«ВО МНЕ УЖЕ РОЖДАЕТСЯ ГОСПОДЬ…»

ВАСИЛЬ СТУС

(1938 — 1985)

*

«ВО МНЕ УЖЕ РОЖДАЕТСЯ ГОСПОДЬ…»

Перевод с украинского и предисловие Дмитрия Бака

© В. С. Стус, наследники

Василь Стус — художник категорического императива: тяжести в его стихах гораздо больше, чем нежности, однако тяжесть — отнюдь не повод для уныния и отчаяния, но прямой путь к самому себе, не гнетущее сомнением безысходное раздумье о бренном и временном, но освобождающий прорыв к воздушной легкости и безошибочной твердости нравственного подвига. Неукротимое стремление к творчеству составляет самую сердцевину его образа жизни, бытового уклада, повседневных привычек. Немногие из писавших стихи в прошлом столетии были удостоены подобной слитности биографии и поэтической судьбы (Мандельштам? Лорка? Целан? Бродский?).

Стус родился на Винничине, юность провел на востоке Украины, учился на филологическом факультете Донецкого пединститута. Потом — аспирантура в Киеве, участие в знаменитом публичном выступлении против политических репрессий в Украине — 4 сентября 1965 года, во время премьеры «Теней забытых предков» Сергея Параджанова. Изгнание из аспирантуры, годы борьбы с режимом, наконец, в январе 1972 года — арест, начало страшной тюремной одиссеи (Мордовия, Колыма). В 1980-м, после кратковременного освобождения, свидания с родными и родиной, — новый арест, новый срок и мученическая гибель в уральском лагере, уже при Горбачеве, в пору зыбких перестроечных надежд и иллюзий.

Перенесение праха великого поэта в Киев, перезахоронение на Байковом кладбище стало событием, которое осенью 1989-го объединило в Украине многих и многих. Высокая нота всенародной скорби, выход в свет первых книг — все эти знаки внимания и признания на самом высоком государственном уровне сравнительно быстро сошли на нет, сложный и объемный образ поэта не был подменен абстрактной маской «гражданина», «героя нашего времени». И это глубоко симптоматично, благотворно для поэтической судьбы Василя Стуса. Он был и остается недосягаемой вершиной, художественной и моральной загадкой и тайной, сложнейшей и почти нерешаемой задачей не только для тех, кто существует вне космоса гибкого, певучего, утонченного и громогласного украинского языка, но также и для соотечественников Стуса. Исполинский силуэт поэта не стал вровень с эпохой, многомерные поэтические смыслы не растеклись по унылой плоскости стандартных и банальных оценок.

Главный предмет сосредоточенной работы Василя Стуса — язык, полученный в наследство от многих поколений стихотворцев и мыслителей — от Сковороды и Котляревского до Зерова и Антонича. Стус создал свой собственный извод национального поэтического языка — самобытный и безошибочно узнаваемый, продолжающий жить и развиваться после ухода своего создателя. Стремлением сохранить для читателя возможность увидеть за переводами неповторимую фактуру оригинальных текстов Василя Стуса обусловлен тот факт, что в данной публикации большинство стихотворений представлены и по-украински и по-русски. Переводчик стремился работать построчно: передавать каждую строку Стуса отдельной строкой по-русски. Так же — построчно — можно и читать оригинальный текст и русский перевод.

Однако Стус вовсе не замкнут в украинском культурном космосе, он полноправный участник движения «шестидесятников», внимательный читатель и выдающийся интерпретатор Кавабаты Ясунари и Марины Цветаевой, Уильяма Фолкнера и Райнера Марии Рильке. Основной собеседник лирического героя Василя Стуса — он сам, сгорбившийся под почти непосильным бременем притеснений и мук, разлуки с друзьями и близкими. Универсальная ситуация, десятки раз возникающая в лирике Василя Стуса: теснота тюремной камеры, одиночество, полусон-полубред о свободе, одно за другим набегающие и сменяющие друг друга видения утраченного счастья. Однако испытания не даются сверх сил, именно в нестерпимой боли черпает Стус уверенность в глубокой осмысленности происходящего. Порою его стихотворения напоминают заклинания, строятся на повторе, даже на тавтологии, фиксирующей единство мира и его тождество самому себе:

На схiд^[1], на схiд, на схiд, на схiд,

на схiд, на схiд, на схiд…

Зболiле серце, як болiд,

В ночах лишає слiд…

Или:

Ти тут. Ти тiльки тут. Ти тут. Ти тут…

В рамках журнальной публикации нелегко представить все богатство и разнообразие стилистической палитры Василя Стуса. Первое публикуемое стихотворение входило в состав сборника «Веселый погост» (1970). Книга не увидела света, автор собственноручно изготовил 12 самодельных экземпляров.

Второе и третье стихотворения представляют совершенно уникальное творение Стуса, сборник «Время творчества / Dichtenzeit». Книга была создана в тюремной камере, во время следствия после ареста, случившегося в ночь на 13 января 1972 года. Сотни оригинальных и переводных стихотворений были созданы между 18 января и 30 сентября. Это был период наивысшего подъема творческой активности Василя Стуса, время выбора себя и собственной судьбы на пороге многолетних тюремных тягот, к которым надо было привыкнуть, не смирившись, не прекратив борьбы и работы над собой.

На протяжении всех лет подневольных скитаний поэт создавал масштабный сборник под красноречивым названием «Палимпсесты» (то есть тексты, начертанные на пергаменте один поверх другого). В состав разных редакций «Палимпсестов» входят заключительные четыре стихотворения нашей подборки. Из них особенно примечательно последнее, подобное стихотворениям-«двойчаткам» в лирике О. Мандельштама и Г. Иванова. «Двойчатка» — особый жанр, предполагающий наличие двух равноправных вариаций одного и того же стихотворения: так, часто из восьми строк первые четыре повторяются в обоих текстах, составляющих «двойчатку»-восьмистишие, а заключительные четыре дают разные варианты развития темы^[2]. Важность подобных равноправных вариаций для корпуса лирических текстов Стуса, их глубокую обусловленность самой техникой поэтической работы поэта в условиях лагеря, под постоянной угрозой конфискации написанного, отмечает в своей диссертации, посвященной сборнику «Палимпсесты», сын поэта, известный филолог Дмитрий Стус^[3].

В заключительном разделе публикации представлен сокращенный перевод одного из лагерных посланий Василя Стуса, адресованного жене и сыну. Письмо содержит важнейшие подробности жизни поэта, лишенного привычного круга общения. Несколько изученных иностранных языков, огромный список названий периодических иданий, которые регулярно читает Стус, назидательные, в жанре мономаховского «Поучения чадом» эпистолярные беседы с сыном и, главное, постоянная работа над книгами, вдумчивое освоение и истолкование художественных и философских текстов.

Вот — круг тюремных занятий Василя Стуса, ни на минуту не прекращающего служения категорическому императиву творчества. Некоторые подробности, описанные в письмах Стуса, могут восприниматься в качестве комментария к истории создания и бытования его поэтических произведений. Один из подобных примеров присутствует и в публикуемом письме: объяснение предыстории появления мотивного ряда замечательного стихотворения «Наснилось, померещилось с разлуки…», переведенного для настоящей публикации.

_{* *}

_*

Во мне уже рождается Господь,

и полупамятный, полузабытый,

и словно не во мне, а с краю смерти

(куда живым — не сметь) — мой внук и прадед, —

пережидает, пока я умру.

Я с ним вдвоём живу. Мы существуем,

когда нет ни души. Гремит беда,

как будто канонада. Он спасенье,

я белоусто вымолвлю: спаси,

мой Боже. Упаси на миг,

а после я, очнувшийся, спасу

и сам себя. Себя же самого.

Он хочет выйти из меня. Стремится,

меня спасая, истребить дотла,

чтоб на сквозных порывистых ветрах

я вышел из себя же сам, как сабля

идёт из ножен. Хочет выйти прочь,

чтобы погасла свечка боли, тьма

покорности чтобы меня спасала

иною жизнью, инобытием,

иным именованьем, не моим:

вот правит чем тот исступлённый Бог,

который норовит во мне родиться

(а я украдкой свечку засвечу,

чтобы вокруг до времени не смерклось,

пресветлый путь и чёрная свеча

сверкает, словно тайная победа).

