ИСТОРИЯ «ДЛЯ БЕДНЫХ»

Ранчин Андрей Михайлович родился в Москве в 1964 году. Окончил отделение русского языка и литературы филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. Доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ. Литературовед, критик, писатель. Автор работ по древнерусской литературе, в том числе научных книг «Статьи о древнерусской литературе» (М., 1999), «Вертоград златословный: Древнерусская книжность в интерпретациях, разборах и комментариях» (2007). Живет в Москве.

АНДРЕЙ РАНЧИН

_*

ИСТОРИЯ «ДЛЯ БЕДНЫХ»

Русские древности на телевидении, в кинематографе

и в просветительской литературе

_{История — это то, что произошло и что продолжает происходить во времени. А тем самым она является наслоением, напластованием под почвой, на которой мы стоим, и чем глубже уходят корни нашего бытия в бесконечные пласты того, что находится вне и ниже плотских границ нашего «я», но это «я» все-таки определяет собой и питает, отчего в менее точные часы мы порой говорим об этих пластах в первом лице, словно они составляют часть нашей плоти, — тем больше смысла в нашей жизни и тем почтеннее душа нашей плоти.}

Томас Манн, «Иосиф и его братья»^[1]

_{Как князья народ «крышевали»}

_{Перефразировав афоризм Монтескьё: «Счастливы народы, чьи летописи производят скучное впечатление», один философ, любитель парадоксов, сказал так: «Счастливы народы, у которых отсутствуют летописи».}

Томас Карлейль, «Французская революция»^[2]

Начну с личного. Осенью 2009 года я был приглашен участвовать в записи для программы «Борис и Глеб» «Пятого канала», входящей в цикл телепередач «После смерти», ныне почивший в бозе. (Показ состоялся 28 ноября 2009 года — 21-я серия цикла.) Идея цикла принадлежала журналисту Льву Лурье, он же комментировал обсуждение сюжетов экспертами. Вела передачи детективщица Татьяна Устинова. В сюжетах цикла обсуждались разнообразные загадочные смерти, которые, возможно или вероятно, были искусно замаскированными политическими убийствами.

История убиения русских князей Бориса и Глеба в 1015 году была выбрана не случайно. Древнерусские источники — летопись «Повесть временных лет» и жития Бориса и Глеба, причисленных к лику святых как мученики-страстотерпцы, — дружно называют убийцей, новым Каином, сводного брата убиенных Святополка, который так и остался в истории с несмываемым клеймом — прозванием Окаянный. Однако есть еще и скандинавская сага об Эймунде, известная только специалистам. Согласно саге, варяг-наемник Эймунд по повелению конунга (князя) Ярицлейва тайно убил его брата по имени Бурицлав, причем обстоятельства преступления напоминают обстановку и детали убиения Бориса, известные по древнерусским текстам. Уже с середины прошлого века в исторической литературе — в ученой, а чаще в популярной — стали звучать голоса, вменяющие убийство Бориса в вину не Святополку, а Ярославу Мудрому, который в древнерусских памятниках предстает богоизбранным отмстителем Святополку за убиение братьев. Логика у приверженцев этого мнения незатейливая, но внешне безупречная. Ярицлейв саги — это «наш» Ярослав Мудрый, коего и другие скандинавские саги именуют именно так. Но тогда Бурицлав не кто иной, как Борис! Стало быть, Борис — жертва Ярослава Мудрого, а не Святополка, заслуживающего посмертной реабилитации.

Впрочем, заключительный вердикт, вынесенный мудрым верховным арбитром Львом Лурье, заслушавшим экспертов, в числе которых был и я, оказался отнюдь не сенсационным: арбитр согласился с общим мнением и признал убийцей не Ярослава, а Святополка. «Второму Каину» в реабилитации было отказано. И справедливо — добавлю я.

Обсуждение же, в отличие от итога, оказалось не совсем тривиальным. Выступали, помимо Татьяны Устиновой и Льва Лурье, четверо экспертов: историк Андрей Богданов, представитель Русской православной церкви Иннокентий Глебов, филолог и историк русской культуры Виктор Живов и автор этих строк. «Беседа» была виртуальной: интервью с экспертами были записаны заранее, а потом смонтированы и превращены в ответы на вопросы детективщицы. Новым оказался язык, избранный участниками дискуссии. Первым получил слово историк Андрей Богданов, он и задал тон и стиль происходившего. Эксперт решил объяснить, почему на Руси сложилась княжеская власть: князья «крышевали» племена. «Если бы князья не враждовали и не нападали внешние враги, князья были бы не нужны населению». Блатной сленг превратился в стилевую историографическую норму. Воровское арго с готовностью перенял Лев Лурье, заявивший: «Если принять метафорический строй, который нам предложил Андрей Богданов, их (убийц Бориса. — А. Р.) можно назвать киллерами». Междоусобицу 1015 года он сравнил с «бандитскими войнами» за передел власти. Стилистика воровской малины и зоны смешалась с языком следствия и суда: оказалось, что у Святополка были «криминальные наклонности», проявившиеся в попытке заговора против приемного отца Владимира. С историей и эксперт, и автор программы оказались «на дружеской ноге»; в телестудии стояло этакое амбре, фривольный хлестаковский тон. «Детки были готовы начать войну с папой еще при его жизни», — вспоминал о конфликте Владимира со Святополком и с Ярославом Андрей Богданов. «Папаня держал сына в тюрьме», — сообщал о заключении Святополка в темницу Лев Лурье…

Но стилистика, выбранная для придания беседе остроты и живости и построенная на смешении воровского с хлестаковским, отразила не смысл событий прошлого, а цинизм и «безъязычие», нравственную, духовную немоту настоящего. Выбор стиля напрочь сломал историческую перспективу и исказил оптику, посредством которой зрителю предлагалось взглянуть на события далекой старины. При всей видимости сходства междоусобицы 1015-го и последующих лет с бандитскими разборками, по существу — это явления абсолютно разные. Бандитские войны 1990-х, не закончившиеся и по сей день, были вызовом самой идее права и свидетельством бессилия власти: перо (не то, которым пишут, а которым пописать можно) и волына подменили закон и порядок.

В эпоху становления Руси легитимные формы наследования власти еще не установились, принцип старшинства, по-видимому, сформировался позднее — под влиянием церковной традиции, ветхозаветных образцов. Нежелание святого Бориса оспаривать власть у старшего брата Святополка освятило этот принцип. Засвидетельствованная в сагах история соседней Скандинавии, из которой были родом предки русских князей — Рюриковичей и откуда приходили на Русь наемные воины-варяги, пестрит примерами кровавой борьбы родственников за власть, считавшимися не криминальным переделом, а естественным способом обретения права на трон.

Понимание же княжеской власти как формы «крышевания» населения и вовсе абсурдно. Объяснение Андрея Богданова примитивизирует историческую картину и мотивы поведения князей и подданных, сводя их к чистой прагматике, причем до крайности расчетливой и корыстной. Оно напрочь игнорирует своеобразие раннесредневековой ментальности, в которой князь, не только бывший светским правителем, но и обладавший священным даром жреца, воспринимался немного иначе, чем смотрящий на рынке или сборщик «дани» с уличных ларьков.

«В раннесредневековом обществе князь, правитель, — фигура во многом сакральная, то есть священная, стоящая вне обычного порядка вещей. Это относилось и к „семени” князя — его прирожденным сыновьям, таким же князьям, как и он сам. Направляя сына в Новгород, князь как бы сам, своей собственной плотью, переносился туда. Наличие князя придавало завершенность всему социальному строю подвластной ему земли. Подданные без князя — своего рода сироты. И не только потому, что их некому защитить в случае нападения врага. Только присутствие князя давало людям возможность забыть собственные свары и обиды, ибо власть князя в равной степени распространялась на всех и всех примиряла. Присутствие князя делало людей полноценными в социальном смысле, определяло их статус по отношению к подданным других князей, а значит, возвышало их — именно возвышало, а не принижало, как нам может показаться сегодня»^[3].

На протяжении нескольких столетий новгородцы призывали на престол князей, и среди них было немало младенцев, не способных защитить город святой Софии ни от внешних врагов, ни от князей-неприятелей. С точки зрения простого расчета это было безумием. Однако фигура князя обладала высокими символическими смыслами, и эти ценности оказывались важнее практической пользы, которую князь мог принести.

Но выбор криминального языка при описании прошлого не только искажает перспективу, деформируя факты и превращая трагедию в бандитскую разборку. Посредством понятий из воровского арго не только размывается грань между научным (точнее — научно-популярным) стилем речи и уголовным жаргоном, метастазы которого и так уже изъели официальную речь (от высказываний депутатов и чиновников всех уровней до фраз верховных властителей, обещающих замочить в сортире и умыть кровью террористов). Стиль зоны становится стилем страны — и ее прошлого, и ее настоящего, ее понятия — моделью русской истории. Все пространство истории обволакивает удушливый и тлетворный смрад безраздельного цинизма: всегда было так, как есть сейчас, правды нет и не было. Торжествует сильный и наглый.

