Горелик Михаил Яковлевич — публицист, эссеист. Родился в 1946 году. Окончил Московский экономико-статистический институт. Автор многочисленных публикаций в отечественных и зарубежных изданиях. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Майор Скоби — герой романа «Суть дела»1. Грэм Грин ставит в центр любовного треугольника вертикаль, превращая его таким образом в пирамидку. На вершине Бог. Гриновская стереометрия. В этом пространстве переживания героя сильно прибавляют в интенсивности и получают еще одно не просто важное, а определяющее измерение.
Скоби не хочет причинить боль ни одной из женщин. Хочет сохранить честность перед Богом. Честность в исповеди, честность в причастии. Вообще — в тех отношениях, которые у него с Богом сложились. Это ему не удается. Для него исповедь предполагает внутреннее обязательство не повторять грех. Но это значит причинить боль одной из женщин. Замкнутый круг.
Священник, понимающий и сочувствующий Скоби, косвенно указывает ему естественный обходной путь: несчастный может ведь каждый раз каяться в одном и том же, а Бог будет, по безграничному Своему милосердию, прощать и прощать. Все так делают. Но только для Скоби такой способ справиться с ситуацией неприемлем. Говорить неправду женщине — из жалости — может. Или не всю правду. Но Бог не женщина. Скоби, человек с чуткой совестью, не может врать, лукавить, лицемерить. Не желает самооправданий.
Казалось бы, выход есть: вообще отказаться от исповеди. Но это необходимая часть его жизни. Отказаться — значит отречься от своей картины мира. Кроме того, все понимающая Луиза давит на Скоби, полагая, что исповедь — эффективный способ отсечь ту женщину.
Став вдовой, она скажет с оттенком горечи, обиды, осуждения: одного Бога он только и любил. В «Силе и славе» священник говорит, что любовь к Господу включает в себя потребность защитить Его от самого себя. Вот и Скоби — тоже.
Да не в суд и во осуждение — а он чувствует, что в суд и во осуждение. И жить так дальше не может. Подобного рода церковные переживания в литературе на русском языке большая редкость — как в оригинальной, так и в переводной.
Скоби решает, пожертвовав жизнью будущего века, уйти из жизни века нынешнего. Ничего другого не остается. Не видит выхода. Искусно инсценирует инфаркт, чтобы, упаси Боже, ни одна из женщин не испытала чувства вины за его смертный грех — так он это себе представляет. А слезы? Что слезы. Пускай она поплачет — ей ничего не значит. Слезы высыхают. Обеим лучше будет.
После всего сказанного вопрос, давший название этим размышлениям, представляется бессмысленным.
Кто виноват в грехах человека? Сам же и виноват. Сам поставил себя в ситуацию, приведшую к гибели. Знал, что грех у порога лежит? Знал.
Виновата жесткая картина мира, не оставляющая иного выхода.
Виноваты женщины. Ну да, они всегда и во всем виноваты. Общее мнение. Грин, во всяком случае, женщин не слишком жалует. Последовательное отношение — из романа в роман. Вроде Гайдара. Натерпелся, должно быть.
Виноват, конечно, сам Грин. Более всех. Сводит счеты с самим собой. «Мины, которые я бездумно расставил в своей личной жизни, взрывались одна за другой <…> я <…> приносил несчастья всем, кто мне был дорог. Поэтому больше всего я не люблю в этой книге память о собственных муках. <...> Однажды вечером я даже принялся размышлять, каким образом покончить с собой...»2
Внимательному читателю все это ясно и без авторских признаний. Приносит бедного Скоби как заместительную жертву — за собственные грехи. Скоби, жертвенное животное. Не так ли поступают все серьезные авторы? Ну хорошо, пусть не все — многие.
Все так, но я хочу привлечь ваше внимание еще к одному персонажу, вообще в романе не упомянутому, тем не менее в нем присутствующему и играющему важную, может быть — даже в каком-то смысле определяющую роль. Но присутствующему невидимо, инкогнито, так сказать.
Притом что никакой метафизики. Менее всего хотелось бы мне свалить все на лукавого, на бес попутал, на бес в ребро, на черта, убившего Федора Павловича, именно он — Голосовкер научил. Для экстраординарного вмешательства нет надобности, присутствие инфернального персонажа не требуется: все отлично устраивается и без него. В том романе инфернальный персонаж постоянно промелькивает, напоминая о себе то тенью, то покашливанием некстати, рвется в собеседники. У Грина ничего подобного — совсем иная сцена.
Последний вечер
Вот все уже у Скоби для решающего шага готово. Последний вечер с женой. Не хочет с ней расставаться. Длит последний разговор в своей жизни.