_{* *}

_*

Бальзаку, заздри, ось вона, сутана,

i тиша, i cамотнiсть, i пiтьма!

Щоправда, кажуть, спати надто рано,

ото й телющиш очi, як вiдьмак,

на телевежу, видну по рубiнах,

розсипаних, мов щастя навiсне.

Отут i прокидається умiння

накликати натхнення, що жене

од тебе всi щонайсолодшi мрiї

i каже: вiщий обрiй назирай,

де анi радостi, анi надiї.

То твiй правдивий край. Ото твiй край.

_*

Бальзак, завидуй, вот она, сутана,

и тишь, и одиночество, и мрак!

Но, правда, спать наказывают рано,

вот и лежишь, уставившись впотьмах

на телебашню: яркие рубины

в ночи сверкают счастьем подвесным.

Уменье подступает, как лавина, —

накликать вдохновение, что сны,

мечты твои сладчайшие изгонит;

шепнёт: смотри на вещий горизонт,

где нет надежд, где в горе радость тонет.

Таков твой край. Твой подлинный оплот.

_{* *}

_*

 

Хтось чорний-чорний бродить довкруги,

із ніг до голови мене обзирить

і, не впізнаючи, уже й не вірить,

що все це я — угнався в береги,

як грудка болю, пам’яттю розмита,

живого срібла озеро нічне.

I зводить подив око ненасите:

адже ж він мертвого шукав мене.

Душа колотиться і стогін колобродить,

на тихий шепіт перетерся крик,

хтось чорний-чорний ніби мною водить,

я ж припроваджуватися не звик.

Мов лялечка, прозорою сльозою,

своєю тінню, власним небуттям

я відчуваю власну смерть — живою,

як і загибель — самовороттям.

_*

Здесь чёрный-чёрный вкруг меня бродил

и, с ног до головы обшарив взглядом,

не узнавал, не верил в то, что рядом —

я, всё же я — у берега застыл,

комок из боли, памятью размытый,

живое серебро ночных озёр,

сверкнет смятенье взглядом ненасытным:

он ждал, что я мертвец, смотрел в упор.

Душа колотится, и стоны колобродят,

и в тихий шёпот перетерся крик,

здесь чёрный-чёрный кто-то мною водит.

Идти на поводу я не привык.

Что куколка, прозрачною слезою,

своею тенью, нежитью храним,

я ощущаю смерть мою живою

и гибель — возвращением моим.

_{* *}

_*

Наснилося, з розлуки наверзлося,

з морозу склякло, з туги — аж лящить:

над Прип’яттю свiтання зайнялося —

i син бiжить, як горлом кров бiжить!

Мов равлики, спинаються намети,

а мушля в безсоромностi цноти

нiяк не знайде барви для прикмети

твоїх надсад, твоєї нiмоти.

I шклиться неба вислiпла полуда —

тверда труна живих, як живчик, барв.

Бреде зоря — сновида i приблуда —

одержаний задурно щедрий дар.

А човен побивається об здвиги

повсталих хвиль, твердих, немов стовпцi.

…Пiдтале чорноводдя зелен-криги

займається свiтанням на щоцi.

_*

Наснилось, померещилось с разлуки,

застыло горем, холодом трещит:

над Припятью рассвет розоворукий —

и сын бежит, как горлом кровь бежит!

Улитками размётаны палатки,

но раковин бесстыден перламутр

и целомудрен — не найдёт украдкой

оттенка для твоих надсадных утр.

Блестит бельмо небес стеклом узорным —

могила-твердь пульсирующих барм.

Бредёт заря, сновидец беспризорный,

задаром обретённый щедрый дар.

А лодка бьётся в твёрдых волнах, бродит

по вздыбленной торосами реке.

…И талый зелен-лёд на черноводье

скупым рассветом брезжит на щеке.

_{* *}

_*

Вона i я подiленi навпiл

мiстами, кiлометрами, вiками.