Варлам Шаламов сказал о воровском языке, о «блатных словечках»: «Слова эти — отрава, яд, влезающий в душу человека, и именно с овладения блатным диалектом и начинается сближение фраера с блатным миром.

Интеллигент-заключенный подавлен лагерем. Все, что было дорогим, растоптано в прах, цивилизация и культура слетают с человека в самый короткий срок, исчисляемый неделями» (рассказ «Красный крест»)^[4]. Похоже, что сейчас — начиная с времен перестройки и снятия тотального идеологического контроля — и страна, и иные из ее интеллигентов добровольно отреклись от собственного языка, заменив его «блатным диалектом».

Случай Андрея Богданова — автора очень серьезных и ценных исследований по истории средневековой России — мог бы оставаться пусть и печальным, но всего лишь эксцессом. Ведь Богданов — не только высокопрофессиональный исследователь, но и сочинитель статеек на пикантные темы наподобие истории интимных причесок в модном журнале «SuperСтиль» — фигура особенная. В конце концов, и осуждать его за подобные писания, может статься, и не след: по нужде, не токмо большой, но и малой, чего не сделаешь… Вот только смешивать два эти ремесла и в научно-популярной телепередаче ботать по фене или пренебрежительно-панибратски отзываться о героях древней исторической драмы не стоит. Однако показательно и неприятно, что этот «стилек» с готовностью переняли и Лев Лурье, и — в более осторожной форме — Татьяна Устинова.

Такие стилевые предпочтения на первый взгляд объясняются просто: многие журналисты и телеведущие искренне убеждены в том, что только эта криминализированная речь с обилием просторечных словечек и есть современный язык и что иной, более высокий стилевой регистр будет зрителям, слушателям или читателям скучен и даже непонятен. Не случайно подобного же рода речь звучит, например, во время экскурсов в прошлое в «Непутевых заметках» Дмитрия Крылова. Да мало ли еще где…

Между тем эта журналистская презумпция по существу малообоснованна и диктуется не столько «мнением народным», сколько мифами о нем. Ограничусь одним примером. В середине 1990-х мне довелось обозревать римские древности с группой экскурсантов из России, которую сопровождал речистый гид по имени Роман. Наш чичероне с официально оформленной итальянской лицензией быстро и непринужденно начал «романы тискать» на этом привычном диалекте и был поражен, когда его слушатели — в абсолютном большинстве своем отнюдь не рафинированные интеллигенты-гуманитарии — выразили дружное и громкое «фи». Гид-златоуст изумился, заметив, что обычно такая манера российским гостям нравится, но без труда перешел на нормальный литературный русский язык и больше с него почти не сбивался, хотя и не выказывал особенных познаний в истории и культуре Вечного города.

Есть, однако, у торжества блатного языка и иные, более серьезные причины. Во-первых, это изжога и оскомина от дискредитированного советской эпохой официального и официозного стиля. Во-вторых — влиятельность «понятий» криминального сообщества в современном сознании и в массовой культуре. В-третьих, что относится уже именно к популярной стилистике (псевдо)исторических передач, — установка на снижение ценностной планки (порой ниже плинтуса) и на тотальную, всепроникающую иронию: сделать доступно, остренько и забавненько…

Что же до убиения Бориса и Глеба, то эта стародавняя драма влечет и завораживает сама по себе, ее сюжет достоин пера Шекспира или Достоевского, а не сленга ценителей «жареной клубнички» и «чернухи».

Но вернемся к современному обиходному воззрению на историю, выразившемуся в телепередаче о святых братьях. Пренебрежение исторической дистанцией, безразличие к системе ценностей древней эпохи отчетливо проявились в паре фраз Льва Лурье, который хотя и не поддержал открыто мнение о фальсификации убиения святых братьев древнерусскими книжниками и о Ярославе Мудром — убийце Бориса, но категорично заявил: летописи написаны с точки зрения Ярослава, и «историю всегда пишут победители». В пример Лурье привел созданную Сталиным историографическую версию о его решающей роли в боях под Царицыном в Гражданскую войну. Я возразил, что Древняя Русь не знала нечистого искусства политтехнологии и в те времена, кажется, была невозможна грандиозная фальсификация, которая реального убийцу Ярослава Мудрого делает невиновным и благочестивым почитателем святых Бориса и Глеба, а Святополка превращает в исчадие ада. Для книжников Древней Руси летописание было продолжением библейской Священной истории, ведение летописи — богоугодным делом, отношение к слову являлось нравственно и религиозно ответственным. Лев Лурье моего замечания категорически не принял, напомнив, что он профессиональный историк и ему прекрасно известны противоположные факты, явные примеры «фальсификации»: «Князья, сотрудничавшие с татарами, стали святыми, а князья, с ними воевавшие, — негодяями». Цинический взгляд на историю как на арену всевозможных пиар-акций был закреплен.

Закреплен совершенно безосновательно. Древнерусское летописание на протяжении почти всего XI века было независимым от княжеской власти (оно велось в Киево-Печерском монастыре, монахи которого не чурались обличения властителей). Нет никаких точных данных, что сказание об убиении Бориса и Глеба в «Повести временных лет» под 1015 годом было составлено при жизни Ярослава Мудрого, а не позднее. В общем и целом, Ярослав изображен в летописи с симпатией и почтительно. Но книжники не умолчали ни о вероломном убийстве князем лучших новгородских мужей, повинных в истреблении его бесчинствовавших наемников-варягов, ни о малодушии, проявленном после поражения, нанесенного ему Святополком. Сохранили они и известие о заточении Ярославом в темницу оклеветанного брата Судислава.

Пример с князьями-«коллаборационистами», причисленными к лику святых, тоже неудачен. Во-первых, монголо-татарское господство было воспринято на Руси после поражения, нанесенного ей Батыем, как власть, установленная Богом, — в соответствии с сентенцией апостола Павла: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» (Послание Римлянам, 13: 1). Даже в эпоху заката и распада Орды, в 1480 году, военное противостояние ханским войскам воспринималось значительной частью окружения великого князя Ивана III как дерзновенное и небогоугодное; вопрос о праве на открытое сопротивление ордынцам стал предметом жаркого спора. Во-вторых, не было никакой особой группы князей, «замаравших себя» сотрудничеством с оккупантами. (Само это определение похоже, между прочим, на политическое обвинение в измене Родине, которое было распространено в годы правления «царицынского героя».) Кем, например, был Михаил Ярославич Тверской, воевавший с татарами и убитый ими в 1318 году по проискам его соперника Юрия Даниловича в Орде? Михаил был причислен к лику святых как страстотерпец, принявший смерть ради сохранения жизни подданных. Однако прежде ему приходилось в союзе с ордынцами воевать против Юрия Московского. Все эти обстоятельства не помешали, кстати, позднейшей общерусской (то есть «московской»!) канонизации Михаила. Признал ордынскую власть святой благоверный князь Александр Невский, ездивший и в ставку Батыя, и в столицу империи Каракорум. Есть подозрения, что в 1252 году Александр навел на Владимиро-Суздальскую Русь монгольские войска, действуя против родных братьев Андрея и Ярослава, решившихся не признать власть хана Золотой Орды и осмелившихся сопротивляться ханской воле^[5]. Однако эти подозрения не доказаны и, скорее всего, безосновательны^[6].

Зато бесспорно известно, что зимой 1257 — 1258 годов Александр Невский, прибывший в сопровождении ордынцев, жестоко расправился с новгородцами, не желавшими платить дань монголам. Князь «некоторых новгородских бояр <…> схватил и наказал бесчеловечным образом: иным обрезал носы, другим выколол глаза и т. п.

Такова была награда, какую получили эти защитники новгородской независимости в угоду поработителям от того самого князя, который некогда так блистательно защищал независимость Новгорода от других врагов»^[7].

А в 1259 году, когда новгородцы стали угрожать даньщикам расправой, баскаков защитил Александр Невский, взявший их под охрану.

Но Александр — с его собственной точки зрения — лишь восстанавливал права хана-сюзерена, а новгородцев с полным основанием рассматривал как бунтовщиков. (Из сказанного не следует, что новгородский летописец приветствовал расправу невского героя со смутьянами: нет, он ее скорее осуждал.) Нам, принадлежащим другой эпохе и приверженным иной системе ценностей, поступок князя Александра может показаться не только бесчеловечным, но и предательским. Однако обязанность ученого, знатока прошлого — сохранять историческую перспективу и не подменять собственными воззрениями взгляды людей, живших в совсем иную эпоху.

Был, впрочем, и еще один «коллаборационист» — князь Феодор Ростиславич, живший во второй половине XIII столетия и правивший в Смоленске, а потом в Ярославле. В середине XV века он был причислен к лику святых как местночтимый угодник. Феодор породнился с одним из золотоордынских ханов и использовал татарскую подмогу в борьбе против взбунтовавшихся ярославцев. Но Александр Невский и Феодор были канонизированы отнюдь не за сотрудничество с ордынцами, а за защиту православия (Александр Невский) и за благочестие. Условием канонизации были также сведения о чудесах от мощей святых.

