Четверокнижие

*

Четверокнижие

О л ь г а С е д а к о в а. Четыре тома. М., «Русский фонд содействия образованию и науке», 2010. Том 1. «Стихи», 432 стр. Том 2. «Переводы», 576 стр. Том 3. «Poetica», 584 стр. Том 4. «Moralia», 864 стр.

Вместо вступления. Архитектура и графика. Ольга Седакова — знакомая с большинством авторов литературного подполья, — кажется, никогда не входила ни в одно сообщество и не писала никаких манифестов. Ее несвязанность с общим контекстом неподцензурной литературы, с одной стороны, создала образ надменной и замкнутой поэтессы, а с другой — помогла ей выйти из душных границ андеграунда.

Этот четырехтомник — издание-оксюморон, апология эклектики. Зыбкое, подвижное, прихотливое — и величественное строение. Каждый фронтон выполнен в остром, порой режущем глаз сочетании стилей.

Можно написать, например, что автор, как средневековый ученый монах/монахиня бережно собирает потемневшие от времени пергаменты и переписывает их, усваивая им христианскую непобедимость — и усваиваясь их архаичному миру. Или порассуждать на общие нравственные темы — в свете христианства. О том, что смелость христианина — не уйти в затвор, отказавшись от чтения светских произведений, а нести Слово Божие в тот мир, где они есть. Что смелость поэта — быть с погибающим человеком/миром, а не уходить от него. Можно углубиться в лес специальных терминов: новозаветная традиция, высокий модерн, постмодерн, профанация культуры, тирания посредственности. Но ни традиция, ни логические построения, ни терминология (намеренно бросаю в одну корзину) общей картины, а тем более искомого ракурса не дадут. Автор чрезмерно, избыточно разнообразен, и в этом — стиль.

Издание вызвало у меня две ассоциации: с архитектурой и с графикой импрессионизма (Мане, Писарро). Восхитительно, что такое тяжелое и благородное явление, как архитектура, может (почти без напряжения) существовать в пространстве одного автора вместе с таким капризным и нежным явлением, как графика. Возникает ощущение расписанного пастелью (лучше темперой) города. Рая?

Цвета обложек для томов выбраны совершенно импрессионистские: ультрамарин, темный зеленый хром, лиловый и пурпурный. Вспоминается Клод Моне!

Высокая архитектура немыслима без скульптурных изображений. Есть три наиболее известных типа портретных изображений в скульптуре — рельеф, барельеф (выступающий более чем наполовину) и горельеф (примерно три четверти). В данном издании присутствуют все три, и все три типа — изображения Автора. Он, как и полагается зодчему, создает себя — но в виде зданий. И все они — автор. О чем бы ни писала Седакова — об осенней воде, о зимних праздниках, о стихах Хлебникова, о Рильке или Франциске Ассизском — она пишет о себе. Потому что она — это та пластичная теплая материя, в которой в настоящем времени и отображаются все эти явления. Она — глина, темпера, умбра, сепия.

Это исключительный и очень женственный жест. Быть средством выражения. Быть посредником. Глина в статуэтке не осознает себя глиной — она осознает себя либо святой (перевод стихотворения Малларме), либо поэтом. В чистом виде скульптурой назвать это явление тоже нельзя. В «Poetica» (том 3) и «Moralia» (том 4) много именно архитектурных деталей — и возникает мерцающий онирический ансамбль.

Архитектура — ideа fix неофициальной культуры. Достаточно открыть «Охоту на Мамонта» Виктора Кривулина, чтобы это увидеть. Аронзоновские строки «хорошо стоять вдоль неба (читай: рая)» и «ты стоишь вдоль прекрасного сада» — насквозь архитектурны. Шварцевские «извивы Москвы» и «завертья ее безнадежные» — не что иное, как архитектура. Седакова выразила ту же мысль в структуре издания. Томная, лирическая нота любования вносит в строгий архитектурный мир трогательность графики, почти детского рисунка. И оттого все издание приобретает чуть камерное звучание, что избавляет от давящей торжественности.

