоему появлению. Она, можно сказать, тебя только и ждала.

Внимательно оглядывает вновьприбывшего с головы до ног и говорит:

— Подождите, пожалуйста, за дверью.

— Почему?! — негодующе удивляешься ты. — Почему я должен ждать за дверью?! У вас никого нет, вы не разговариваете по телефону, сейчас не обеденный перерыв... Почему мне нужно ждать за дверью??

Эльвира Владимировна не отвечает, а просто смотрит на тебя, и ты, хоть и продолжаешь негодовать, почему-то всё равно выходишь за дверь и ждёшь. Твоё гражданское достоинство пошатнулось. Ты невольно утыкаешься в идиотские стенды, развешанные в коридоре, ты узнаёшь, что АЛКОГОЛЬ + СИГАРЕТЫ = ПОЖАР, а СЕКС — ПРЕЗЕРВАТИВ = СПИД. Бессмысленно бормочешь себе под нос детскую считалку: «стоп-кали-ка-тошка-чёрная-кошка», но считалка не приносит успокоения.

Да что же это такое?! — срываешься ты. Сколько можно это терпеть?!

Врываешься в кабинет № 17, разгорячённый и злой. Сейчас ты ей покажешь! Она на коленях станет просить о пощаде!

Эльвира Владимировна всё так же сидит за столом. Она не удивлена. Она ждёт тебя. Она знала, на что ты способен, и готова принять бой.

— Отвечайте! — начинаешь кричать ты. — Кто дал вам право держать меня за дверью?! Я пришёл к вам, потому что у меня проблема, которую вы должны решить! И ваша работа — помочь мне, а не сидеть за столом и красить ногти в этот жуткий красный цвет! Вы должны улыбаться мне, щебетать вокруг меня, извиняться и... и... облизывать меня!

— Вы и вправду этого хотите? — спокойно и терпеливо спрашивает Эльвира Владимировна, а ты вдруг опять становишься крошечным-крошечным лягушонком в огромном болоте.

— Послушайте, — говоришь ты уже спокойнее, — я живу в доме тридцать дробь тринадцать по улице Фрунзе. За этот дом отвечаете вы. Ваш ЖЭК, хотел я сказать. И в нём, в этом доме, уже третий месяц не работает лифт. Моя квартира на девятом этаже. Уже три месяца я бегаю по ступенькам, как пятнадцатилетний мальчишка. Сто шестьдесят две ступеньки. Немного, если по ним ходить день-другой. Но три месяца?! Почему вы ничего не сделали за три месяца?!

Эльвира Владимировна поднимается из-за стола и улыбается. Но как-то странно.

Ты уже не хочешь, чтоб она отвечала. Ты вообще жалеешь, что сюда пришёл. Чёрт с ним, с лифтом. Ходил по ступенькам три месяца — походишь ещё три. Тоже мне — социально активный нашёлся! Пусть кто-нибудь другой жалуется.

— Что вы делали три месяца? — шепчешь ты и пятишься к открытой двери. — Что вы сделали за три месяца?

Эльвира Владимировна встаёт напротив тебя и говорит так, словно её насмешливый тон вот-вот сменится рыданиями:

— А ты? — говорит она. — ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ?!!

— Я? — Ты показываешь на себя пальцем, из последних сил надеясь, что в комнате есть кто-то ещё. — Я?

— Да! Ты! Что ты сделал за эти три месяца, пока не работал лифт?

У тебя голова идёт кругом. Ты хочешь спрятать голову в тёплый торф. Ты хочешь, чтоб у тебя не было головы — только позвоночник. Что ты сделал? Ты не можешь ответить на этот вопрос. Всё зависит от того, с какой стороны подойти, как посмотреть.

— О чём конкретно вы хотите знать? — бормочешь. — Что я сделал где? Вы про лифт?

Эльвира Владимировна молчит.

— Но я не должен был ремонтировать лифт... Это не в моей компетенции... Это не моя обязанность...

Молчание.

— Или вы про работу? Мою собственную работу? Или про мой дом, да? Что я сделал дома? Объясните, о чём вы!