«Настало время спать, и ему мучительно не хотелось, чтобы она ушла. Ведь стоит ей подняться наверх — ему останется только одно: умереть. Он не знал, как ее подольше задержать — они уже переговорили обо всем, что их связывало. Он сказал:
— Я немножко посижу. Может, если я не лягу еще полчасика, меня одолеет сон. Не хочется зря принимать эвипан.
— А я очень устала после пляжа. Пойду.
„Когда она уйдет, — подумал он, — я останусь один навсегда”. Сердце колотилось, его мучило тошнотворное ощущение противоестественности всего, что происходит. „Я не верю, что сделаю это с собой. Вот я встану, пойду спать, и жизнь начнется снова. Ничто и никто не может заставить меня умереть!” И хотя голос уже больше не взывал к нему из глубины его существа, ему казалось, будто его касаются чьи-то пальцы, они молят, передают ему немые сигналы бедствия, стараются его удержать...
— Что с тобой <...>? У тебя больной вид. Идем, ложись тоже.
— Я все равно не усну, — упрямо сказал он.
— Может, я могу чем-нибудь помочь? — спросила Луиза. — Дорогой, ты же знаешь, я сделаю все...
Ее любовь была как смертный приговор. Он сказал этим отчаянно цеплявшимся пальцам: „О Боже, это все же лучше, чем такое непосильное бремя... Я не могу причинять страдания ни ей, ни той, другой, и я больше не могу причинять страдания Тебе. О Боже, если Ты и вправду любишь меня, помоги мне оставить Тебя. Господи, забудь обо мне”, — но ослабевшие пальцы все еще за него цеплялись. Никогда прежде не понимал он так явственно все бессилие Божие.
— Мне ничего не нужно, детка, — сказал он. — Зачем я буду мешать тебе спать? — Но стоило ей направиться к лестнице, как он заговорил снова: — Почитай мне что-нибудь. Ты ведь сегодня получила новую книгу. Почитай мне что-нибудь.
— Тебе она не понравится. <…> Это стихи.
— Ничего. Может, они нагонят на меня сон.
Он едва слушал, что она читала; говорят, невозможно любить двух женщин сразу, но что же это тогда, если не любовь? Это жадное желание наглядеться на то, что он больше не увидит? Седина в волосах, красные прожилки на лице, грузнеющее тело — все это привязывало его к ней, как никогда не могла привязать ее красота. Луиза не надела противомоскитных сапог, а ее ночные туфли нуждались в починке. „Разве мы любим красоту? — думал он. — Мы любим неудачников, неудачные попытки сохранить молодость, мужество, здоровье. Красота — как успех, ее нельзя долго любить”. Он испытывал мучительную потребность уберечь Луизу от всяких напастей. „Но ведь это я и собираюсь сделать! Я собираюсь навсегда уберечь ее от себя”. Слова, которые она произнесла, на миг привлекли его внимание:
Падаем все мы. И эта рука упадет.
Все мы падучей больны, нету конца этой муке,
Но Вседержитель протянет нам добрые руки. —
Падший и падающий в них поддержку найдет.
Слова эти поразили его, но он их отверг. Слишком легко может прийти утешение. Он подумал: „Те руки ни за что не удержат меня от падения, я проскользну между пальцами, сальный от лжи и предательства”. Доверие было для него мертвым словом, смысл которого он забыл».
Луиза уходит спать. Скоби приводит свой замысел в исполнение.
Герою романа лет пятьдесят. И жене, должно быть, столько же, может, она чуть моложе. Любовь Скоби к жене пронизана жалостью. И к миссис Ролт — тоже: «Она подняла к нему истощенное, доверчивое детское лицо». Тусклые волосы, уродливая пижама. Вот это его пронзает. Мирами правит жалость. Уилсон говорит: «Никогда не мог понять, что он в ней нашел». Ну так и он не понимает.
В нынешней русской литературе есть жалеющий женщин Шурик. Отчасти карнавальный — уж и не знаю, в авторском ли замысле или само так вышло. В какой-то момент Шурик оказывается в постели с моделью, тело ее ухожено и совершенно, и тут безотказный механизм впервые отказывает — именно по этой причине. Любовник обескуражен: раньше ничего подобного не приключалось. Но тут замечает легкую потертость кожи: бедняжка вынуждена носить корсет — острое чувство жалости пронзает его, все немедленно восстанавливается в наилучшем виде. Влияние Грэма Грина? Вряд ли. Просто черпала Улицкая из того же источника.
Грин, «Пути спасения»: «Скоби совращен жалостью. <...> В „Ведомстве страха” я писал: „Жалость жестока. Жалость разрушает. Любви угрожает опасность, когда вокруг нее рыщет жалость”. Через Скоби я хотел показать, что жалость может быть выражением почти нечеловеческой гордости. Но читатели восприняли все совершенно иначе. Для них Скоби был „хорошим”, ни в чем не виноватым человеком, которого эгоистичная жена довела до гибели»3.