Том первый: «Стихи». Возможно, этот том — самое полное собрание стихотворений Ольги Седаковой. Обложка тома глубокого лилового цвета. Лиловый — цвет игуменской камилавки и кардинальской сутаны, цвет облачения православного священника во время воскресной службы Великим постом. Формат и фактура обложки вызывают воспоминания о поэтических томиках двадцати-тридцатилетней давности: Франческо Петрарка, Джакомо Леопарди — предметах почти страстной охоты любителей поэзии. И это приятно. «Стихи» можно назвать билингвой одного автора: раннее творчество — позднее творчество, с осью где-то в районе «Китайского путешествия»: «…неужели мы расстанемся, как простые невежды?»

В книге тринадцать разделов, расположенных в хронологическом порядке: от нежно любимого почитателями «Дикого шиповника» (1976 — 1978) до строгих, почти трагических «Элегий» (1987 — 2004) и «Начала книги» (стихи 2000-х годов).

Стихотворения известные, например «Стансы в манере Александра Попа», соседствуют со стихотворениями, которые широкому читателю почти не известны — «Сестре» или «Филемон и Бавкида».

Один из главных образов поэзии Седаковой — Данте. Вариации на его темы она может писать до бесконечности, никогда не повторяясь. Ее Данте — одновременно и «великий гордец», и «святой». Ее Данте — стихия; но это и зеркало «различения духов», противостояние ясного видения поэта смутным предсказаниям профана.

Тема Китая, китайской культуры, вызывавшая оживленный интерес в неофициальных сообществах поэтов 70-х и 80-х, у Седаковой дана с нежностью, почти без гротеска (в отличие, например, от Елены Шварц), в нарочито пастельных тонах. Это скорее поэтическая медитация на китайские темы, рассматривание общей поэтической родословной с китайскими поэтессами (Ли Цинчжао), одинокие и тонкие судьбы которых вызывают желание им подражать. Китай Седаковой — это сочетание нравственности и мудрости, это мистическая страна равновесия и покоя — и совсем не важно, что она есть на географической карте, и что она есть на самом деле: «И то, что есть награда, / что есть преграда для зла, / что, как садовник у сада, — / у земли хвала».

Средневековье и Новое время. Излюбленные сюжеты и герои английских рыцарских романов встречают читателя в «Тристане и Изольде»: «Раненый Тристан плывет в лодке», «Рыцари едут на турнир». Тут же возникают легенды об Иакове и Сергии Радонежском, стихи об Алатыре и о бабушке. Для поэта все это — личные легенды, прославленные в его мире. Стихи действительно напоминают купы дикого шиповника: клубятся, покачивают густыми ветвями, издают узнаваемый аромат. Сакральные тексты, мифы, личные воспоминания — все смешано. Возникает ощущение легкого опьянения, как при глотке чистой воды или чистого воздуха.

Фольклорная тема прекрасно аранжирована в «Старых песнях» — для меня наиболее интересной (стилистически и содержательно) стихотворной книге из включенных в первый том. Это аутентичное и ценное своей аутентичностью, целостное произведение. «Ничего, что я лежу в могиле, — / чего человек не забудет! / Из сада видно мелкую реку. / В реке видно каждую рыбу».

В каждой книге стихов есть реки, ручьи и родники сострадательного христианского чувства. Без него ни рассказ о средневековых чудесах, ни обращение к родному пейзажу немыслимо. Иногда это очень холодная вода. Иногда теплая, согревающая. Но всегда бережно сохраняемая, прозрачная и чистая.

Том второй: «Переводы». Цвет обложки — темно-зеленый хром. Цвет изобилия, покоя — летней листвы. Цвет глубокой симпатии и размышления.

Творческая лаборатория поэтессы. Именно в «Переводах» видим рельефы, барельефы и горельефы. Читатель найдет здесь не только тексты любимых поэтессой авторов, но и ее замечания к переводам, ее комментарии, а это очень ценно: позволяет наблюдать взаимодействие переводимого автора и переводчика.

Мир переводов Ольги Седаковой действительно напоминает город: с улицами, лавками, жилыми домами и ратушей. Сравнения возникают скорее с западным городом (скажем, Львов), чем с русским, но это вообще особенность творчества Седаковой — ориентированность на западные традиции. Это строго иерархичный мир, который венчает Священное Писание — в городе ему соответствовал бы собор.