Ты видишь, как на строгом сухом лице Эльвиры Владимировны появляется гигантская слеза. Слеза течёт по впалой щеке и, согласно законам земного тяготения, вбирая в себя микроскопические песчинки жэковской пылюки, чёрной туши и дешёвого тонального крема, падает на пол кабинета № 17. И ты вздрагиваешь. Ты хочешь дать дёру отсюда, ты хочешь поскорее попасть на свой уютный девятый этаж, потому что с тебя уже хватит. Хватит. Ты не на Страшном суде. Ты не перед священником.

— Все мужчины — собаки, — говорит Эльвира Владимировна и возвращается за свой стол. — Пошёл вон отсюда!

И ты уматываешь, едва сдерживаясь, чтобы не заскулить.

Мучаешься. Несколько дней не можешь найти себе места. Не спишь ночами. Нервничаешь.

И что же это она, сраная бюрократка, хотела сказать? Что она себе позволяет? Лифт не ремонтируют уже три месяца! 162 ступеньки утром и вечером. Вниз — вверх, вниз — вверх. А ты хоть и не ездишь на лифте, но платишь за него. Да-да. Каждый месяц по гривне с копейками. Тебе не жаль гривны с копейками. Просто из принципа. За что ты платишь? Как вьючный осёл, выдряпываешься каждый день по ступенькам да ещё платишь ЖЭКу за это деньги? Такое может быть только здесь, в этой сраной стране, которую, возможно, через двадцать лет возьмут в ЕС. Нужно кому-нибудь на неё пожаловаться, думаешь ты. Кому-нибудь, кто выше. Чиновники обычно любят, когда жалуются на их подчинённых. В этом суть иерархической пирамиды. Каждый её член одновременно и начальник и подчинённый. Хуже всего, наверное, тому, кто на самом-самом дне.

Ты несколько дней не выходишь из дома. Обдумываешь планы мести и по очереди их отвергаешь. Я её побью, думаешь ты. Крашеная шавка. Приду и сразу без разговора зацежу ей в её нахальную размалёванную физиономию.

Ты перекладываешь в шкафу джемпера и рубашки. Сортируешь носки. Чистишь туфли. Рассматриваешь себя в зеркало и кажешься себе мудрым и атлетичным. Ты человек, которому можно доверять. Которого уважают.

Что ты сделал? Много чего, отвечаешь сам себе. Всего и не перечислишь. Но дело не в этом. Какое она имеет право спрашивать?! Какое её дело?! Исправность лифта и твоя личная жизнь — вещи несравнимые. Ты её не спрашивал, ЧТО ОНА СДЕЛАЛА ВООБЩЕ. Ты спросил только, что она делала в последние три месяца, почему не нашла времени распорядиться, чтоб отремонтировали лифт. Только и всего.

Ты звонишь своим друзьям, предлагаешь пойти выпить по кружке разливного пива и посмотреть футбол, но все друзья в эти дни заняты. Может, на следующей неделе?

Допоздна крутишь программы телевизора, а потом засыпаешь под работающий телик где-то около пяти часов утра, когда на улице Фрунзе появляются первые автобусы.

Как со мной могло случиться такое? Как я до такого опустился? Может, это депрессия? Может, так и приходит депрессия?

В следующий понедельник ты идёшь в ЖЭК. Старенькая уборщица на входе узнаёт тебя, бросает швабру и убегает в неизвестном направлении. Наверное, за подмогой. К Эльвире Владимировне дважды не приходят. Значит, быть беде.

Ты поднимаешься по деревянным ступенькам на второй этаж. Длинный тёмный коридор, на стенах стенды, которые не имеют срока давности.

АЛКОГОЛЬ — СИГАРЕТА = ПОЖАР, СМЫСЛ + ПРЕЗЕРВАТИВ = СНЕГ.

Кабинет № 17.

Ты прикладываешь ухо к двери, чтобы узнать, есть ли кто внутри. По ту сторону тишина. По ту сторону Эльвира Владимировна. Ты решительно сжимаешь кулаки и открываешь дверь.

— Мне подождать в коридоре? — спрашиваешь осторожно.

— Нет-нет, заходи, я не занята.

Эльвира Владимировна выглядит точнёхонько так, как и неделю назад. Суровая и немилосердная. Губки похоронным бантиком. Ногти колера артериальной крови. Поднимается со стула, готова принять бой.

Ты торчишь в дверях, ничего не говоря. За неделю ты переменился. Осунулся. Похудел. Побледнел. Почернел. Одет небрежно. Брови нервно подёргиваются.

— Знаете... я... мне...