Прославляя князей как святых, составители их житий «почему-то» не умолчали об их «порочащих» связях с Ордой: книжники просто не видели в таких поступках ничего дурного. Летописи же сохраняли и более сомнительные или даже неприглядные примеры сотрудничества прославленных правителей с ордынцами. Так, даже московские книжники не утаили сведений о начальстве московского князя Ивана Калиты над карательной экспедицией против тверитян, убивших ордынского баскака и его охрану. Или о причастности его старшего брата Юрия к убийству в Орде Михаила Тверского. И вместе со святыми, «запятнавшими» себя порочащими связями с ордынской властью, прославляли еще одного подвижника — мученика князя Черниговского Михаила Всеволодовича, не пожелавшего в Орде исполнить языческие обряды и казненного по приказу Батыя.

Аналогии с пропагандистскими фальсификациями советской эпохи здесь никак «не катят»: сподручные того же Сталина все мало-мальски сомнительные факты из биографий коммунистических «святых» попросту вымарывали и вырезали, заменяя на «возвышающий обман», а то и приписывали «врагам народа» — новонайденным козлам отпущения.

Фигура Александра Невского в российской и советской истории действительно подверглась идеологической мифологизации (сначала при Петре I, затем при Сталине). До петровского времени Александр почитался не как князь-воин, а как подвижник Христов и изображался на иконах в монашеском, а не в княжеском одеянии: перед смертью князь принял постриг^[8]. Местное празднование памяти Александра, похороненного во Владимире, было установлено, по-видимому, в 1380 году; как общерусский святой Александр был канонизирован довольно поздно, в 1547 году, в начале правления Ивана IV Грозного и при митрополите Московском и Всея Руси Макарии. Тогда помимо Александра к лику святых были причислены еще более десяти угодников, среди которых — княживший в Пскове в XII веке Всеволод-Гавриил и убитый по проискам Юрия Московского князь Михаил Тверской. Объяснять канонизацию Александра политическими мотивами было бы абсурдом: вместе с ним, предком Ивана Грозного, были прославлены Церковью князь, убитый родственником московского государя, и псковский правитель, предком Ивана IV не являвшийся. Нельзя счесть эти канонизации и «пиар-ходом» с целью завоевать лояльность и симпатии псковичей и тверитян: к середине XVI столетия оба города были уже прочно привязаны к Москве. «…Единственным основанием для Макария к канонизациям святых служило то же самое, что и в предшествующее время, именно — прославление подвижников благочестия даром чудотворений…»^[9]. Нет никаких политических мотивов в канонизации князя Феодора Ростиславича Ярославского в середине XV столетия.

Трактовка причисления к лику святых как политической акции исходит из неизжитых примитивных антиклерикальных представлений (в том числе в вульгаризированном марксистско-советском варианте), согласно которым все постановления Церкви всегда носили узкокорыстный характер и диктовались властями предержащими, а не объяснялись искренней верой. Религиозность тех, от кого зависела канонизация, — иерархов Церкви, а также светских властителей — при таком подходе почему-то не принимается во внимание.

И совершенно необъяснимым фактом оказывается, например, то, что ни сам основатель московского правящего дома Даниил Александрович и ни один из московских великих князей — его потомков — не был в древнерусский период прославлен Церковью как святой. Сохранились лишь слабые, трудноразличимые следы неофициального, нецерковного почитания Данииловичей в Московской Руси^[10]. Князь Даниил был причислен к лику святых, но на рубеже XVIII — XIX столетий, а его правнук Дмитрий Донской — в 1988 году.

Но обратимся в последний раз к истории убиения Бориса и Глеба.

Скандальная версия о Ярославе Мудром — тайном убийце Бориса, на тысячу лет оклеветавшем своего сводного брата Святополка, свалив на него свой каинов грех, привлекла и других тележурналистов и продюсеров. В составе проекта «Искатели» (как его 78-ю серию) телеканал «ОРТ» показал фильм в двух частях «Борис и Глеб: убийство князей»^[11]. В роли ведущего выступал актер и продюсер Андрей И. От лица историков версию о братоубийце Ярославе защищал Игорь Данилевский. Экспертом был назначен политтехнолог Дмитрий Поспелов. Канонизация братьев толковалась политтехнологом как пиар-ход Ярослава Мудрого, параллель — убийство Кирова Сталиным, сваленное на Николаева, и последующее увековечение памяти жертвы. Злодеяние Ярослава изобличалось, в частности, с помощью такой улики, как отсутствие и княжьих (Борис и Глеб — языческие по происхождению имена), и крестильных (Роман и Давыд) имен убиенных среди сыновей Ярослава, и наречение именем Святополка одного из Ярославовых внуков. Однако канонизация святых братьев, возможно, имела место отнюдь не в годы княжения Ярослава, а только при его сыновьях, в 1072 году. Нежелание Ярослава Мудрого называть своих сыновей именами Борис, Глеб, Роман и Давыд объясняется совсем иначе: внуков было принято нарекать именами дедов, а не отцов. В поколении же Ярославовых внуков все эти имена имеются. На это обстоятельство уже давно обратил внимание известный немецкий историк Лудольф Мюллер. А имя Святополк — какая досада! — могли давать князьям и многие десятилетия после убийства и канонизации братьев, когда память о Святополке Окаянном как о новом Каине уже окончательно укоренилась на Руси. Это имя носил волынский князь Святополк Мстиславич, умерший в 1154 году. Кажется, злодеяние Святополка просто не привело к дискредитации имени^[12].

Но это были еще цветочки. На трагедии братоубийства вызрела и развесистая клюква. «Настоящий мистический» телеканал «ТВ-3» в фильме «Тайные знаки. Борис и Глеб: Миф на многие века» (ведущий Александр Резалин) обрушил на зрителей уже совершенно невероятные откровения, способные и все мозги порвать на части, и все извилины заплести^[13]. Шаткая гипотеза уже подавалась как несомненная данность. Участники драмы 1015 года были названы своими именами: «братоубийца» Ярослав и «жертва страшной клеветы» Святополк, а преступления и междоусобица стали «историей страшного предательства». Ярослав — человек, который «способен на все». Оказывается, «он был готов на любое злодейство ради власти, но вошел в историю как праведник». Святополк же любил Ярослава с детства, защищал его от насмешек братьев. Ярослав отправил варягов убить Бориса: те исполнили приказание и намеренно не лишили жизни Борисовых дружинников, поведав им, что исполняют повеление Святополка. А некий купец привез тело Бориса к воротам Святополкова двора и прилюдно показал киевлянам убитого, чтобы те думали: убийца — Святополк. Так Ярослав хотел настроить киевлян против Святополка. Бориса Ярослав убил, потому что их отец Владимир решил передать тому киевский престол. Несчастный оклеветанный Святополк пытался предупредить и Глеба и Ярослава об убийстве Бориса, чтобы те были осторожнее. (Что преступник — сам Ярослав, Святополк еще не знал и даже не догадывался.) Святополк позвал к себе в Киев Глеба, желая защитить его от неведомого убийцы. Но под Смоленском его настигли Ярославовы варяги, и по их приказанию Глеба ударом топора убил его собственный повар. Варяги сказали повару, что приказывают исполнить повеление Святополка, и бросили ему новые деньги киевской чеканки — так он должен был увериться, что за этими варягами действительно стоит Святополк. А несчастный оклеветанный Святополк все еще не верил в причастность Ярослава к убийствам. Ярослав тем временем послал убийц-варягов за еще одним братом — Святославом.

Изощренное коварство Ярослав обнаруживал и прежде. Еще при жизни своего отца князя Владимира Ярослав подделал грамоту Святополка польскому королю Болеславу, в которой от имени Святополка польский правитель вовлекался в заговор против Владимира. Так Ярослав рассорил брата с Владимиром, которого оклеветанный Святополк на самом деле искренне любил и почитал. А ведь старший Святополк еще в детстве так любил несчастного младшего братца Ярослава: мальчонка был хром, и Святополк защищал его от насмешек и издевок других братьев…

Летопись составлялась под контролем и при участии Ярослава и содержала выгодную ему версию событий 1015 года. «Только скандинавская сага да записи германского хрониста позволили пролить свет на эту историю», — резюмировал телеведущий.

Хочется не то заплакать, не то воскликнуть вместе с другим мнимым убийцей, волей поэта превращенным в убийцы «истинные»: «…Нет правды на земле. Но правды нет и выше». Но не стоит.

По сути, эти дикие фантазии, подкрепленные в фильме соображениями психолога-консультанта и неведомого мне историка Виктора Алексеева, не основаны ни на каких источниках. Нет свидетельств о том, что Владимир перед кончиной решил передать киевский престол одному из младших сыновей — Борису (а не старшему приемному сыну Святополку). Создатели фильма превратили в «исторический факт» гипотезу, выдвинутую польским историком Анджеем Поппэ. Для этого предположения имеются некоторые основания, но все же подавать эту версию как бесспорную истину — нечестно.