Озвалось паровозними гудками

твоє минуле — iз кiлькох могил.

I одмiнився день тобi. Поранок

цiдився крiзь шпарини домовин,

i там береза, i паркан, i ганок,

неназвана жона i мертвий син,

скоцюрблений од болю молодого

ще спередсвiта. I сльозу сльоза

повiльно побивала. Слава богу,

шо анi слова жоден не сказав,

лише зчорнiле серце пiк очима,

надсило спогади за душу тряс,

допоки я обличчям не погас,

старанно стертий тiнями чужими.

_*

Она и я: нас кто-то разделил

дорогами, веками, городами.

Вернулось паровозными гудками

твоё былое из сырых могил.

Вот брезжит скудный день. Рассвет твой блёклый,

процеженный сквозь прорези в гробах,

береза и забор, крыльцо и мёртвый

сын, болью юной скрюченный впотьмах,

жена ненаречённая. Слезою

так медленно настигнута слеза.

И слава богу, что лихой порою

никто вокруг ни слова не сказал,

я чёрный уголь сердца жёг глазами

и за грудки бессильно память тряс,

пока не спал с лица и не погас,

старательно чужими стёрт тенями.

_{* *}

_*

Пам’ятi Алли Горської

Заходить чорне сонце дня

i трудно серце колобродить.

При узголiв’ї привид бродить.

Це сон, ява чи маячня?

Це ти. Це ти. Це справдi ти —

пройшла вельможною ходою

i гнiвно блиснула бровою.

Не вистояли ми. Прости,

Прости. Не вистояли ми,

малi для власного розп’яття.

Але не спосилай прокляття,

хто за державними дверми.

Свари. Але не спосилай

на нас клятьби, що знов Голгота

осквернена. Але i потай

по нас, по грiшних, не ридай.

Памяти Аллы Горской

Вот солнца чёрного закат,

и тяжко сердце колобродит.

У изголовья призрак бродит.

Сон или бред? А может, явь?

Да — это ты. Конечно, ты

проходишь поступью вельможной

и обжигаешь взором грозным.

Не выстояли мы. Прости.

Прости. Не выстояли мы,

малы для нашего распятья.

Но ты не посылай проклятье,

кто за державными дверьми.

Брани. Но нас не проклинай,

что вновь Голгофа смертью ранней

осквернена. Но, слышишь, втайне

о нас, о грешных, не рыдай.

_{* *}

_*

Лискучі рури власним сяйвом сліпнуть —

іззовні і зсередини. Струмить

високий день. Як спирту штоф, стоїть

осклілий обрій.

Iнші в душах тихнуть

і віддаються щедро, як жінки,

твоїй душі, що в сяєві оскліла.

I довжиться твоє прозоре тіло,

мов ажуровий міст — через віки.

_*

Сверкают трубы, блеском слепнут слитным —

снаружи, изнутри. Струится ввысь

высокий день. Как спирта штоф, повис

лёд-горизонт.

Иные в душах тихнут

и отдаются с щедростью подруг

твоей душе, что в луч остекленела.

Прозрачное твое продлится тело

мостом ажурным сквозь столетий круг.

_{* *}

_*

Лискучі рури власним сяйвом сліпнуть —

іззовні і зсередини. Струмить

високий день. Як спирту штоф, стоїть

осклілий обрій.

Iнші в душах тихнуть

і віддаються щедро, як жінки,

твоїй душі, що в сяєві оскліла.

А рідна нива, як вогонь, горіла

і чорні викидала колоски!

_*

Сверкают трубы, блеском слепнут слитным —

снаружи, изнутри. Струится ввысь

высокий день. Как спирта штоф, повис

лёд-горизонт.

Иные в душах тихнут

и отдаются — женщины-ростки —

твоей душе, что в луч остекленела.

Родная нива, как огонь, горела

и чёрные рожала колоски.