— Тебе не нужен лифт, — вместо тебя договаривает Эльвира Владимировна.

— Да. Правильно. Я поэтому и пришёл. Чтобы сказать, что на самом деле мне лифт не нужен. Знаете, ходить по ступенькам — хорошая спортивная зарядка. За последние три месяца я стал себя лучше чувствовать. Как будто помолодел. Пришёл вас поблагодарить.

— Не за что. Присядь. Передохни.

Ты обессиленно падаешь на стул для посетителей и тяжело дышишь. На лбу выступает горячий липкий пот. Чувствуешь, что вот-вот сорвёшься.

— Эльвира Владимировна, я... я... Я НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛ! НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛ!

— Ну успокойся. — Эльвира Владимировна гладит тебя по волосам своей восковой ладошкой, а ты рыдаешь в её элегантный полосатый пиджак. — Не переживай так сильно. Всё будет хорошо. Ты голоден? На, подкрепись.

Непонятно откуда — может, из кармана пиджака — Эльвира Владимировна достаёт свёрток и протягивает тебе его содержимое.

Кусок жареного мяса. Сочного, ещё тёплого, ароматного.

Ты проглатываешь его целиком. Весь сразу. Облизываешься.

И позволяешь почесать себя за ухом.

_{RATTUS NORVEGICUS (КРЫСА)}

₁

Нет, это невозможно, убеждает себя Тамара Павловна, невозможно. Я живу на седьмом этаже нового кирпичного дома, седьмой этаж — для него слишком высоко. Он бы не смог. Ему не хватило бы смелости и наглости. Для таких, как он, и второй-то — чересчур. Как же он умудрился? Как ему только удалось? Однако всё говорит за то, что он есть.

Тамара Павловна придирчиво осматривает свою кухню. Достаёт из шкафчиков посуду, обнюхивает каждую тарелку и кастрюльку, заглядывает в пакеты с крупами и макаронами.

И хуже всего, думает Тамара Павловна, я даже не знаю, что делать. Переставлять кастрюли и макароны — не выход. Тамара Павловна никогда раньше не попадала в такую ситуацию. Не оказывалась в непосредственной близости к нему. К врагу.

Может, он ещё и не один. Если так — я пропала, думает Тамара Павловна. Мне нужно бежать отсюда. Соберу минимум вещей, ну, там, паспорт, деньги, фотографии Софии Ротару, — и уйду отсюда. Жить в одной квартире с врагом я не буду. У меня есть гордость. Я люблю чистоту и гигиену. Я просто помешана на чистоте. Посмотрите на мою квартиру: всё сияет и благоухает. Никакой пыли. Все вещи на своих местах. Разложены ровненько и аккуратно, в соответствии с цветом и размером. А он (или они) всё испортил. Ворвался в моё идеальное жилище и испаскудил его. Теперь я воняю. Да, я уже чувствую, как начинаю вонять. Никакая дезинфекция не спасёт от этого ужасного гнилостного запаха.

Тамара Павловна пытается отодвинуть холодильник, но вдруг бросает его и садится на стул возле окна.

А что я сделаю, думает она, когда он выскочит оттуда, из-за холодильника? Я беззащитна перед ним. Он выскочит и первым делом кинется на меня. Раздерёт когтями лицо. Выест глаза, откусит нос своими тоненькими и острыми, как бритва, зубками. Может, он только того и ждёт, чтоб я отодвинула холодильник и выпустила его на свободу. Может, он не пролезет под ним из-за своего толстого и длинного живота. Нет, отодвигать холодильник — это ошибка. Пусть сидит там, как в тюрьме, а я тем временем подумаю.

Тамара Павловна замечает, что вся дрожит от страха и отвращения. Ей так жалко себя. Ну почему это должно было случиться? Разве она заслужила такое? И почему вообще так бывает, что кто-то ни с того ни с сего влезает без разрешения в чьё-то жилище и напрочь разрушает его уют, разрушает всё, над чем человек работал многие годы, что создавал ценой великих усилий и стараний?

Ненавижу, думает Тамара Павловна. Как же сильно я ненавижу.

Она одевается, складывает в сумочку паспорт, деньги и фотографии Софии Ротару, плотно закрывает кухню, потом — на ключ — квартиру и выходит на улицу. У подъезда на лавочке, как всегда, сидит бабушка Алевтина. Отдыхает.