Привоз тела Бориса к Святополкову терему, убийство по повелению Ярослава еще и Глеба и Святослава, дружеское отношение Святополка-ребенка к хромому братику Ярославу — все это плоды несдержанного воображения создателей этой «исторической фантазии». О заговоре Святополка сообщает немецкий хронист Титмар (Дитмар) Мерзебургский. Но Титмар ни полслова не говорит о навете Ярослава, будто бы приведшем к заключению оклеветанного Святополка в темницу. Мерзебургский епископ пишет: Владимир, «услышав, что сын его, подстрекаемый Болеславом, тайно готовится восстать против него, схватил его <…> и заключил <…> под стражу»^[14]. И больше ничего.

Утверждение о привязанности Святополка к Владимиру абсурдно. Святополк был сыном старшего брата Владимира Ярополка — по крайней мере, это утверждают летопись и одно из житий Бориса и Глеба. Владимир, еще до крещения, вероломно убил брата, а его жену, которая была беременна Святополком, взял в свой гарем. Ребенок, родившийся по смерти родного отца, был усыновлен Владимиром, но, похоже, питал к нему неугасимую ненависть. Владимира он отцом не признавал и о совершенном им убийстве не забыл: когда Святополк вокняжился в Киеве, он начал чеканить монеты с собственным изображением и знаком власти — двузубцем, воспроизводившим эмблему Ярополка (символом власти Владимира был трезубец)^[15].

Пресловутая же сага об Эймунде изображает обстоятельства убийства с помощью набора «общих мест», характерных для текстов этого жанра, а сам Бурицлав — скорее всего химера, «слепленная» из Святополка и его тестя, польского князя Болеслава Великого. В то время, когда Болеслав выдал дочь за Святополка и воевал с Ярославом на стороне зятя, он, вопреки фильму, еще не носил королевского титула. Убит он не был. Под именем Бурицлава Болеслав фигурирует и в других сагах. Сага об Эймунде пестрит ложными известиями, свидетельствующими о скверном знании древнерусской истории времен Ярослава Мудрого. Так почему же верить ее сообщению об убийстве Бурицлава Ярицлейвом?

Коротко говоря, убийцей не только Глеба и Святослава, но и Бориса был Святополк Окаянный: реабилитации второй Каин не подлежит^[16]. Но кому нужны в наши дни скучные и «низкие» истины? Безумную версию в фильме навязывают неискушенному зрителю не только телеведущий и его консультанты; сокрушительно воздействовать на сознание любознательного обывателя призван постановочный видеоряд, в котором есть все что нужно. И кадры убийства Бориса посланцами Ярослава. (Они повторяются вновь и вновь, сопровождаемые зловеще звучащими речевками о невинно оклеветанном на тысячу лет вперед Святополке и о хитроумнейшем мерзавце Ярославе.) И оставление Ярославовым наймитом тела Бориса перед воротами Святополковой усадьбы. И убиение Глеба поваром по приказанию варягов Ярослава. И сцена изготовления поддельной грамоты Святополка польскому князю: Ярослав с сардонической улыбкой, сжав тонкие змеиные губы, пишет строки, которые должны погубить бедного доверчивого брата.

Постановочные кадры — модный и неизбежный ныне едва ли не в любом «документальном» (уже не документальном!) фильме прием. Они создают у зрителя иллюзорную, фальшивую убежденность, что в прошлое легко проникнуть, попасть, что его очень просто понять и воссоздать. Подсмотреть через экран телевизора, словно через замочную скважину, как оно там было на самом деле. Картинка запечатлевается в сознании, засоряя его, вытесняя и подлинные факты, и сомнения. Бьет по мозгам сильнее, чем варяжский боевой топор.

В случае же с Борисом и Глебом происходит не просто вытеснение сложной и многомерной картины истории «малобюджетной халтурой» — но внедрение в «мнение народное» фальшивых или сомнительных версий. Ярослав Мудрый и впрямь не был белой и пушистой олимпийской зайкой. Но он достоин лучшей памяти и как один из создателей древнерусской государственности, и как поборник в христианском просвещении Руси, и как строитель крепостей и великих храмов. Да, он не может подать на своих «клеветников» ни в ярославский, ни в новгородский, ни в московский или петербургский суд. Но из этого еще не следует, что современный журналист или эксперт вправе выдавать инсинуации за истину об этом князе и о других князьях — его современниках. Да ладно, журналист: убийство Бориса инкриминируется в вину Ярославу Мудрому уже и в учебной литературе^[17].

Телевизионный образ древней истории — свирепой грызни за власть, идеологически оправдываемой угодливыми книжниками-летописцами, показался создателям «историко-документальных» фильмов и более интересным, и «более продажным», чем главная тема событий 1015 года — страстотерпческий подвиг Бориса и Глеба, отказавшихся противиться старшему брату и убийце Святополку и смиренно избравших смерть, «вольную жертву» (выражение В. Н. Топорова) в подражание Христу. Вскользь об этом упомянул лишь Иннокентий Глебов в телефильме из цикла «После смерти». Но для него, представлявшего Русскую православную церковь, это было и естественно и необходимо. Отвлечемся сейчас от реальных обстоятельств убиения братьев: историк-скептик и позитивист вправе усомниться в том, что подлинное поведение князей-жертв укладывалось в строгие рамки житийного канона. Ведь житие — не биография, а «словесная икона». Важнее другое: значение почитания Бориса и Глеба для формирования русской культуры, для русского самосознания на протяжении многих столетий. Мученичество Бориса и Глеба было воспринято как событие, едва ли не равное деяниям библейской Священной истории, их пример привел к почти полному отказу князей от убийства соперника как способа борьбы за власть. Через них Русь узнала Христа.

Для современного сознания это часто оказывается непонятным. Историк Антон Горский поведал об одном красноречивом, но не уникальном эпизоде: «Восьмиклассники нашего „постсоветского” времени слушали рассказ учительницы о захвате сыновьями Ярослава Мудрого в 1067 году Всеслава Полоцкого, его заточении в „поруб”, последующем освобождении восставшими киевлянами и провозглашении киевским князем. Один из учеников, очевидно, посочувствовав оказавшимся в проигрыше Ярославичам, задал вопрос, на который преподаватель (видный специалист по советскому периоду) не нашла ответа:

„А почему они его не убили?” Придя на свое основное место работы, в Институт российской истории, она рассказала данный эпизод автору этих строк, и мы поиронизировали по поводу ментальных установок, воспитанных XX столетием: дескать, лучше всего убить, „нет человека — нет проблемы”. Что касается ответа на поставленный вопрос, то для медиевиста он вроде бы очевиден — не убили, так как боялись греха»^[18].

А ведь, как свидетельствует «Повесть временных лет» под 1068 годом, дружина советовала князю Изяславу Киевскому расправиться с заточником Всеславом, которого взбунтовавшиеся киевляне намеревались возвести на престол: «„Злое содеялось; пошли ко Всеславу, пусть, подозвав его обманом к оконцу, пронзят мечом”. И не послушал того князь» (перевод Д. С. Лихачева). Князь не внял практичному совету и на время лишился киевского престола…

Культ Бориса и Глеба «задавал образец святости для мирян и специально княжеской святости. Он вводил христианскую норму в публичную жизнь варварского общества и устанавливал братскую любовь (филодельфию) и добровольное подчинение как политические принципы для христианской династии. Вместе с тем он легитимировал династию Рюриковичей как род христианских князей. Осуждение Святополка Окаянного имело в этом отношении не меньшее значение, чем прославление его невинно убиенных братьев. <…>

Можно было бы возразить, что Рюриковичи продолжали которствовать (враждовать, участвовать в распрях. — А. Р.). Тем не менее перемена была разительна. Надо помнить, что до этого братоубийство было естественным способом, с помощью которого решались проблемы передачи власти.

Св. Владимир, отец окаянного Святополка, стал единовластным правителем после убийства двух его (своих. — А. Р.) братьев, и Святополк, можно сказать, действовал по традиции, установленной отцом. С появлением культа Бориса и Глеба это решение перестало быть привлекательным для Рюриковичей. Все пять сыновей Ярослава умерли своей смертью при всей остроте их борьбы за власть. Символические действа, связанные с культом страстотерпцев, были важным средством в обуздании междоусобного насилия. Достаточно вспомнить описание перенесения мощей святых в „Повести временных лет”…»^[19].

Летом 2009 года Владимир Путин посетил мастерскую Ильи Глазунова. На одной из картин он обратил внимание на фигуры Бориса и Глеба. «— А вот Борис и Глеб хотя и святые, но страну отдали без боя, — сказал Путин, глядя на полотно, где святые тоже были изображены. — Просто легли и ждали, когда их убьют. Это не может быть для нас примером...

— Я с вами совершенно согласен, — вдохновенно сказал художник»^[20].