«Ведомство страха» написано в 1943-м, за пять лет до «Сути дела», автобиография «Пути спасения» — в 1980-м: рефлексия тридцать лет спустя. Когда роман написан и пуповина, связывающая его с автором, перерезана, мнение автора, как бы оно ни было интересно, всего лишь одно из мнений. Весит ненамного больше любого другого. Может быть, он хотел показать, а ему не удалось, может быть, он неправильно понимает, что он сам же и написал, он может быть прав, а может быть и неправ, читатели могут быть неправы, но ведь могут быть и правы.
И вот еще что, я опять возвращаюсь к последнему вечеру Скоби — Скоби стихов не читает. Он и книг не читает и никогда особенно не читал: некнижный, неинтеллигентный человек. И ничего — уж это его жизнь никак не обедняет. Для Грина важно во всем противопоставить Скоби интеллигентной Луизе. И тут можно говорить об определенной психологической неувязке: для некнижного человека он чересчур тонок. И в мыслях и в чувствах. Тоньше Луизы. Чтение само по себе никак не влияет на нравственные качества — на тонкость влияет. Культурная отделка требуется. Точнее, может повлиять: смотря что и как читать. Грин наделяет Скоби тонкостью не потому, что это обусловлено культурным опытом героя, а потому, что так нужно для романа. У Грина случается.
Ты ведь сегодня получила новую книгу. Действие романа происходит во время войны в Сьерра-Леоне. Соответственно, заказанные книги прибывают из метрополии. Новая книга — событие. Стихотворение, которое читает Луиза мужу, как бы специально — автор расстарался, прилетает в нужный момент из-за океана, чтобы стать последним впечатлением и последним размышлением Скоби. Автор расстарался — это само собой. Но в мире, устроенном Грином, случайность возникновения этого стихотворения здесь и сейчас определенно провиденциальна: Бог хочет спасти отчаявшегося человека и говорит с ним языком именно сегодня и именно для этой цели возникшей книжки.
Стихи, надо прямо сказать, так себе. И это еще мягко сказано. У Луизы, оказывается, и вкус плохой. Мы от нее другого и не ждали. Ах, не любит Луизу автор, не любит. Нам ее тоже не полюбить.
Вывод этот поспешен. Следует все-таки помнить, что перед нами перевод. Посмотрим, что в оригинале.
We are all falling. This hand’s falling too —
all have this falling-sickness none withstands.
And yet there’s One whose gently-holding hands
this universal falling can’t fall through.
Мы все падаем. Эта рука падает тоже.
Все больны этой падучей — без исключения.
И все же есть Один, чьи нежно поддерживающие руки
не дают этому всеобщему падению упасть.
Или:
И все же есть Один — из его нежно поддерживающих рук
этому всеобщему падению не выпасть.
Словесная игра: falling can’t fall. Словарное значение fall through — провалиться в обоих смыслах: провалиться и потерпеть неудачу. Текст, дающий возможность различных интерпретаций.
Мнение о плохом вкусе Луизы инспирировано все-таки переводом — не оригиналом.
В русском переводе банален образный строй, разрушена форма. То, что было имплицитно и неоднозначно в английском тексте, стало в русском эксплицитным и однозначным. Лучший способ разрушить поэзию. Непонятно, почему в русском переводе каждая строка начинается с прописной буквы, хотя в английском это не так. Переводчики совершили большую ошибку: надо было просто дать подстрочник.
Скоби вступает в спор. Никто не может проскользнуть вниз. Но уж он-то со своими ужасными грехами — может. Стихотворение, которое, по мнению Луизы, должно утешить мужа, напомнить ему о покаянии и милосердии Господа, провоцирует скорбное высокомерие грешника, подталкивает к непоправимому. Как у Гоголя: нет мне прощения! И Скоби начинает действовать. Промахнулась Луиза со стихотворением.
В гриновской «Силе и славе» есть такой эпизод. Некий человек рассказывает священнику о мерзостях (действительных или воображаемых), которые он совершил. Это гадкий человек, он движим не покаянием, он рассказывает со смакованием и горделивым сознанием важного места, которое занимает в иерархии грешников. Самоутверждается грехом. Для священника все это скучная рутина, он это слышал тысячу раз, и это, и еще более мерзкое — великий грешник банален и бездарен.
Скоби не имеет с этим человеком ничего общего, он его антипод, но он считает, что его грех столь тяжел, что его не под силу удержать Господу.
Переводчики о стихотворении, которое читает Луиза, по-видимому, ничего не знают — иначе дали бы сноску. Сегодня кажется, что Интернет был всегда — в 1960-м, когда роман впервые был опубликован по-русски, холодильников не было, во всяком случае, у нас в семье не было.