«Переводы» открываются переложением предания о Рождестве Пресвятой Богородицы и избранных глав святых Евангелий Матфея и Луки, повествующих о Рождестве Христовом — о Боговоплощении. Начиная книгу поэтических переводов с Евангелия, поэт делает попытку преодолеть (хотя бы на время) присущую всем людям самость и стать причастным Благой Вести Евангелия — он хочет сообщить читателям радость этой Вести посредством своего поэтического дара.

Далее следуют послания Святых Отцов (книга переводов построена по хронологии переводимых текстов и авторов), в частности — избранные места из «Синайского патерика» и послания преподобного Антония Великого, которого считают основателем монашества. Они занимают солидную часть тома и сопровождаются тщательными комментариями.

За переводами из Святых Отцов (как восточных, так и западных) следуют переводы из Франциска Ассизского и литургической поэзии. Один из переводов — песнопение-кондак «Плачу и рыдаю» из Покаянного канона, читаемого христианином во время подготовки к святой евхаристии.

Дальше следует раздел «Данте и после него». В него вошли несколько глав из «Новой жизни», пространная статья «Земной рай в „Божественной комедии” Данте» и сонеты Петрарки. Завершает раздел статья «Беатриче, Лаура, Лара: прощание с проводницей», которая напрямую связывает великих итальянцев с Пастернаком.

Раздел «Из европейских поэтов разных веков» — это антология одного переводчика. Он открывается переводами из Джона Донна и Пьера де Ронсара. Здесь можно найти и программное стихотворение Виктора Гюго (посвящение Теофилю Готье), «Святую» Стефана Малларме, стихи Филиппа Жакоте. Выбор говорит о поэте-переводчике едва ли не более, чем его собственные стихи.

Архитектура тома все более напоминает причудливые создания славянского барокко: например, собор Святого Юра (Георгия) во Львове. В этот ансамбль с оплавленными углами вдруг вторгаются стройные линии поэзии Поля Клоделя и авангардные строения Эзры Паунда.

Европейская поэзия для Седаковой — это прежде всего Пауль Целан и Райнер Мария Рильке. Именно их произведения и помогли Седаковой сформулировать концепцию «высокого модерна». Это — ядро, это центр. Седакова размышляет о поэзии отдельного автора (скажем, Целана), исследует судьбу этого явления в связи со своей. Даже сугубо поэтическое размышление над текстами Целана и текстами Мандельштама (или наблюдение за поведением имени собственного и глагола в поэтическом мире Целана) обладает характером схоластического трактата. И это хорошо: Седакова, пожалуй, единственный автор, которому дается живая и нескучная схоластика, который знает, зачем нужна была эта дисциплина.

Если том стихов можно назвать наиболее полным собранием, то том переводов, несомненно, будет самым красивым по композиции в четырехтомнике.

Том третий: «Poetica». Цвет обложки — темно-синий. Учебное пособие по поэтике, тенденциозное и подробное. Предпочтения и принципы выражены как непосредственно в текстах эссе, так и знаково: числом разделов и расположением в них материала. В томе семь разделов, выражающих своей последовательностью ход мысли автора: от общего к частному. От «Похвалы поэзии» (в первом разделе) к личным симпатиям автора в современной литературе: Леонид Аронзон, Геннадий Айги, Елена Шварц. Том включает знаменитые «Стэндфордские лекции» и отдельные работы о поэзии, в основном уже публиковавшиеся.

Материал сгруппирован по принципу, который можно назвать двойной хронологией. В начале тома (второй раздел) располагается эссе 1985 года «Поэзия и ее критик», а завершают том прощальные слова о Елене Шварц (2010 год, седьмой раздел). Внутри каждого раздела расположение материалов тоже стремится к хронологическому. Кажется, внутри огромной вращающейся сферы вращаются, согласно с нею, несколько (семь) малых сфер, отражающих жизнь этой большой материнской сферы. Внутри этих разделов-сфер, в свою очередь, вращаются сферы-эссе.