Александр Рудаков, один из многочисленных комментаторов этого забавного происшествия, анекдота в старинном смысле слова, поспешил вступиться за первых русских святых, канонизированных еще в XI столетии — задолго до их отца Владимира Крестителя, княгини Ольги или святого-монаха, преподобного Феодосия Печерского. Он напомнил, что братья принесли себя в жертву. «В жертву — но кому и чему? Для авторов „Повести временных лет” ответ очевиден: отказавшись идти войной на старшего в княжеском роде, святые князья умерли ради русского государства, ради того идеала власти, в который верил святой Владимир». Эту как будто бы здравую мысль комментатор развивает дальше как-то по-маниловски. Оказывается, князья могли обратиться за помощью к дяде — византийскому императору. Но вмешательство могущественного и победоносного императора Василия II дискредитировало бы на Руси христианскую веру как «чужеземную», захватническую. Потому Борис и Глеб этого и не сделали, избрав смерть^[21].

В действительности же «Повесть временных лет» никак не соотносит отказ Бориса идти войной на старшего брата с принципами государственной власти. (Что касается Глеба, то он и не имел сил для вооруженного сопротивления внезапно напавшим убийцам.) Даже не являясь старшим из сыновей Владимира, Борис, по-видимому, мог претендовать на престол. Ведь несколько десятилетий назад отец Бориса и Глеба Владимир, младший из трех братьев, захватил киевский трон, убив старшего брата, но летописец ни разу не усомнился в его легитимности. Никакой идеи Русского государства как высшей ценности, за которую можно было отдать жизнь, не было: князья могли расстаться с жизнью ради славы, ради власти, ради веры, но не ради идеи, сформировавшейся и ставшей автономной идейной ценностью в России только в Новое время. Русь была для князей их родовым владением, а не государством в современном смысле слова.

Родство Бориса и Глеба с византийским императором Василием II — это не более чем гипотеза. Точных данных, что матерью братьев была его сестра — византийская царевна Анна, нет. Но не в этом суть. Василий II был, действительно, решительным правителем и грозным полководцем. Он покорил Болгарию, жестоко расправляясь с пленными, за что был прозван Болгаробойцей. Но сумасшедшим он не был точно: идти с войском в далекую заснеженную Русь?! — Нет, никогда! (Впрочем, братьям просто не хватило бы времени предупредить венценосного дядю.) Что же до нежелания братьев дискредитировать христианскую веру, то это объяснение отдает современным рационализмом.

Неладно что-то в Российской президентской республике, если даже заступник за святых прибегает к чисто светским доводам. Неуклюжий защитник святых братьев Александр Рудаков подменяет религиозные мотивы этатистскими, веру в Бога — культом Государства. Для Бориса и Глеба, как и для религиозного сознания вообще, «государство» не могло быть высшей ценностью. Речь шла о спасении души, о ситуации, предлагавшей выбор пути мирского или пути Христова. Братья выбрали путь Христа. (Опять-таки, я имею в виду Бориса и Глеба, как они изображены в древнерусской книжности, а не фактические обстоятельства, нам в деталях неизвестные.)

Древнерусское сознание, древнерусские князья и книжники никогда не рассматривали выбор Бориса и Глеба как единственно возможный и определяющий мирскую мораль и междукняжеские отношения. Их подвиг — проявление дара святости, сверхдолжное деяние. Князья обладали моральным правом защищать свою жизнь и воевать с обидчиками, в том числе и со старшими родственниками, когда те покушались на их власть. Идеал Бориса и Глеба — не от мира сего. Их выбор не стал, не мог стать и не должен был стать повседневной практикой на Руси. Но он задавал твердые ориентиры, хотя русская история и после Бориса и Глеба переполнена случаями жестокости и вероломства и ее страницы щедро расцвечены не киноварью, но кровью. Летописная повесть о Борисе и Глебе и их жития — первые древнерусские тексты, не отвлеченно и холодно, а участливо и тепло выразившие представления о милосердии и прощении. От Бориса и Глеба пролегает прямой путь к кротким персонажам Толстого и Достоевского и к призыву автора знаменитой Пушкинской речи: «Смирись, гордый человек!».

«Государственническая» апология Бориса и Глеба, равно как и осуждение их как некреативных, непозитивных и неуспешных лузеров, — лишь пара из множества примеров абсолютной, «паучьей» глухоты к религиозным началам, питавшим мир Древней Руси и объясняющим страстотерпчество. Не менее выразительны бесчисленные высказывания недовольных канонизацией Николая II: как это царь, властитель слабый, «профукавший» страну, удостоился быть причисленным к лику святых, стать мучеником-страстотерпцем! Показательно и выдвижение некоторыми кругами в церковной среде (!) идеи канонизации Ивана Грозного^[22]. А священник (!) храма под Петербургом отец Евстафий выступил аж за канонизацию Сталина^[23]. Эти дикости тоже объясняются этатистским подходом: для адептов канонизации и царь-батюшка и генсек — «эффективный менеджер» были великими государями, «собиравшими» Россию, громившими врагов внешних и на корню изводившими врагов внутренних. (Государственные заслуги обоих, мягко говоря, неоднозначны, но это тема особая.) То, что оба были еще и кровопийцами, оказывается не суть важно. А лишение сана и убийство по повелению Ивана Грозного митрополита Филиппа, признанного Церковью священномучеником, или гибель множества священнослужителей в начальный период правления Иосифа I, атеиста попущением Божиим, — это уж просто мелочи… Причисление к лику святых в подобных случаях мыслится — и сторонниками и противниками — как высочайшая государственная награда, данная в Небесной Канцелярии, как верховная степень титула Героя России.

Как заметил известный исследователь древнерусской книжности Дмитрий Буланин, «вещи, о которых повествуют нам носители религиозной культуры, могут быть поняты только как элемент религиозной культуры и часто не поддаются объяснению с позиции здравого смысла. Того здравого смысла, которым руководствуется безбожник. Соответственно, вещи, о которых повествуют нам подлежащие интерпретации памятники, значат не совсем то, что слышит или видит при первом с ними знакомстве теперешний безбожник, современный атеист. Иногда даже вещи эти значат совсем не то». И даже если этот интерпретатор считает себя верующим и воцерковлен, это отнюдь не гарантирует понимания им религиозной культуры прошлого:

«...подлинные религиозные чувства теперешнего интерпретатора не имеют значения в той мере, в какой они не имеют отношения к сакральным предметам древности; в число нынешних безбожников, в указанном значении, попадут и истово верующие, по их собственному убеждению, люди». Ведь «религиозную культуру можно постичь только как специфическое отражение религиозного сознания ее носителей, что предполагает хотя бы частичное соприкосновение с установленной этими последними системой ценностей. Разговор на равных»^[24].

Впрочем, не следует и абсолютизировать роль религии в деяниях правителей Средневековья, подменяя пеструю, полихромную мозаику реальных мотивов одноцветной идеологической схемой, признающей решающее значение за одной лишь верой. Такая аберрация представлена, например, в первой серии документального фильма «Элита: фундамент и динамит русской власти», входящего в состав цикла Феликса Разумовского «Кто мы?». (Фильм был показан 28 марта 2011 года на телеканале «Культура».) Отозвавшись в уже привычной тональности о междоусобице, последовавшей за смертью Владимира Крестителя («эти разборки, которые так и хочется назвать криминальными»), Феликс Разумовский противопоставил Владимировым сыновьям — «братанам», ослепленным жаждой власти, опасного врага — Святополкова — зятя польского князя Болеслава Храброго^[25]. Оказывается, у хитрого злого ляха был «проект»: истребить русскую национальную элиту, как позднее, через триста лет, поляки и сделали на Украине. Подразумевается, надо думать, коварный замысел польского князя извести православие на Руси, заменив его «латынской» верой. Однако никаких свидетельств подобного умысла нет, да и восточное и западное христианство в то время еще не разошлись окончательно и не воспринимались как две разные веры. И креститель Руси Владимир Святой, и его сын Ярослав Мудрый отнюдь не чурались Запада, его культуры и веры.

В программной проповеди Ярославова княжения «Слове о Законе и Благодати» митрополита Илариона встречается даже латинская литургическая формула^[26]. Окончательный раскол христианской церкви на католичество и православие произошел только в 1054 году. Но даже после этого примерно до рубежа XIII — XIV веков на Руси католичество не воспринималось как «чужая» вера^[27]. А спустя триста лет после Ярослава Мудрого Южная Русь оказалась под властью не Польши, а Литвы, правители которой в то время в большинстве своем исповедовали как раз православие и русских князей и бояр вовсе не истребляли. Определенный диктат католичества начинается лишь полтораста лет спустя. Но даже и тогда никакого «истребления» национальной элиты не было и в помине.