К последнему русскому изданию романа прилагаются комментарии. Едва ли не все литературные артефакты прокомментированы, однако это столь важное для судьбы главного героя стихотворение вниманием обойдено. У Филюшкиной (комментатора) была возможность заглянуть в Интернет, но она этой возможностью не воспользовалась. Не сочла важным и нужным.
На самом деле вопрос не столько технической оснащенности, сколько литературных пристрастий. Для любящих поэзию Рильке не нужен компьютер, чтобы узнать в русском тексте изуродованные строки «Осени». «Осень» — стихотворение, вошедшее в «Книгу образов», — одна из вершин поэзии Рильке, вообще мировой поэзии. Переводилась на русский и английский многократно. Русский текст в романе — перевод с перевода, еще один шаг в сторону от оригинала.
Мне неизвестны русские переводы, которыми можно было бы восхититься (это не значит, что их нет), однако в Интернете легко найти перевод много лучше того, который в романе. Правда, воспользоваться иным переводом в любом случае, даже при наличии Интернета, было бы затруднительно: необходимо сохранить в том или ином виде спровоцировавшее Скоби «никого не пропустив» — ни в одном из известных мне русских переводов этого нет, нет и в оригинале.
Интернет позволяет легко и просто определить переводчика на английский. Это Дж.-Б. Лейшман (J. B. Leishman) — известный переводчик, много чего перевел из Рильке. Причем перевел, стараясь сохранить форму оригинала, что в нынешней западной практике не слишком-то принято, если только речь не идет о детских и юмористических стишках. Бродский в написанном по-английски эссе «Девяносто лет спустя», посвященном одному из самых знаменитых стихотворений Рильке «Орфей. Эвридика. Гермес», высоко оценивает цитируемый им перевод Лейшмана.
Что же касается «Осени», перевод неидеален во многих отношениях. Но если в первых пяти строках Лейшман, во всяком случае, следует образному строю оригинала, то в последних четырех, которые, собственно, и цитирует Луиза, отходит от Рильке особенно далеко.
Herbst. Осень
Die Blаtter fallen, fallen wie von weit,
als welkten in den Himmeln ferne Gаrten;
sie fallen mit verneinender Gebаrde.
Листья падают, падают как бы издалека,
как если бы увяли в далеких небесных садах;
они падают с жестом отрицанья.
Und in den Nаchten fаllt die schwere Erde
aus allen Sternen in die Einsamkeit.
И ночами падает тяжелая земля
из звезд в одиночество.
Wir alle fallen. Diese Hand da fаllt.
Und sieh dir andre an: es ist in allen.
Мы все падаем. Эта рука — вот, падает.
Посмотри вокруг: так во всем.
Und doch ist Einer, welcher dieses Fallen
unendlich sanft in seinen Hаnden hаlt.
И все же есть Один, который это падение
бесконечно нежно держит в своих руках.
Никакой падучей, никакой болезни, муки, греха — все это «вещи», нерелевантные Рильке. Один поддерживает непадающих грешников, которые не могут, а Скоби считает, что могут, проскользнуть через Его пальцы. Есть завораживающая, наполненная красотой картина всемирного космического процесса, который поддерживается этим Одним. Падение земли из звезд в одиночество и темноту не есть нечто плохое: в картине мира Рильке темнота и одиночество — модусы истинного бытия, необходимые для того, чтобы прийти к собственной подлинности, оказаться лицом к лицу с Одним.
Услышь Скоби это, он услышал бы весть не о болезни, не о нравственном падении, не о грехе — он бы услышал весть о картине мира, в которой нет места тупику, обрекающему его на гибель. В этом мире Скоби не за что полемически зацепиться, не на что возражать, он мог бы отвергнуть его целиком, но и в этом случае Рильке не подтолкнул бы его к смерти.
Так кто виноват в смерти Скоби?
Ан вот вы-то, коли так, и убили. Это про Лейшмана. Неправильный перевод погубил хорошего человека. Страшное предостережение всем переводчикам. Не многие делайтесь учителями, одумайтесь, придется вам за это ответить. Так говорил апостол Иаков. А я говорю вам: не многие делайтесь переводчиками. Опасное занятие. С непредсказуемыми последствиями.
А! Пустое. Все равно не услышат.
«На дальнем берегу к устам подносит вновь...»
Я тут чуть выше написал, что авторы перевода романа совершили большую ошибку, попытавшись сделать поэтический перевод неизвестного им стихотворения, — надо было просто дать подстрочник. На самом деле я не совсем прав. Дело в том, что в романе есть еще пара поэтических фрагментов, и они переведены с большой лихостью. Не уступают оригиналу, а может, даже и превосходят. Правда, без соблюдения формы, что в данном случае вполне позволительно, хотя и неспортивно. Совершенно русский стих — о переводе даже не думаешь. И тут уж или — или: или везде подстрочник, или везде перевод.