Материнская сфера не остается безучастной к жизни дочерних: общая композиция учитывает особенности каждого раздела и разумно распределяет между ними свое внутреннее пространство. Возникает космос — взаимодействие вселенского и личного времени. Возникает иерархия: времен, имен и понятий. А иерархический принцип — один из основополагающих для Седаковой.

Архитектура тома напоминает здание-город: множество уровней, лестницы (то узкие винтовые, то прямые широкие), веранды, эркеры, балконы и мансарды. Подобное изобилие не режет глаз, но очаровывает и покоряет.

Первые два раздела посвящены общим вопросам: первый — «Похвале поэзии», второй — отношению поэзии и читателя. В первом разделе мне видится творческое credo Ольги Седаковой, выраженное максимально субъективно и максимально отстраненно. Это тяготение к полюсам, создающее динамическое напряжение в композиции всего тома, кажется, противоречит явленной гармонии и уничтожает ее. Отнюдь: только осознав и признав свою безысходную субъективность («Заметки и воспоминания о разных стихотворениях»), можно перейти к трезвой и благожелательной оценке исследуемого предмета («Похвала поэзии»). Таким образом, возникает встречное движение: от частного к общему, которое тем не менее находится в согласии с общим движением композиции: от общего к частному, ибо сообщает ему результаты живого личного опыта.

«Похвала поэзии» в первом разделе соответствует возгласу «Слава Святей, Единосущней, Животворящей и Нераздельней Троице, всегда, ныне и присно, и во веки веков» в начале православного богослужения (утрени). Есть и еще одна ассоциация. Если принять, что вся композиция издания соответствует канонической тропарной (два тропаря, «Славник», «И ныне»), то «Poetica» соответствует «Славнику», а том «Moralia» (апологетический) — «И ныне».

Если выделить смысловые (а не композиционные) центры тома, то их четыре (снова христианство: евангелисты): поэзия и ее язык, русские поэты Золотого и Серебряного века, зарубежная поэзия девятнадцатого и двадцатого столетия, современная русская поэзия. Располагаются эти центры именно в том порядке, который перечислен.

Русская поэзия для Седаковой — почва, судьба и корни (Борису Пастернаку посвящено в «Poetica» две статьи полностью и одна — частично: «„Неудавшаяся Епифания”: два христианских романа: „Идиот” и „Доктор Живаго”»). Внимание к почве и корням — одновременно трепетное и критичное. Автор выбирает героев, сообразуясь не столько со своими симпатиями (Хлебников) или с укоренившейся в современном литературоведении оценкой (Блок, Ахматова, Бунин), сколько с ходом личной творческой судьбы, в которой привязанности порой тяготят, а укоренившееся мнение может оказаться неверным. Это весьма смелая позиция.

Современная русская поэзия представлена в «Стэндфордских лекциях». Большинство текстов о русских поэтах носит мемориальный характер. Это не препарирование чужой жизни чужим человеком (Виктора Кривулина Седакова знала около 30 лет, Елену Шварц — 35 лет). Не пафосная надгробная речь, в которой прослушиваются ноты отвращения к усопшему и жалости к себе. Это свидетельство, представляющее опасность и для самого свидетеля. Ибо свидетеля могут обвинить в зависти, лжи и ненависти.

Читатель, сам того не замечая, оказывается вовлеченным в стихию незнакомого ему поэтического звука и слова, а автор эссе оказывается его Вергилием, проводником. Говоря об ушедших друзьях, поэтесса превращается в достоверную деталь их поэтики. В случае Кривулина — в причудливый фронтон, в случае Геннадия Айги — в снег, в случае Елены Шварц — в старинную карту звездного неба.

Том четвертый: «Moralia». Цвет обложки — пурпурный, императорский, цвет власти и жертвенности.

Несомненно, строение (архитектура) четырехтомника отвечает внутреннему строю поэтессы. Добиться такого соответствия можно, только проявив недюжинную творческую смелость. Смелость (или, как поэтесса говорит, мужество) — один из смысловых (и композиционных) центров тома «Moralia». Автор беспощаден и самокритичен к себе — как к поэту и как к богослову. Однако эта беспощадность сочетается со снисходительной мягкостью, позволяющей все же сохранить гелиевое/горючее/возвышающее чувство при соприкосновении с материей.