— Куда-то собрались, Тамарочка Ивановна? — спрашивает бабушка Алевтина. — Если в магазин, то купите мне, пожалуйста, сахар, деньги я отдам.

Тамара Павловна не выдерживает. Ей так тяжело. Она должна поделиться с кем-то своим горем. Плача, она обнимает бабушку Алевтину и говорит обречённо:

— Крыса выгнала меня из дома.

Бабушка Алевтина слыхала в своей жизни и не такое. Её не смутишь и не испугаешь. Бесстрашная бабушка Алевтина просидела на лавочке у подъезда много лет и помогла множеству людей. Люди подсаживаются к ней, будто бы на минутку, передохнуть, а на самом деле — чтоб рассказать про свою беду и услышать в ответ мудрый совет.

Но дело Тамары Павловны — не из лёгких, понимает бабушка Алевтина.

Ты вернулся, думает она, ты пришёл, чтобы мне отомстить.

— А откуда вы, Тамарочка Павловна, знаете, что это таки крыса? — сладеньким голоском, так, чтоб ещё больше не переполошить, спрашивает бабушка Алевтина. — Вы её видели? Крысы редко забегают в высокие кирпичные дома. Мыши могут, а крысы — навряд ли.

— Это крыса, нет, — крыс, — отвечает, уточняя, Тамара Павловна и начинает рыдать ещё сильнее. — Я знаю, это он. Я его слышу. Чувствую его запах! Слышу, как он подрывает паркет за холодильником и как довольно посапывает!

— Ну-ну, Тамарочка Павловна, я вам верю, — говорит бабушка Алевтина и поглаживает соседку по спине. — Крысу невозможно спутать с мышью, да. Раз вы говорите, что это крыс, — значит, крыс. Только он может посапывать за холодильником.

— И посапывает! — плачет Тамара Павловна. — И скребётся так, что мурашки по телу бегают! А иногда храпит! Если бы вы слышали, как он храпит! Как... как...

— Как мужчина, — подсказывает бабушка Алевтина.

— Да, как мужчина, мужик!

Бабушка Алевтина сокрушённо покачивает головой, а её руки незаметно для Тамары Павловны начинают нервно подрагивать.

Ты пришёл, думает бабушка Алевтина. Через столько лет. Не поленился. Хотя был таким ужасно ленивым. Но я тебя не боюсь, твердит она про себя, мне не из-за чего тебя бояться. Я нисколько перед тобой не виновата, а наоборот — сделала то, что и должна была сделать.

— Как мне теперь быть?! — Тамара Павловна заламывает в истерике руки. — Я не могу туда вернуться! Я не смогу переступить порог собственной квартиры. Он там сидит. Притаился! Торжествует!

— Во-первых, — начинает бабушка Алевтина, — нужно успокоиться и перестать его бояться. Он как раз хочет, чтоб его боялись. Но на самом деле это всего лишь крыса. Грязная, гадкая, облезлая и вонючая, но небезобидная.

— Я знаю, что делать, — говорит Тамара Павловна, — купить крысиного яда! Он съест и умрёт.

Какая она ещё молодая и неопытная, думает бабушка Алевтина, глядя на сорокалетнюю Тамару Павловну. Наивная. Думает, с ним так легко разделаться.

— Так-то оно так, — размышляет бабушка Алевтина, — но он отраву не тронет, не станет её есть.

— Почему? — удивляется Тамара Павловна. — Яд специальный, крысиный. Он ничего не заподозрит. Съест и сдохнет. Почему бы крысе не съесть специальную крысиную отраву?

— Потому что крысы хитрые.

Да, хитрые. Ты был хитрый, думает бабушка Алевтина, а я — хитрее. Я тебя обдурила. С тобой иначе было нельзя.

— Когда-то, — говорит бабушка Алевтина, — ко мне в квартиру тоже забежал крыс. Я боролась с ним четыре года.

— Четыре года?! — У Тамары Павловны голова идёт кругом.

— Да, четыре года. У нас была такая игра. Кто кого обдурит. Кто окажется хитрее. И он проиграл.

Бабушка Алевтина с гордостью выпрямляет спину, будто и до сих пор с кем-то воюет.