Впрочем, по смелой мысли Феликса Разумовского, Русь вскоре смогла дать «наш ответ Болеславу». Ярослав Мудрый, в период междоусобицы думавший лишь о себе, намеревавшийся бежать в Скандинавию и едва не ставший «эмигрантом», вокняжившись в Киеве, становится истинно государственным мужем и реализует иной «проект» — православный. (На самом деле Ярослав вовсе не собирался становиться невозвращенцем; очевидно, он хотел бежать за море, чтобы вернуться с наемной варяжской дружиной и продолжить борьбу; так некогда поступил и его отец Владимир.) Ярослав, заявляет Феликс Разумовский, «упорно и настойчиво учил элиту мыслить по-новому, по-христиански». Правда, в 1043 году разразилась Русско-греческая война — русичи отправились походом на единоверную православную Византию. Однако же этот поход совершился вопреки воле Ярослава, который был, «очевидно, категорически против этой безумной затеи», дружина пошла на Царьград самовольно, с «грабительскими» намерениями. Для автора телефильма поход против православных греков, бывших учителями Руси в вере и в культуре, — чудовищное событие.

Странно, но сами русичи думали почему-то совсем иначе. «Повесть временных лет» под 1043 годом прямо сообщает: «Послал Ярослав сына своего Владимира на греков и дал ему много воинов, а воеводство проучил Вышате…» (пер. Д. С. Лихачева). Никаких сомнений у историков это известие не вызывает. А вот если бы дружина Ярослава Мудрого самовольно отправилась походом на Царьград, это говорило бы лишь об одном: что киевский князь — слабый и даже беспомощный правитель, недостойный власти.

Поход был, по-видимому, вызван конфликтом политических и торговых интересов, но суть не в этом. На протяжении своей многовековой истории православная Византия почти постоянно воевала (и порой не на жизнь, а на смерть, ведя борьбу на уничтожение) со своими православными соседями — Болгарией и Сербией. При этом враги-единоверцы неизменно прибегали к помощи то иноверцев (язычников-русов во главе со знаменитым Святославом, печенегов, половцев, потом мусульман-турок), то инославных (католиков-крестоносцев). Русский летописец о единоверных греках отзывался весьма неблагожелательно, именуя их льстивыми и радуясь победам над ними русских князей-язычников. Византийцы не оставались в долгу: русичи для них даже после крещения были презренными варварами, «тавроскифами». Знаменитый византийский историк Михаил Пселл, очевидец осады Константинополя русскими в 1043 году, заметил о них: «Это варварское племя все время кипит злобой и ненавистью к Ромейской державе (так византийцы называли свою империю. — А. Р.) и, непрерывно придумывая то одно, то другое, ищет предлога для войны с нами»^[28].

Историк Александр Назаренко показал, что «в государственно-идеологическом отношении Русь в т о в р е м я (в эпоху Владимира Святого и Ярослава Мудрого. — А. Р.) явно тяготела к западной модели национальных государств <…> инстинктивно сторонясь империи...»: в византийской идее верховенства власти императора над всем христианским миром она подозревала «угрозу собственному государственному суверенитету»^[29] (разрядка автора). С благодушным идеологическим конструктом православного братства учителей и учеников, измышленным автором «Элиты», реальность, к сожалению, не имеет почти ничего общего.

«1612»: необыкновенные приключения поляков в России

_{Кинематографическая труппа из Москвы. Ставили «Смутное время» в Кремле и где были валы.}

_{Теперь семнадцатый век рассован у них по чемоданам, все же остальное виснет над грязным столом. Ужасны полячки, и боярские дети страшней. Дорогой друг! Мне тошно. Это — выставка идеалов века. Чад, который они подымают, — мой, общий наш чад. Это угар невежественности и самого неблагополучного нахальства.}

Борис Пастернак, «Письма из Тулы»^[30]

Анализ игрового «приключенческо-фэнтезийного» кинофильма Владимира Хотиненко по сценарию Арифа Алиева «1612: Хроники Смутного времени» с точки зрения исторической достоверности был бы, вероятно, и неправомерен и бессмыслен. Если бы не три обстоятельства. Во-первых, подзаголовок свидетельствует о претензии режиссера на некую достоверность: выражение «Хроники Смутного времени» в сочетании с известной исторической датой отвоевания Москвы у поляков звучит почти как «летописи» и мало напоминает какие-нибудь чисто фэнтезийные «Хроники Нарнии». Во-вторых, премьера фильма была приурочена к кануну Дня народного единства — 4 ноября, новосозданного праздника в память об освобождении Москвы и России от поляков и о завершении Смуты («1612» впервые показали 1 ноября 2007 года). Причем в последующие годы фильм «крутили» по ТВ уже в самый праздник. Иными словами, «1612» стал официальной, канонической версией событий 1612-го.

В-третьих, в анонсах и рецензиях рекламного свойства фильм трактовался как исторически достоверный — пусть не с фактической стороны, но с точки зрения некоего «духа эпохи». Так, Светлана Астапова, уклончиво признавая, что «фильм „1612”, конечно, для историков покажется скорее исторической альтернативой» (что сие выражение значит, без ведра хлебного вина не разобраться…), тем не менее заявляет: он стал «первой в российском кинематографе исторической сагой, развернувшей перед зрителем широкую панораму смутных времен XVII века. Фильм „1612” не лишен элементов авантюры, фэнтези и даже мелодрамы, это настоящее историческое кино, которое с полной достоверностью показывает жизнь простых людей, русских и польских солдат и сражения, снятые без помощи компьютерной графики». Оказывается, «интересные ходы (холоп-„гешпанец”, его любовь с княжной, деревянная пушка, единороги и сказочные столпники) создают особый мир славянского мифа»^[31]. Как «историческую картину» аттестует фильм и другой рецензент-рекламщик, пожелавший остаться анонимным. При этом историческая достоверность понимается исключительно как воссоздание антуража эпохи (для рецензента историческим фильмом является даже «Сибирский цирюльник»!); главными же достоинствами оказываются яркость и богатство деталей и романическая интрига: «Впервые со времен „Сибирского цирюльника” появилась историческая картина такого масштаба и красочности сцен. Сотни актеров в массовке, и у каждого расшитый вручную костюм тех времен, специально построенный город, спецэффекты и захватывающий сюжет. И от первого до последнего кадра — любовь, которая выше всего земного»^[32].

Какой такой «особый мир славянского мифа» воссоздан посредством невероятного сюжета — любви к царевне Ксении Годуновой холопа, выдающего себя за испанского кабальеро и чуть было не сделавшегося русским царем, — Перун его ведает… Невиданный зверь единорог (то ли лошадь, то ли виденье), скачущий по неведомым дорожкам в фильме Хотиненко и Алиева, был известен древнерусской книжности, но ассоциируется не со славянским язычеством, а прежде всего с телерекламой, в которой его шею самозабвенно обнимает девица, вкусившая чудодейственного шоколада. Во вторую очередь — со средневековой католической культурой, в которой это существо было символом чистоты. Столпничество же относится не к мифологии, а к реальной практике монашеской аскезы. Иное дело, что в «1612» столпник (его играет Валерий Золотухин) — по злому замечанию острокритически настроенного рецензента, скрывшего свое имя под маской Vlad Dracula, — «изрядно смахивающий не то на Гэндальфа, не то на Сарумана и лишь для приличия слегка русифицированный в духе полотен Михаила Нестерова»^[33].

От подлинной же истории в фильме остались рожки да ножки: имя царевны Ксении (злоключения киноцаревны с эти именем не имеют почти никаких соответствий с судьбой несчастной годуновской дочери) да имя князя Пожарского (ситуации, в которых предстает князь в исполнении Михаила Пореченкова, измышлены вчистую).

А ведь подлинная история Смуты не менее интересна и драматична, чем ее телеверсия. Драма настоящей царевны Ксении — не телевизионной «самозванки», — в одночасье потерявшей отца, мать и брата, обесчещенной первым Лжедмитрием и ушедшей в монастырь. Трагедия Марины Мнишек и ее малолетнего сына — «воренка», казненного по повелению московских властей. Почти младенца, повешенного неумело и долго умиравшего в петле. (Бывают нестранные сближения: повинный в этом преступлении первый царь новой династии был призван на трон в костромском Ипатьевском монастыре, а последний закончил свои дни в Ипатьевском доме… Правление династии началось с греховного пролития крови и закончилось искуплением греха кровью собственной.) Лихость, лютость и удальство польских и русских авантюристов: гетманов Рожинского, Лисовского и Сапеги, казацкого атамана Заруцкого, бесчисленных «больших» и «малых» самозванцев. Безвременная гибель князя Скопина-Шуйского, возможно отравленного завистливой родней, и убийство казаками оклеветанного Прокопия Ляпунова, — обоим могли достаться лавры спасителя России князя Пожарского. Смерть за веру и Отечество уморенного поляками патриарха Гермогена. Самоотречение торговца Кузьмы Минина со товарищи… Несть числа примеров храбрости и малодушия, гордости и смирения, величия и ничтожества…

Но обман, отнюдь нас не возвышающий, оказался дороже тьмы высоких истин: «То, что создал Владимир Хотиненко, — скорее психоаналитическая фэнтези-феерия, смастеренное по мотивам известных исторических событий ирреалити-шоу с участием единорога, репинских бурлаков, дрессированного медведя, двух божьих коровок, карлицы, испанского призрака <…> и боевой девицы Матрены, фехтующей двумя мечами одновременно»^[34].