Четвертый том-город поделен на две неравные части: «Темы» и «Лица». Содержание тома: эссе, методологические статьи, письма, интервью, публицистика. Однако эта жанровая пестрота вызывает довольно веселое живое чувство: так, вспоминая лучшие дни, перебирают старые вещи, чтобы их передать (читателю?). Возникает ощущение почти хаотичной на вид пчелиной работы, в которой нет ничего преднамеренного. При этом всей композиции, если соединить с нею ощущение от прочитанного текста (например, известной работы «Героика эстетизма»), присуща изысканная, почти барочная манерность. Как известно, барокко многие моменты культуры и ее восприятия взяло у Средневековья. В автокомментарии поэтесса сравнивает свои работы с mоralia Средневековья.

Моралии — размышления о человеке и мироздании. Предметом их могут быть как нравственные качества человека в свете христианского богословия — мужество, героизм, эстетика («Свобода как эсхатологическая реальность»), так и злободневные вопросы современности («После постмодернизма», «Морализм искусства, или О зле посредственности»). К жанру моралий относятся и поучительные рассказы о встрече с замечательными людьми. Во втором разделе, «Лица», эти рассказы представлены. Их герои — персоны светские и духовные, широко и мало известные. Виктор Панов, Владимир Хвостин, Сергей Сергеевич Аверинцев, которых поэтесса считает своими учителями. Образ С. С. Аверинцева можно назвать смысловым центром «Лиц», ибо ему не только посвящено большее количество работ, чем остальным, но автор щедро упоминает его труды в эссе о других персонах. Две работы посвящены Венедикту Ерофееву: «О Венедикте Ерофееве: „Москва — Петушки”» и «Пир любви на шестьдесят пятом километре, или Иерусалим без Афин». Из лиц духовных особенное внимание уделено почившему Папе Римскому Иоанну-Павлу Второму, владыке митрополиту Антонию Сурожскому и отцу Александру Шмеману.

Первая часть, скажем, правая (или восточная) сторона города, раздроблена на небольшие подразделы. Возникает ощущение города-здания, разделенного на множество уровней и этажей. Эти небольшие разделы так и хочется назвать строфами (незаписанного, абсолютно свободного стихотворения). Содержание довольно строго выверено — moralia в собственном смысле. Вторая, левая (или западная) часть города состоит из отдельных строений, посвященных отдельным лицам (отсюда и название) — воспоминания, размышления. Возможно, это часть города, застроенная храмами и часовнями. Или представляющая единый монастырь-лавру, где каждый монах живет в отдельной келье. В целом возникает ощущение динамично движущегося мира.

Именно в четвертом томе читатель напрямую сталкивается с основными мотивами и принципами творчества поэтессы: христианство и высокий модерн, современная поэзия и христианство, вера и творчество. Именно из четвертого тома идут импульсы во все остальные. Так что возникает желание снова перечитать стихи. Какая лучшая похвала может быть для издания?

Вместо заключения. Рельеф, барельеф, горельеф и портрет. Ольга Александровна Седакова — автор, хорошо известный в Советском Союзе (уже лет тридцать), и в России, и за ее пределами. Есть страта, в которой Седакова — культовая фигура (об этом сказать просто необходимо). Но есть и страты, в которых этого необычного автора не знают (а должны бы). Возможно, это вообще особенность авторов неофициальной культуры: их известность почти сакральная, но частная, избирательная, узкая.

Ольга Седакова, возможно, единственный автор неофициальной культуры, вышедший за пределы общей кухни поэтического подполья. В ней в один прекрасный момент, как мне видится, произошла чрезвычайная перемена судьбы, изменилось восприятие окружающего мира. Неофициальная культура аутична (хоть изысканна и тонка) — Седакова, сохранив многое от тонкостей и интуиций неофициальной культуры, преодолела ее аутичность. Путь Ольги Седаковой — путь только отчасти созерцательный, в основном же это путь деятельный. Как тут не вспомнить о двух родах христианского подвижничества, о Марии и Марфе: «Любляше же Иисус Марфу, и сестру ея, и Лазаря» (Ин. 11: 5).

Наталия ЧЕРНЫХ