— Вот что я вам, Тамарочка Павловна, скажу. Возвращайтесь к себе домой. В конце концов, это ваш дом, так поборитесь за него. Не бойтесь крыса. Живите с ним. Изучите его характер. Войдите к нему в доверие. А затем, когда он уже перестанет от вас прятаться, когда доверится вам и потеряет бдительность, — тогда нанесите ему смертельный удар. В самый неожиданный момент. Исподтишка. В спину. Как и подобает настоящей женщине.

Представьте себе, что бабушка Алевтина не всегда была бабушкой. Когда-то, а это было очень давно, она была просто Алевтиной. Не красавицей, но и не уродиной. Не мудрой, но и не глупой. Не богатой, но и не бедной. И у неё был муж, с которым она прожила четыре года.

Они познакомились в техническом училище. Алевтина работала уборщицей, а он — сторожем. Звали его Омельян. Толстый и неуклюжий, любил громко хохотать и отпускал сальные шутки.

Омельян смотрел на Алевтину как на миску, полную салата оливье, который нужно съесть, чтоб не испортился до завтра. Алевтина перепутала этот его голодный взгляд со страстью. Расписалась с ним и привела к себе домой, в квартирку из двух маленьких комнат.

Омельян сразу у неё прижился. Обложил квартиру своими вещами, которые ни к каким из её вещей не подходили. Заполонил комнаты своим неприятным запахом, очень напоминающим запах гнилой картошки. Беспрерывно с чем-то возился, в чём-то копошился, таскал на балкон с улицы разный хлам, приговаривая: никогда не знаешь, что тебе может пригодиться.

Он не чистил утром зубы и вообще их никогда не чистил. Не мыл свою густую рыжую шевелюру, не стриг волоски, что росли у него из ушей и носа, а на мизинце правой руки отрастил длинный, как у женщины, ноготь, который использовал как открывашку для баночных консервов.

Омельян непрерывно курил в квартире и сбрасывал пепел в любимые Алевтинины вазы. Его постельное бельё всегда было аж чёрное, а носки воняли канализацией.

Но наихудшее происходило ночью. У Омельяна была привычка ночью есть. Алевтина засыпала, а он брёл на кухню и пожирал всё подряд. Сладкое, солёное, кислое, горькое, холодное, сырое, жареное, тушёное, маринованное, несъедобное. Сало с мандаринами, мясо с мороженым, вермишель с карамельками, сосиски со сливовым повидлом, кильку вместе с алюминиевыми ложками.

— Какая разница, что с чем есть, — говорил он, — в животе всё равно всё перемешивается.

После себя Омельян оставлял на кухне горы грязной посуды, кучи перьев, костей и крошек, пустые банки-склянки, бутылки, стаканы, яичную скорлупу на полу и масляные плямы на подоконнике. Его глаза после ночных трапез становились маленькими и красными, сытыми и довольными. Глаза крысы, которой хорошо живётся. Алевтина узнала эти глаза. Она поняла, что пропала и пропадёт ещё больше, если не будет бороться. Привела домой крыса, так теперь должна с ним бороться. Либо он, либо она.

— Даже не думай, — предупредил Омельян Алевтину. — Я не такой дурак. Ты от меня не сможешь отделаться. Я хитрый.

Тамара Павловна возвращается к себе домой и быстро включает везде свет. На первый взгляд — ничего не изменилось. Всё так, как и было. Но это только на первый взгляд. Он здесь ходил, думает Тамара Павловна. Он всюду побывал. И на моей кровати наверняка полежал. И в ванной. И на столе всё обнюхал. Всюду оставил свой гадкий гнилостный запах.

Но, действительно, почему я должна отдавать ему свою квартиру? Квартира моя, и в ней останусь я, а не он.

Тамара Павловна включает телевизор, чтобы не так сильно бояться. Но она знает, что там — в кухне за холодильником — притаился её враг. Сопит. Ждёт подходящего момента, чтобы напасть.

— Крысик! — вдруг заводит Тамара Павловна. — Не бойся меня. Я ничего плохого тебе не сделаю. Наоборот, накормлю тебя. Что ты любишь? Хлеб? Или колбаску? Или, может, и то и другое?

По ту сторону холодильника тишина. Сопеть тоже перестало.

Тамара Павловна отрезает кусочек от белого батона и кидает его за холодильник.