Лихо переведенные фрагменты принадлежат перу Уилсона (пером, надо полагать, водила рука Грина). Он тщательно скрывает свои опыты: стеснителен, раним, уязвим, боится непонимания, боится показаться смешным. Единственный человек, которому он доверяет, — Луиза. Ей посвящены строки:
Another Tristram on this distant coast
Raises the poisoned chalice to his lips.
Another Mark upon the palm-fringed shore
Watches his love’s eclipse.
На дальнем берегу к устам подносит вновь
Иной Тристан все тот же кубок с ядом,
И Марк иной следит все тем же взглядом,
Как скрыться от него торопится любовь.
Дальний берег — Сьерра-Леоне. Уилсон апплицирует воспетую Вагнером (с той стороны фронта) кельтскую сагу на собственную жизнь, романтизирует, героизирует ее, воображает себя Тристаном — закомплексованный, пухлый молодой человек с розовыми щеками и розовыми коленками. Произвел заместителя начальника полиции в короли. Кубок с ядом — не более чем поэтический образ. На самом деле пустышка. Но вот неожиданно и страшно попал. Только кубок оказался в руках действительно трагического персонажа — Скоби.
Луиза читает стихи Уилсону
Луизе и влюбленному в нее Уилсону Грин отдал свое пристрастие к поэзии. Находят, нежданный подарок судьбы, друг друга, по существу в пустыне, на краю света, «на дальнем берегу», одинокие, среди грубых, непонимающих людей, у которых поэзия может вызывать только насмешку. Разумеется, не у Скоби: тот относится с уважительной и понимающей отстраненностью: ценность, но не его. Луиза и Уилсон Грину глубоко неприятны, он это всячески демонстрирует; как и в случае со Скоби, хотя и по-иному, сводит счеты с самим собой — поэтому и награждает их тем, что ему дорого.
В самом начале романа Скоби вводит Уилсона, только что приехавшего в Сьерра-Леоне, в свой дом. Луиза страдает от одиночества и враждебности окружающих. Скоби чувствует себя виноватым в том, что она несчастлива. Он сразу угадывает в Уилсоне человека, духовно близкого Луизе, Уилсон мог бы вывести ее из подавленного состояния, как-то развлечь, скрасить ее безрадостную жизнь.
Служебные дела заставляют Скоби на пару часов отлучиться. Вот он возвращается домой.
«Прежде, чем войти, он обогнул дом и проверил затемнение со стороны, выходящей к океану. Из комнаты доносился монотонный голос Луизы: она, видимо, читала стихи <...> Дойдя до середины лестницы, он снова услышал голос Луизы. Она сказала:
— Прекрасное стихотворение о портале...»
Майор Скоби — заместитель начальника полиции. Напомню: война, Скоби отвечает за затемнение.
Грин любит парности. В этой сцене, в начале романа, Скоби проверяет затемнение в своем доме, где Луиза читает в это время стихи Уилсону. Ближе к концу романа во время ночного обхода Скоби видит, что в некоем доме затемнение нарушено, он стучит в дверь и попадает к миссис Ролт: сначала в дом, а через несколько дней — в объятья.
Но есть куда более важная парность. «Прекрасное стихотворение о портале». Казалось бы, у нас нет никакой возможности понять, о каком стихотворении идет речь — ведь о нем ничего более не сказано. Действительно, идентифицировать его в момент первого чтения эпизода решительно невозможно — только прочтя весь роман и вернувшись назад.
«Осень» бросает ретроспективный свет. «Осень» вводит в роман Рильке. Интерес к нему Луизы. Естественно предположить, что, говоря о «прекрасном стихотворении о портале», Луиза имеет в виду рильковский «Портал». Случайное совпадение маловероятно.
«Портал» входит в «Новые стихотворения». Это книга сменяющих друг друга и пересекающихся тематических циклов. Среди прочих есть длинный цикл, посвященный Шартрскому собору, как бы репрезентирующему средневековую Европу. Последовательность стихотворений в цикле: «Ангел меридиана» (скульптура ангела с солнечными часами на фасаде), «Кафедральный собор», наш «Портал», «Розетка» (круглое витражное окно), «Капитель», «Бог в Средние века». Каждое стихотворение — шедевр.
«Портал» трехчастен. Вот первая часть его в точном и передающем мощь оригинала переводе Владимира Авербуха4:
Остались, будто тут отбушевал
потоп и, выбив в скалах и укутав
их в мантии, отхлынул; атрибутов
немало позабрал последний вал
из рук у них; другой бы удержал,
а этим, добрым, все делиться им бы.
Остались, отличаясь дужкой нимба,
иль шляпою епископской от скал,
иль, иногда, улыбкой, для которой
лик, словно тихий циферблат, в просторы
своих часов спокойных погружен.