_{Письмо к жене и сыну, 10 августа 1981 г.^[4]}

Дорогая Валечка,

Получил Твоё письмо — № 3 и № 5. Письма № 4 не было (то есть конфисковали, якобы было подозрительное). Получил письмо от Михаси^[5] — со стихами Цветаевой (некоторые мне неизвестны, наверное, издание 1979 года дополняет наш томик, изданный в Библиотеке поэта). Получил письмо и от Дмитрия Васильевича^[6] — с Поэмой конца, переписанной старательно.

Прежде всего: Димочка, мне понравилось, что ты увлекся этой вещью. Интересно было бы поговорить конкретно — чем именно. Твоя реплика «плохо разбираюсь в поэзии» — приблизительна и неточна. Эту мысль передают иначе — «мало что смыслю в поэзии», ведь «разбираются»^[7], когда ложатся спать (переодеваются или снимают одежду). Но главное, мне кажется, не в том, что в поэзии надо «смыслить». Ее надо слышать, чувствовать сердцем, принимать внимательно — как крайне сложное явление, которое — как ни старайся — обязательно остается до конца не раскрытым. Я не в большом восторге от этой вещи (мне нравится ее стиль, энергия письма — очень упругий и мускулистый текст. Почему? Просто — размер такой: короткие строчки, в рифму. Значит, должно быть очень много смысла^[8]). Смысл (содержание) поэмы — двое отваживаются уйти из жизни. Содержание очень драматичное, поэтому размер такой торопливый (запыхавшийся). Эти двое собираются — и чувствуют, как это тяжело — отважиться. В таком положении — на краю пропасти — все кажется другим, прощальным, все подсказывает, словно бы дает совет, намекает — стоит так поступать или нет. Таково начало: стоял себе столб (может, телеграфный) — никому не вредил. Для Марины явился откровением («судьба»). Он (герой) знает, как уйти из жизни («исправен?»). У нее большие круглые глаза, которыми она вбирает в себя каждую мелочь. И любая мелочь кажется ей важной и значительной («преувеличенно плавен шляпы взлёт» — то есть он слишком спокойно, делано спокойно приподнимал шляпу)^[9]. <…> Мне нравится широта чувств у Цветаевой — как горная речка. <…> Лучший цветаевский текст — «это все дары в костер и всегда задаром»^[10] (смотри, как сжато сказано, оттого такой «неправильный» синтаксис: «правильно» надо было бы сказать: это все равно, что все дары швырнуть в костер, но толку от этого не будет никакого; в таком длинном тексте каждое слово хиреет, слабеет, обескровливается, потому что — мало смысла на него приходится — вот чем поэзия отличается от прозы: она густая, тяжкая, полнокровная, горбата (от натуги)). <…> Марине все и везде не нравилось: если бы на земле был рай повсеместный, она бы сетовала, почему небо сверху, а не снизу, под землей — такая уж натура. Итак, по Марине, — жить это значит не жить. То есть там, где живут, жить невозможно. <…> Вот такая поэма.

Думаешь, я все в ней постиг? Нет. Но здесь не только моя вина (есть и вина автора — порою темно писала). Но не беда, что темно — писала. Главное — показала величие стремлений, чувств, силы человеческого духа — такой сумасшедшей силы, какой до нее в русской литературе не было. <…> Всегда благодарю Бога, что на земле есть такие люди — такого вот порыва, такой неземной чистоты, такой крылатости. Как-то так получилось, что мне, романтику, с детства хотелось пристать к этому племени — непришпиленных цыган, что таборятся в местах своей воли, своей радости. Это — судьба, а не преимущество, не претензия на что-то. Судьба, которой так тесно на земле, для которой часто на земле и вовсе нет места. Вот почему люди растут не по призыву судьбы, не по её веленью, а — без неё (как выйдет, как будет — то есть буду таким, как все, а прочее — химеры, а потом выяснится, что химеры эти и были моими подлинными чертами, в химерах — все имя человека, его очерченность, живая сущность. Общее — мертво; живое — индивидуально). Судьба — великое слово. Но когда именно человек постигает, что такое судьба? Кто-то — уже в зрелом возрасте, когда даром растратит свои года и свою душу, другие — вовсе не постигнут. Ты, может быть, спросишь: а почему необходимо быть верным судьбе? И этот вопрос будет самым неуместным. Ибо у судьбы нет цели (для чего растет дерево? течет река?), она просто есть и в самом ее существовании уже есть цель (не ее собственная, а Господняя, цель создавшего её, очертившего). И в этой широте судьбы, которая шире (и несравненно!), чем цель, настоящая роскошь жизни. Хотя роскошь эта своеобразна: от нее не сходят синяки со лба, на голову так и сыплются орехи, и яблоки, и тяжелые комья. Но судьба не ограждает нас от боли, не придает ей значения. Так и человек, настоящий, не обращает внимания на боль.