— Или, может, намазать батон маслом? — Тамара Павловна никогда не догадывалась, что способна на такие нежные интонации. — А воды? Тебя, наверное, мучает жажда? Хочешь питеньки? Воды? Молока? Пива? У меня есть для тебя пиво. Ты любишь пиво, правда?

Игра выглядела так.

— Любимый, — щебетала Алевтина, — я даже и не думала ни о чём таком!

Омельян недоверчиво щурил свои маленькие красные глазки.

— Я не хочу от тебя отделываться! Я хочу состариться с тобой и умереть на одной подушке! Вот чего я хочу.

Омельян говорил:

— Ну-ну, так я тебе взял и поверил.

Но ему было приятно. Омельян видел, что Алевтина боится, а большего от своей жены он и не требовал. Страх и любовь — это одно и то же. По крайней мере, так думал Омельян, и в чём-то он был прав.

Он стал очень осторожным. Еду покупал и готовил себе сам. Никогда не поворачивался к Алевтине спиной. Никогда не оставлял её одну надолго, очевидно, для того, чтоб не дать время детально спланировать нападение. Алевтина улыбалась и неизменно называла Омельяна «любимый». Расспрашивала, как идут дела на работе и не болит ли у него сегодня живот.

— Не болит, ничуть не болит, — торжествующе отвечал Омельян, поглаживая себя по столитровому животу, — и знаешь, Алюся, у меня никогда не болит живот. Он у меня железный.

Однажды с Омельяном случилось несчастье. В его смену обокрали техническое училище. Вынесли из лабораторного кабинета демонстрационный станок. Омельян мог поклясться, что не спал в ту ночь ни секунды. Потому что он такой — очень ответственный. Он безупречно сторожил своё училище. Он любил его. Он даже по собственной инициативе выморил в училище всех тараканов. И тут такой прокол. Почти невероятный. Вынесли станок, не сломав ни единого замка, не повредив ни окна, ни двери.

Омельян пришёл домой как побитый пёс. Алевтина встретила его с распростётрыми объятиями:

— Любимый, как дела на работе?

— Плохо, — ответил Омельян. — Ночью украли станок. Мне — выговор, стоимость станка вычтут из зарплаты.

— Бедняжечка!

Алевтина целовала мужа в голову и в живот, прижималась к нему, мурлыкала и ластилась, как настоящая породистая кошка.

— Ляг, отдохни, — подпевала Алевтина, — тебе нужно отдохнуть, любимый. У тебя стресс.

И правда, думал Омельян, мне нужно отдохнуть, у меня стресс. И лёг. Укрылся пледом почти с головой, так что виднелись только его узенькие красные глазки. И не спал. Он боялся в этот тяжёлый для себя момент утратить бдительность.

К вечеру у Омельяна поднялась температура. Он постанывал под одеялом, а Алевтина неизменно сидела рядом и ласково приговаривала:

— Бедняжечка мой! Не думай ты об этом станке! Всё будет хорошо! Тебе нужно отдохнуть. Доверься мне.

— Я хитрый, — повторял в лихорадке Омельян. — Я очень хитрый! Что случилось с моей хитростью?

Тамара Павловна намазывает хлеб маслом, кладёт сверху кружок ливерной колбасы и бросает за холодильник. По ту сторону — хруст и довольное урчание.

Он ест, радуется Тамара Павловна, он доверяет мне.

Прошёл месяц с тех пор, как Тамара Павловна решила с ним бороться.

— Дорогой мой крысик, — говорит она перед тем, как лечь спать. — Не грусти без меня. Займись чем-нибудь, развлекись. Вся моя квартира в твоём распоряжении. Бегай сколько хочешь. Не бойся. Я ничего плохого тебе не сделаю. Но и ты имей совесть. Не прыгай ночью по моей кровати.

Иногда среди ночи Тамара Павловна подскакивает на постели, потому что ей кажется, что он только что был здесь, прямо под одеялом, совсем близко. Она в панике включает ночник и вглядывается в тёмную комнату. В каждый угол, в каждый закоулок. Нигде ничего. Тишина.

— А знаешь, — говорит Тамара Павловна, начищая и без того чистый чайник, — мне как-то даже веселее с тобой, крысик. Раньше мне было так одиноко, не с кем и слова молвить. А теперь видишь — говорю без остановки. Всё тебе рассказываю. Тарахчу, словно какая-то базарная баба. Ты уж прости меня. Хочешь колбаски? Я купила палку «Московской». Такая хорошая, жирная.