В ворот воронке стыня ныне глухо,
когда-то были раковиной уха
и города ловили каждый стон.
Речь идет о фигурах на портале. Улыбка — улыбка ангела с солнечными часами («Ангел меридиана»). Надо полагать, Луиза прочла весь шартрский цикл, ибо «Портал» встроен в контекст, нуждается в контексте для более глубокого понимания. Называя одно стихотворение, Грин называет имплицитно весь этот соборный ряд. Вводит в роман большую, родственную поэтической и католической душе Луизы, средневековую католическую культуру, столь контрастную убогой колониальной жизни. Вводит в роман культурный бэкграунд Луизы и Уилсона. Грин завершает роман поэзией Рильке — ею же начинает.
Интересно, чей перевод Луиза читала. Лейшман «Новые стихотворения» переводил. «Орфей. Эвридика. Гермес» — из «Новых»5.
Стихи Рильке захватывают Луизу, она хочет читать Рильке еще и еще, заказывает найденную в каталоге книгу — книга как раз поспевает к последнему вечеру Скоби, чтобы могла прозвучать «Осень».
Осень
Есть еще одна аллюзия на Рильке, не относящаяся к Луизе и менее очевидная. Проверяя затемнение, Скоби случайно попадает к миссис Ролт. Они проводят вместе дружеский вечер, говоря о самых разных вещах, нуждаясь друг в друге, но не прикоснувшись — в этот вечер не прикоснувшись. Прощаются.
«— Вы такой добрый, — сказала она. <...> Она подняла к нему истощенное, доверчивое детское лицо. — Вы мне очень нравитесь.
— Вы мне тоже нравитесь, — серьезно сказал он.
Оба чувствовали себя в полнейшей безопасности; они просто друзья и никогда не станут ничем другим: их разделяет надежная преграда — мертвый муж, живая жена, отец-священник <...>.
— Спокойной ночи.
Он ушел, чувствуя себя необыкновенно счастливым, но потом, вспоминая тот день <...> счастьем ему казалось, как он вышел из дома в ночь, в дождь, в одиночество».
Отношения, еще не омраченные двойственностью, дурной сложностью, страданием.
Ночь, одиночество, осень.
Осень, независимо от времени года.
Осень, подводящая итог жизни. Господня тень на солнечных часах. У кого нет дома, тот его уже не построит. Порывы ветра, расшвыривающие листья по ночным аллеям. Это «Осенний день» — стихотворение, близкое «Осени» по духу и месту в «Книге образов».
Осень Скоби.
Скоби не читал Рильке.
Грин читал.
Михаил Горелик
*
Кто виноват в смерти Скоби?
Гриновская стереометрия
*
Кто виноват в смерти Скоби?
Гриновская стереометрия
Майор Скоби — герой романа «Суть дела»1. Грэм Грин ставит в центр любовного треугольника вертикаль, превращая его таким образом в пирамидку. На вершине Бог. Гриновская стереометрия. В этом пространстве переживания героя сильно прибавляют в интенсивности и получают еще одно не просто важное, а определяющее измерение.
Скоби не хочет причинить боль ни одной из женщин. Хочет сохранить честность перед Богом. Честность в исповеди, честность в причастии. Вообще — в тех отношениях, которые у него с Богом сложились. Это ему не удается. Для него исповедь предполагает внутреннее обязательство не повторять грех. Но это значит причинить боль одной из женщин. Замкнутый круг.
Священник, понимающий и сочувствующий Скоби, косвенно указывает ему естественный обходной путь: несчастный может ведь каждый раз каяться в одном и том же, а Бог будет, по безграничному Своему милосердию, прощать и прощать. Все так делают. Но только для Скоби такой способ справиться с ситуацией неприемлем. Говорить неправду женщине — из жалости — может. Или не всю правду. Но Бог не женщина. Скоби, человек с чуткой совестью, не может врать, лукавить, лицемерить. Не желает самооправданий.
Казалось бы, выход есть: вообще отказаться от исповеди. Но это необходимая часть его жизни. Отказаться — значит отречься от своей картины мира. Кроме того, все понимающая Луиза давит на Скоби, полагая, что исповедь — эффективный способ отсечь ту женщину.
Став вдовой, она скажет с оттенком горечи, обиды, осуждения: одного Бога он только и любил. В «Силе и славе» священник говорит, что любовь к Господу включает в себя потребность защитить Его от самого себя. Вот и Скоби — тоже.
Да не в суд и во осуждение — а он чувствует, что в суд и во осуждение. И жить так дальше не может. Подобного рода церковные переживания в литературе на русском языке большая редкость — как в оригинальной, так и в переводной.