А возможен был — при отказе от строгого соблюдения исторических фактов и от исторических фигур в качестве главных героев — другой путь: фильм с авантюрной и любовной интригой, но с вымышленными персонажами. История могла бы остаться фоном. (Опыт — и весьма удачный — создания фильма с вымышленными героями и с историческим фоном у Владимира Хотиненко был: многосерийный фильм «Гибель империи»^[35].) Могло бы выйти что-нибудь наподобие «Огнем и мечом» Ежи Гофмана — качественной экранизации романа Генрика Сенкевича. Литературная основа для такого кино имелась. Например, роман Михаила Загоскина «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» — стилистически вещь далеко не первоклассная, но просящаяся в сценарий. В загоскинском романе хватает и приключений и любви.

Новый праздник 4 ноября, «идеологическим обеспечением» которого должен был стать «1612», предназначенной ему роли одного из главных событий, объединяющих народ и закрепляющих память о прошлом России, сейчас не исполняет. Торжественный день понадобился, чтобы «перекрыть» идеологически неприемлемое для властей предержащих 7 ноября. Изгнание поляков из Кремля не было, строго говоря, ни окончанием Смуты, ни восстановлением российской государственности: польские и казацкие «налеты» тревожили города и веси еще несколько лет; государственная власть была утверждена лишь на следующий год с избранием царя Михаила Федоровича; мир с польским королем Владиславом, отказавшимся от притязаний на московский престол, был заключен только в 1618 году. На первый взгляд можно согласиться с мнением Александра Архангельского: «Почему 7 ноября — праздник советского государства? Потому что реально или мифологически, но в этот день образовалось государство рабочих и крестьян, с большевиками во главе. <…> Миф работает, когда у обывателя есть ответ на вопрос: как этот миф связан с его собственной судьбою? А сегодня такие мифы невозможны. 4 ноября — праздник для Церкви (праздник иконы Казанской Богоматери. — А. Р.), а для общества в целом — нет, хотя что может быть плохого в Дне гражданского единства, который отсылает нас к Минину и Пожарскому? Но этот праздник не отвечает нам на вопрос: как он связан с нашей сегодняшней жизнью, с судьбой наших детей, с государством, внутри которого мы живем?»^[36].

Но с другой стороны, как соотносится главный праздник Франции — День взятия Бастилии 14 июля с современной жизнью и судьбами французских обывателей? Конечно, от 14 июля вьется ниточка и к Декларации прав человека и гражданина 1789 года, и к Конституции 1791-го, и ко всем французским республикам. Но также — к гильотине и террору, к якобинской диктатуре и ко многому не столь отрадному для сердца «друга человечества». А между современной Францией и взятием Бастилии 14 июля 1789 года были еще и империя Наполеона, и Реставрация, и Вторая империя, и Парижская коммуна… Путь истории извилист и мало похож на магистраль Елисейских Полей…

А 14 июля 1789 года вопреки заключенным условиям сдачи Бастилии, гарантировавшим безопасность коменданту Делонэ и солдатам — инвалидам и швейцарцам, толпа, осаждавшая крепость-тюрьму, «в жарком безумии триумфа, горя и мести» учинила кровавую расправу над несчастными. Коменданта Делонэ безумный охлос рвет на части, страдалец напрасно просит застрелить его. «Истекающее кровью тело лежит на ступенях, а голову носят по улицам, насаженную на пику». Торжество победителей продолжается: «Еще один офицер убит, еще один инвалид повешен на фонарном столбе. <…> По улицам Парижа толпа носит поднятых на плечи семерых узников Бастилии, семь голов на пиках, ключи Бастилии и многое другое»^[37].

Франция празднует, конечно, не память о бесчинствах вкусившей крови толпы. Культурная память мифологизирует и символизирует событие, становящееся «красной датой» календаря. И 4 ноября 1612 года тоже способно стать такой символической точкой отсчета. Без праздников жить трудно: «…для реальных, живых людей символические/коммуникативные действия могут иметь не менее (и даже более) важное значение, чем чисто физическое воздействие»^[38]. Но для превращения назначенного дополнительного выходного дня в национальный символ нужна работа механизмов смыслообразования, символизации. Фильм «1612» такой работы не исполняет: яркость костюмов, брутальность героев, жуткие детали наподобие сабли, вонзенной Андрейкой прямо в рот поляку гетману Кибовскому, эффектные сцены вроде стрельбы из арбалета из-под воды (привет герою Сталлоне из «Скалолаза»), печальная love story — в этом кино есть все, кроме Истории.

Кинематографисты, упомянутые в пастернаковских «Письмах из Тулы», — по-видимому, имеют реальные прототипы. «Скорее всего Пастернак вспоминал в годы революции по контрасту с ней фильм „1613” продюсера А. О. Дранкова и режиссера Б. В. Чайковского, выпущенный на экраны к трехсотлетию Дома Романовых. Это кинопроизведение пестрело анахронизмами (среди действующих в 1613 году лиц были гетман Жолкевский и Василий Шуйский, не участвовавшие в ту пору в московской политике) и получило скандальную известность: сценаристу Е. П. Иванову (театральному драматургу и бытописателю) не был выдан гонорар, которого он ожидал»^[39].

В отличие от сценариста давней фильмы «1613» никто из создателей «1612» не поплатился гонораром за слишком смелые вольности в обращении с историей. Любовно-патриотический боевик стал канонической версией событий 1612 года. Без малого двести лет назад автор «Юрия Милославского» обмолвился в конце своего романа: «…уверены, что большей части наших читателей известны все исторические подробности этой любопытной эпохи возрождения России»^[40] (курсив автора). Сейчас такой уверенности нет. После фильма «1612» особенно. А ведь «опыт людей начала XVII века, переживших Смуту и нашедших выход из нее, может показаться в чем-то знакомым и утешительным»^[41]. Смута была испытанием государства и народа. Прежде «никогда Россия не была в столь бедственном положении, как в начале 17-го столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие — все угрожало неизбежной погибелью земле русской»^[42]. И освобождение Москвы было символическим событием преодоления страшной розни, смертоносного раскола и свидетельствовало о пробуждении от нравственного обморока и о единении народа.

Разрозненные примеры сомнительных игр на поле Истории складываются в четкую картинку. Это вовсе не частные случаи, не отдельные анекдотические примеры. Не маргинальные тропки, а широкий мейнстрим. Прошлое не осознается как некое независимое от нас бытие, а люди прошлого перестают быть личностями, попытаться понять которых, вступить в диалог с которыми — обязанность каждого, кто хочет понять их время. М. Л. Гаспаров заметил об изучении словесности минувших эпох: исследователь прошлого обречен на попытку общения с ним, участливого понимания. «Общение это очень трудное. Неоправданно оптимистической кажется мне модная метафора, будто между читателем и произведением (и вообще между всем на свете) происходит диалог. Даже когда разговаривают живые люди, мы сплошь и рядом слышим не диалог, а два нашинкованных монолога. Каждый из собеседников по ходу диалога конструирует удобный ему образ собеседника. С таким же успехом он мог бы разговаривать с камнем и воображать ответы камня на свои вопросы. <…> Когда мы сами себе придумываем разговор с Пушкиным или Горацием, то относимся к этому (увы) серьезно. Мы не хотим признаться себе, что душевный мир Пушкина для нас такой же чужой, как древнего ассирийца или собаки Каштанки. Вопросы, которые для нас главные, для него не существовали, и наоборот»^[43]. Все сказанное замечательным филологом относится и к изучению истории. Понимание трудно, диалог проблематичен, но попытки необходимы.

Примеры отношения к прошлому, о которых мне пришлось упомянуть, свидетельствуют: сейчас, увы, происходит противоположное, голос Прошлого не слышен. История превращается в полый резервуар для новомодных сенсаций. Над прошлым властвует язык настоящего — приблатненный говорок, шепоток сплетни, крик скандала, бесстрастно-неумолимый тон судебного приговора. Попытка понимания и осознание гипотетичности наших суждений и оценок людей другой эпохи и иного сознания подменяются визуализацией прошлого: яркие костюмы и постановочные кадры притворяются правдой. Пространство истории оказывается проницаемым для современности, становится предметом виртуальных игр. И вот Леонид Парфенов в фильмах цикла «Российская империя» двигает макеты кораблей и фигурки солдат на исторической карте, а не цари и полководцы ведут на смерть настоящих матросов, пехотинцев и кавалеристов. А в фильме «Москва. Осень. 41-й» (эфир канала НТВ 4 декабря 2009 года) Алексей Пивоваров, рассказывая о работе москвичей, в основном женщин, с 6 утра до 11 ночи на строительстве оборонительных сооружений, пару раз втыкает в землю дорогую красивую лопату. Оба режиссера талантливы, их фильмы интересны. Но такая игра с прошлым — свидетельство нравственной нечуткости, глухоты. Вытеснение прошлого его игровыми — постановочными, виртуальными — образами стирает дистанцию между ним и нами и одновременно превращает саму ушедшую реальность в пространство игры. Делает боль и трагедию условными. И уже не кажется удивительным сравнение радости победы под Москвой с чувством, возникающим при выигрыше любимой команды в футбольном матче.