Омельян никогда не забудет этот поцелуй. Алевтина никогда ещё так не целовала его. С такой страстью.

Она наклонилась над ним, мокрым от пота, измождённым, несчастным, — и поцеловала в губы. У Омельяна аж в голове затуманилось. Стало тихо, уютно и блаженно. Стало совсем не страшно.

— Алевтина, — прохрипел он, — скажи мне. Скажи правду. Ты любишь меня?

Алевтина преданно глядела Омельяну прямо в глаза. Тридцать секунд, минуту, две. Омельян ждал, и это ожидание было для него наиневыносимейшим в жизни. Он хотел, чтоб она ответила «да». В то длинное, бесконечное мгновение Омельян отдал бы всю свою мелкую, крысиную душу, только бы она сказала «да».

— Я люблю тебя, — ответила наконец Алевтина.

И Омельян просиял. Мир вокруг него захлебнулся от счастья.

— Я знал это, — сказал Омельян. — А теперь, Алевтина, принеси мне что-нибудь поесть.

Тамара Павловна вскакивает на своей белоснежной постели с отчаянным криком, но на этот раз совсем по другой причине. Крыс здесь ни при чём. Ей приснился кошмар. Ей приснилась София Ротару.

— Крысик! Милый! — кричит она. — Мне так худо сейчас! Мне приснился такой страшный сон!

Тамара Павловна любит Софию Ротару. Смотрит по телевизору каждый её концерт. Вычитывает из газет мельчайшие подробности её жизни. И Тамаре Павловне кажется, нет, она уверена, что София Ротару об этом знает. Наверняка она ощущает в себе такую же точно любовь. Ну посудите сами! Каждый раз, во время своего концерта по телевизору, София Ротару смотрит прямо на Тамару Павловну. Тамара Павловна даже экспериментировала. Отходила от телевизора в сторону, и София Ротару вела глазами за ней. Она поёт только для Тамары Павловны. Она её тоже любит. Тамара Павловна в этом не сомневается.

— И вот, — голосит Тамара Павловна среди ночи, — мне приснилось, что я в зале, на её концерте. Насобирала денег на билет, купила большой букет красных роз и жду. София Ротару на сцене, поёт, как всегда, пречудесно и смотрит только на меня. Я сразу это замечаю. Я улыбаюсь ей, а она улыбается мне в ответ. Я счастлива, мои предположения подтвердились. София Ротару знает обо мне, она ждала, когда же я приду на её концерт, подарю ей букет роз, заговорю с ней. Она тоже меня любит. И это естественно, крысик, любовь за любовь — так в этом мире и должно быть. Концерт заканчивается, Софии Ротару дарят охапки цветов, я не успеваю. Жду, когда толпа разойдётся. Хочу побыть с ней наедине. Наконец остаёмся только я и она. Пустой зал. Только я и она. Я счастлива — она тоже. Протягиваю ей свой букет. София Ротару благодарит. Я говорю: я пришла. А София Ротару: очень вам благодарна, приходите ещё. Я ничего не понимаю. Думаю, наверное, она стесняется сделать первый шаг. Я ловлю её за руку, ловлю её взгляд и говорю: это я, ты узнаёшь меня? София Ротару вырывает руку, отталкивает меня, хочет уйти. Думаю, наверное — боится. Говорю: не бойся меня, это я, ведь ты ждала меня, правда? И тут, милый крысик, происходит что-то страшное. Кошмарное. Двое здоровенных парней хватают меня под мышки и тащат к выходу. Я кричу, умоляю, пытаюсь вырваться, но они непоколебимы, как груды камней. Я кричу: София, Софийка, куда же ты? Не отталкивай меня! Это я! Я тебя люблю! А она стоит на сцене и молчит. Холодно наблюдает за тем, как меня, словно шкодливого пса, выбрасывают на улицу. Выбрасывают. Прямо в лужу. Я болтаюсь там, слёзы жалости смешиваются с грязью, и я понимаю, что осталась такой одинокой, крысик, если б ты только мог это понять. Какой одинокой я осталась!

Тело Тамары Павловны вздрагивает от тяжких рыданий.

Вдруг в темноте её спальни вспыхивают два красных огонька. Огоньки приближаются. Они уже совсем близко.

— Крысик, это ты?

На постели Тамары Павловны мелкие, но уверенные шажки.