Скоби решает, пожертвовав жизнью будущего века, уйти из жизни века нынешнего. Ничего другого не остается. Не видит выхода. Искусно инсценирует инфаркт, чтобы, упаси Боже, ни одна из женщин не испытала чувства вины за его смертный грех — так он это себе представляет. А слезы? Что слезы. Пускай она поплачет — ей ничего не значит. Слезы высыхают. Обеим лучше будет.
После всего сказанного вопрос, давший название этим размышлениям, представляется бессмысленным.
Кто виноват в грехах человека? Сам же и виноват. Сам поставил себя в ситуацию, приведшую к гибели. Знал, что грех у порога лежит? Знал.
Виновата жесткая картина мира, не оставляющая иного выхода.
Виноваты женщины. Ну да, они всегда и во всем виноваты. Общее мнение. Грин, во всяком случае, женщин не слишком жалует. Последовательное отношение — из романа в роман. Вроде Гайдара. Натерпелся, должно быть.
Виноват, конечно, сам Грин. Более всех. Сводит счеты с самим собой. «Мины, которые я бездумно расставил в своей личной жизни, взрывались одна за другой <…> я <…> приносил несчастья всем, кто мне был дорог. Поэтому больше всего я не люблю в этой книге память о собственных муках. <...> Однажды вечером я даже принялся размышлять, каким образом покончить с собой...»2
Внимательному читателю все это ясно и без авторских признаний. Приносит бедного Скоби как заместительную жертву — за собственные грехи. Скоби, жертвенное животное. Не так ли поступают все серьезные авторы? Ну хорошо, пусть не все — многие.
Неупомянутый персонаж
Все так, но я хочу привлечь ваше внимание еще к одному персонажу, вообще в романе не упомянутому, тем не менее в нем присутствующему и играющему важную, может быть — даже в каком-то смысле определяющую роль. Но присутствующему невидимо, инкогнито, так сказать.
Притом что никакой метафизики. Менее всего хотелось бы мне свалить все на лукавого, на бес попутал, на бес в ребро, на черта, убившего Федора Павловича, именно он — Голосовкер научил. Для экстраординарного вмешательства нет надобности, присутствие инфернального персонажа не требуется: все отлично устраивается и без него. В том романе инфернальный персонаж постоянно промелькивает, напоминая о себе то тенью, то покашливанием некстати, рвется в собеседники. У Грина ничего подобного — совсем иная сцена.
Последний вечер
Вот все уже у Скоби для решающего шага готово. Последний вечер с женой. Не хочет с ней расставаться. Длит последний разговор в своей жизни.
«Настало время спать, и ему мучительно не хотелось, чтобы она ушла. Ведь стоит ей подняться наверх — ему останется только одно: умереть. Он не знал, как ее подольше задержать — они уже переговорили обо всем, что их связывало. Он сказал:
— Я немножко посижу. Может, если я не лягу еще полчасика, меня одолеет сон. Не хочется зря принимать эвипан.
— А я очень устала после пляжа. Пойду.
„Когда она уйдет, — подумал он, — я останусь один навсегда”. Сердце колотилось, его мучило тошнотворное ощущение противоестественности всего, что происходит. „Я не верю, что сделаю это с собой. Вот я встану, пойду спать, и жизнь начнется снова. Ничто и никто не может заставить меня умереть!” И хотя голос уже больше не взывал к нему из глубины его существа, ему казалось, будто его касаются чьи-то пальцы, они молят, передают ему немые сигналы бедствия, стараются его удержать...
— Что с тобой <...>? У тебя больной вид. Идем, ложись тоже.
— Я все равно не усну, — упрямо сказал он.
— Может, я могу чем-нибудь помочь? — спросила Луиза. — Дорогой, ты же знаешь, я сделаю все...
Ее любовь была как смертный приговор. Он сказал этим отчаянно цеплявшимся пальцам: „О Боже, это все же лучше, чем такое непосильное бремя... Я не могу причинять страдания ни ей, ни той, другой, и я больше не могу причинять страдания Тебе. О Боже, если Ты и вправду любишь меня, помоги мне оставить Тебя. Господи, забудь обо мне”, — но ослабевшие пальцы все еще за него цеплялись. Никогда прежде не понимал он так явственно все бессилие Божие.
— Мне ничего не нужно, детка, — сказал он. — Зачем я буду мешать тебе спать? — Но стоило ей направиться к лестнице, как он заговорил снова: — Почитай мне что-нибудь. Ты ведь сегодня получила новую книгу. Почитай мне что-нибудь.
— Тебе она не понравится. <…> Это стихи.
— Ничего. Может, они нагонят на меня сон.