Димочка, полистай антологию «Современная итальянская поэзия» — лежит на стеллаже. Почитай стихи Унгаретти, Сабо, Монтале, Квазимодо — увидишь, что можно и не быть крикливым, как Цветаева, и сказать не меньше. Это уже на самом деле дух мужества и римское умение властвовать над страстями. Не понравятся ли Тебе их стихи? Если понравятся — напиши (мне будет интересно).

Почитай вместе с мамой — обменяйтесь впечатлениями. Я заочно приму участие в ваших чтениях. А сейчас я хотел бы с мамой поговорить: Валечка, я сделал заявление, чтобы для личного свидания нам вернули дату — конец декабря (13.12. я приехал сюда) — или начало января (когда ты собиралась приехать и уже взяла билет). Пишу об этом заранее, чтобы и Ты обратилась к администрации с таким же заявлением — сможешь ли приехать на свидание в конце декабря — нач[але] января (снова с Димой на время зимних каникул), поскольку аж на 4.04 свидание было перенесено не по нашей воле. Что до подписки, то прошу только о «Друге читателя»^[11] (отсюда на него не подписаться), а все остальное я подпишу сам. Опыт подсказывает — так будет лучше. Мне наконец выдали квитанции на второе полугодие. Вот что я буду получать до конца года: Вопросы литературы, Вопросы истории, Отчизна^[12], За рубежом, Иностранная литература, Книжное обозрение, Литературная газета, Литер[атурная] Украина^[13], Мировая экономика и межд[ународные] отношения, Новые книги за рубежом по общ[ественным] наукам, Новая и новейшая история, Наука и общество^[14], Новый мир, Общественные науки, Проблемы мира и социализма, Совет[ская] этнография, Совет[ские] архивы. Вот на что имею квитанции, еще приходит «Всесвит»^[15] (шестой номер, увы, не получил, уже есть седьмой). Литературного обозрения нет, а Лит[ературная] Украина и Друг читателя приходят от Тебя. Конечно, не хватает мне солидной лектуры (книг), но их заказать через «Книгу — почтой» невозможно (ни одной не пришло, хотя заказывал около 50 названий). Потихоньку уже читаю «Nouvelle de Moscou» — оказывается, франц[узский] язык пошел у меня гораздо легче (впрочем, учу регулярно уже 7 месяцев). Когда доведу его до нужного уровня, перейду к английскому — это уже будет намного легче.

Мне почему-то хочется представлять Тебя и Диму где-нибудь на Припяти. Очень хочу, чтобы Ты как следует отдохнула (очень усталой выглядела на свидании), чтобы чаще писала и — писала побольше (ну пожалуйста!). Иногда мне снятся сны — сияние вод на плёсах в пойме Ирпени. И отблескивают дальние леса и тревожно колышутся^[16] шторы на окнах — и так все время.

Теперь немного расскажу о своих впечатлениях от чтения писем Пушкина…

Бак Дмитрий Петрович родился в 1961 г. в г. Елизове Камчатской области. Окончил филологический факультет Черновицкого университета, кандидат филологических наук. Преподавал в Кемеровском университете. С 1991 г. — профессор Российского государственного гуманитарного университета. Специалист в области истории русской классической литературы и литературной критики, современной русской поэзии и прозы, истории отечественного образования. Занимается изучением творческого наследия поэта Арсения Тарковского (подготовка полного научного издания оригинальных стихотворений). Автор многих научных и литературно-критических публикаций. В текущем году издательство «Время» выпустило первую книгу стихов Дмитрия Бака на русском и украинском языках. Живет в Москве.