— Мой маленький, ты пришёл пожалеть меня?

Тамара Павловна перестаёт плакать. Вот он — этот ответственный момент. Прямо возле её лица, напротив, рыжая мордочка её врага. Тамара Павловна гладит его по спине, а он лижет ей руку. Одно невинное движение, одно малейшее усилие — и Тамара Павловна снова станет свободной, тонкая шейка хрустнет — и всё. Вот он — этот ответственный момент.

Алевтина подаёт Омельяну огромную тарелку жареной картошки. Любимая его еда. Над тарелкой поднимается пар, картошка ещё горячая, только что со сковородки, с луком и перчиком. Омельян ставит тарелку перед собой и с аппетитом вдыхает душистый аромат.

Алевтина всё время рядом, словно солдат во время ответственной военной операции. Она немного бледна, но Омельян этого не замечает.

— Алевтинка, спасибо тебе, — говорит Омельян, — картошка так хорошо поджарена, с обеих сторон, как я люблю.

— На здоровье, любимый, — отвечает Алевтина.

Омельян уминает картошку, а Алевтина с довольным видом за этим наблюдает.

— Ешь, мой любимый, ешь, — говорит она, — только жуй как следует, не глотай целиком.

Омельян жуёт. Он целиком не глотает.

Как хорошо, думает он, как всё быстро может измениться к лучшему. Ещё сегодня утром Омельян был уверен, что его жизнь кончена, но сейчас он опять счастлив. Алевтина любит его, он любит её и любит поесть. И вот у него появилось и то и другое. И любовь и еда. И не нужно быть осторожным. Война закончена. Они вместе состарятся и умрут на одной подушке.

Внезапно вилка выпадает из рук Омельяна.

— Алевтина, — кричит он, — у меня заболел живот!

— Любимый, сейчас пройдёт. Наверное, слишком много съел. Так бывает.

— Живот! Мой живот! Он очень болит!

Бедняжечка!

Омельян корчится на кровати. Кричит. Алевтина неподвижно стоит рядом, как солдат, который хочет видеть, как его бомба уничтожает город.

— Я вызову «скорую», — говорит Алевтина. — Потерпи. Врачи тебе помогут.

И улыбается.

— Алевтина! — Лицо Омельяна искажается от ужасной догадки. — Ты отравила меня! Ты отравила меня!

— Да, любимый, отравила, — мурлычет Алевтина, — потерпи. Сейчас всё пройдёт.

₂

Бабушка Алевтина сидит на лавочке возле подъезда. Вечереет. Впервые за два длинных зимних месяца с запада подул свежий весенний ветер. Бабушка Алевтина вдыхает его запах полной грудью.

Тамара Павловна купила бабушке Алевтине сахар.

— Спасибо, Тамарочка Павловна, — говорит бабушка Алевтина, — если бы не вы, то пила бы я ещё долго несладкий чай.

— Ну что вы, дорогая! Зачем же тогда соседи? Мне вовсе не тяжело покупать вам сахар.

Тамара Павловна подсаживается на лавку рядом с бабушкой Алевтиной. Тамара Павловна сияет счастьем — бабушка Алевтина фиксирует существенное изменение в её поведении.

— Тамарочка Павловна, как у вас дела?

— Спасибо, хорошо!

— А как ваш... хм... гость?

— Я всё сделала так, как вы сказали. Его больше нет.

— Вот и прекрасно! — Бабушка Алевтина довольно потирает руки.

Как хорошо, думает она, что женщины умеют быть солидарными. Женщины никогда не оставят друг друга в беде.

Тамара Павловна заходит в свою квартиру. Сразу направляется на кухню, чтобы приготовить себе чай.

— Сегодня на работе такое смешное случилось, — вслух говорит Тамара Павловна, — Олена Прокопив сломала руку... — Прихлёбывает чай, он горячий. — В магазинах снова всё подорожало. Десяток яиц — уже восемь гривен!

Тамара Павловна вздыхает. Смотрит куда-то в глубину своей кухни.

— Я так одинока, — наконец говорит Тамара Павловна, — очень одинока. Но теперь мне легче. У меня есть ты.

Перевела с украинского Е. Мариничева

Мариничева Елена Владиславовна родилась в г. Запорожье, окончила факультет журналистики МГУ. Журналист, переводчик. Живет в Москве.