Больше словно нет Истории как живого бытия прошлого со своим особенным смыслом, непохожим на смыслы, присущие нашим временам.

А если этого бытия нет — значит, караул, граждане, грабят!.. — историю можно украсть, переписать, перепиарить. Может статься, что ее уже давным-давно фальсифицировали ушлые летописцы несторы и пимены или сварганил в угоду хищным норманнам господин Карамзин… Раз объективная история утрачена или украдена, самые невероятные конспирологические теории получают права гражданства^[44]. Исторические смыслы выветриваются, и на иссохшей почве истории прорастают занесенные из нашей эпохи сорняки. В прошлом отыскиваются основания для тотального иронического цинизма, для этнократических химер и для многого прочего…

Причины этого кризиса многообразны. Постмодернистское сознание объявило Прошлое производным от нашего языка, от нашей системы понятий и дискурса: кое-какие факты, конечно, когда-то имели место быть, но связь между ними, но наделение их смыслом всецело зависит от внешнего взгляда, от исследователя. Интерпретатор, будучи скорее не ученым, а художником, конструирует образ прошлого по духу своего времени и по собственному вкусу. Наиболее отчетливо эту идею высказал американский философ истории Хейден Уайт, и доля правды в ней есть. Однако прежде всего постмодернистский подход к прошлому — диагноз если не болезни, поразившей гуманитарное знание, то усталости и разочарования в возможности постижения истины, в правильном, адекватном истолковании текстов-источников других эпох. По замечанию современного историка, «новейшая гуманитаристика не связывает себя более с концептом „истина”. <…> Значение привносится интерпретатором, который способен лишь к воспроизведению своего опыта. Герменевтическая усталость означает одновременно глубокое недоверие к тексту как таковому, который в своих изначальных смысловых интенциях приближается к нулю, к пустоте. Любой текст есть исключительное порождение наших интерпретационных усилий»^[45].

Происходит редукция смысла, варваризация образа прошлого. Но существовать без этого прошлого как без своего зеркала современная культура не может, и она подменяет постижение других эпох, их ценностей и идей, не похожих на нынешние, «стремлением прорваться в область прямого контакта с прошлым»^[46]. Средством такого «прорыва» оказывается визуализация истории, постановочные кадры. Глубокие смыслы выветриваются, их заменяют картинки с «настоящими» Ярославом Мудрым или Святополком Окаянным. Оказывается, лучше один раз увидеть, чем семь раз понять…

Происходит и размывание научности: если доказательность, верификация суждений не обязательны, то все позволено. Средства массовой информации начинают претендовать на роль основного арбитра в установлении исторических фактов. Как заметил А. А. Зализняк, «сейчас фантазии Фоменко на тему истории уже тонут в потоке других печатных и телевизионных выступлений такого же рода, безудержно перекраивающих — каждый раз по-своему — историю России и всего мира. <…> Вообще, ниспровержение традиционной науки стало модным и дает хорошие дивиденды искателям публичного успеха»^[47]. Тележурналисты проводят теперь диспуты с участием одновременно и профессиональных исследователей, и дилетантов и общественные голосования по вопросам, относящимся к компетенции гуманитарных наук. Правда, «к счастью, пока еще кажется немыслимым, чтобы телевизионными диспутами или телевизионным голосованием устанавливалось, что верно и что неверно в химии или в физике, не говоря уже о математике. Но нельзя гарантировать, что развитие данной тенденции не приведет и к такому»^[48].

Боюсь, что все еще серьезнее. Для массового сознания «исторические» сведения, полученные из сообщений СМИ, низкопробных книжонок и даже слухов, уже обладают весомостью большей, чем ученые штудии: сомневающимся в верности нарисованной мной картины предлагаю, например, прогуляться по страницам комментариев на исторические темы в социальных сетях Рунета. Приятного моциона не гарантирую, но массу сильных впечатлений обещаю. Опасность, однако, не только в торжестве дилетантизма. В сомнительные забавы с Клио начинают играть такие несомненно профессиональные и компетентные историки, как Андрей Богданов и Игорь Данилевский.

Дискредитация истории обусловлена не только постмодернистскими веяниями и притязаниями СМИ на роль арбитра в вопросах, прежде бывших доменом гуманитарных наук. Историческое знание обесценили безумная фальсификация истории в советскую эпоху^[49] и последующий информационный взрыв, познакомивший общество с новой, «потаенной» информацией: устойчивый образ прошлого поплыл и начал осыпаться.

Печальный итог — отказ от серьезного диалога с прошлым, приводящий к невозможности понимания. А ведь история должна быть понята как прошлое, не похожее на современность, на нас. Как писал современный философ истории, «переживание прошлого является переживанием не там, где оно точь-в-точь соответствует воспоминаниям, ожиданиям и практическим убеждениям историка, но именно там, где оно бросает вызов всем нашим интуициям о мире. Только здесь мы можем встретиться с прошлым как таковым в его бескомпромиссной и радикальной чуждости, то есть в его „возвышенности”. <…> Только здесь мы действительно открываем прошлое и текст, который бросает вызов всем нашим категориям, делающим мир осмысленным. И это может превратить прошлое в чуждый и волшебный мир. Каким оно в сущности и является»^[50].

Скептик вправе возразить: а зачем вообще нужен этот диалог с прошлым, в котором один из собеседников оказывается неисправимым молчуном? Зачем нужна история? На эти резонные сомнения есть два очевидных ответа — пафосный и банальный: «История — наука, которая делает человека гражданином». Так говорил Илья Семенович Мельников, герой Вячеслава Тихонова — учитель истории из фильма «Доживем до понедельника». Или ответ не менее тривиальный и набивший оскомину: она учит не совершать уже сделанных ошибок. Можно, конечно, усомниться в этих трюизмах, заметив, что эта наука не каждого делает гражданином и что знание истории, посещение ее «уроков» вообще вряд ли чему-то учит кого бы то ни было. Однако бесспорно: незнание не учит точно. Знание прошлого, его вопрошание расширяет сферу сознания, освобождает от слишком необдуманных и проникнутых лишь страстями поступков. Делает мышление многомерным, а выбор осознанным. Утешает в несовершенстве современности и содействует духовной трезвости. Без диалога с прошлым остаются автаркия, духовное окостенение, паралич воли, бездомность.

В условиях современного российского разлада, общественного распада, когда уже не трещины, а провалы проходят не только между разными социальными слоями, но и между регионами, между столицей и провинцией, когда общество распылено, атомизировано, историческая память могла бы стать объединяющим средством, почвой для национальной идеи, роль которой сегодняшняя верховная власть бездумно делегирует то футболу, то семейным ценностям. Первые потуги на создание этой самой национальной идеи были еще в середине 1990-х. Один замечательный филолог, добрый знакомый автора этих строк, в компании нескольких литераторов и философов был тогда приглашен на пару-тройку дней в подмосковную президентскую резиденцию для создания оной идеи. Съедено и выпито за казенный счет было немало, хотя большого ущерба гражданским видам России сия негоция и не нанесла. Однако национальную идею породить не получилось.

Скептик может возразить и здесь: в объединяющей национальной идее нет никакой надобности, национальная идея чревата тоталитаризмом, для граждан страны достаточно единого правового пространства. Но национальная идея сама по себе отнюдь не является тоталитарным инструментом: об этом свидетельствуют, например, случаи США или Франции. Необходимость такой объединяющей идеи в ситуации перехода и кризиса, по-моему, очевидна; пример — исключительная роль национальной идеи в Южной Корее в период кардинальных преобразований. Только не надо эту идею выращивать ни с помощью нано-, ни с помощью политттехнологий и навязывать сверху. Русская история, в том числе и древняя, уже содержит ее зерна и символы. Но, конечно, историческая память может стать плодотворной и объединяющей, только если она будет подкреплена ответственной социальной политикой.

Сама же История требует защиты от незаконных вторжений, посягательств, мелкого и крупного хулиганства. Защиты и от тех, кто вытаптывает ее поля или справляет малую нужду, как это делает попавший в нее, а точнее, вляпавшийся, персонаж стихотворения Бродского «Театральное». Предостережение хора насельников Истории незваному пришлецу (которого они заключают в тюрьму) звучит весьма злободневно:

Однако по ходу драм

наши не перебегают к вам,

ваши к нам — то и дело, вмешиваясь в сюжет.

Аполлон был этим не раз задет.

Узилище, по существу, ответ

на жажду будущего пролезть

в историю, употребляя лесть,

облекаясь то в жесть, то в Благую Весть,

то в габардин, то в тряпье идей.

Но история — мрамор, и никаких гвоздей!

Не пройдет! Как этот ваш прохиндей!

И вам, чтобы его спасти,

пришлось бы забраться и разнести

историю в щепки. Эй, стража! Закрой ворота и опусти

занавес^[51].