Он едва слушал, что она читала; говорят, невозможно любить двух женщин сразу, но что же это тогда, если не любовь? Это жадное желание наглядеться на то, что он больше не увидит? Седина в волосах, красные прожилки на лице, грузнеющее тело — все это привязывало его к ней, как никогда не могла привязать ее красота. Луиза не надела противомоскитных сапог, а ее ночные туфли нуждались в починке. „Разве мы любим красоту? — думал он. — Мы любим неудачников, неудачные попытки сохранить молодость, мужество, здоровье. Красота — как успех, ее нельзя долго любить”. Он испытывал мучительную потребность уберечь Луизу от всяких напастей. „Но ведь это я и собираюсь сделать! Я собираюсь навсегда уберечь ее от себя”. Слова, которые она произнесла, на миг привлекли его внимание:
Падаем все мы. И эта рука упадет.
Все мы падучей больны, нету конца этой муке,
Но Вседержитель протянет нам добрые руки. —
Падший и падающий в них поддержку найдет.
Слова эти поразили его, но он их отверг. Слишком легко может прийти утешение. Он подумал: „Те руки ни за что не удержат меня от падения, я проскользну между пальцами, сальный от лжи и предательства”. Доверие было для него мертвым словом, смысл которого он забыл».
Луиза уходит спать. Скоби приводит свой замысел в исполнение.
Герою романа лет пятьдесят. И жене, должно быть, столько же, может, она чуть моложе. Любовь Скоби к жене пронизана жалостью. И к миссис Ролт — тоже: «Она подняла к нему истощенное, доверчивое детское лицо». Тусклые волосы, уродливая пижама. Вот это его пронзает. Мирами правит жалость. Уилсон говорит: «Никогда не мог понять, что он в ней нашел». Ну так и он не понимает.
В нынешней русской литературе есть жалеющий женщин Шурик. Отчасти карнавальный — уж и не знаю, в авторском ли замысле или само так вышло. В какой-то момент Шурик оказывается в постели с моделью, тело ее ухожено и совершенно, и тут безотказный механизм впервые отказывает — именно по этой причине. Любовник обескуражен: раньше ничего подобного не приключалось. Но тут замечает легкую потертость кожи: бедняжка вынуждена носить корсет — острое чувство жалости пронзает его, все немедленно восстанавливается в наилучшем виде. Влияние Грэма Грина? Вряд ли. Просто черпала Улицкая из того же источника.
Грин, «Пути спасения»: «Скоби совращен жалостью. <...> В „Ведомстве страха” я писал: „Жалость жестока. Жалость разрушает. Любви угрожает опасность, когда вокруг нее рыщет жалость”. Через Скоби я хотел показать, что жалость может быть выражением почти нечеловеческой гордости. Но читатели восприняли все совершенно иначе. Для них Скоби был „хорошим”, ни в чем не виноватым человеком, которого эгоистичная жена довела до гибели»3.
«Ведомство страха» написано в 1943-м, за пять лет до «Сути дела», автобиография «Пути спасения» — в 1980-м: рефлексия тридцать лет спустя. Когда роман написан и пуповина, связывающая его с автором, перерезана, мнение автора, как бы оно ни было интересно, всего лишь одно из мнений. Весит ненамного больше любого другого. Может быть, он хотел показать, а ему не удалось, может быть, он неправильно понимает, что он сам же и написал, он может быть прав, а может быть и неправ, читатели могут быть неправы, но ведь могут быть и правы.
И вот еще что, я опять возвращаюсь к последнему вечеру Скоби — Скоби стихов не читает. Он и книг не читает и никогда особенно не читал: некнижный, неинтеллигентный человек. И ничего — уж это его жизнь никак не обедняет. Для Грина важно во всем противопоставить Скоби интеллигентной Луизе. И тут можно говорить об определенной психологической неувязке: для некнижного человека он чересчур тонок. И в мыслях и в чувствах. Тоньше Луизы. Чтение само по себе никак не влияет на нравственные качества — на тонкость влияет. Культурная отделка требуется. Точнее, может повлиять: смотря что и как читать. Грин наделяет Скоби тонкостью не потому, что это обусловлено культурным опытом героя, а потому, что так нужно для романа. У Грина случается.
Не многие делайтесь переводчиками
Ты ведь сегодня получила новую книгу. Действие романа происходит во время войны в Сьерра-Леоне. Соответственно, заказанные книги прибывают из метрополии. Новая книга — событие. Стихотворение, которое читает Луиза мужу, как бы специально — автор расстарался, прилетает в нужный момент из-за океана, чтобы стать последним впечатлением и последним размышлением Скоби. Автор расстарался — это само собой. Но в мире, устроенном Грином, случайность возникновения этого стихотворения здесь и сейчас определенно провиденциальна: Бог хочет спасти отчаявшегося человека и говорит с ним языком именно сегодня и именно для этой цели возникшей книжки.
Стихи, надо прямо сказать, так себе. И это еще мягко сказано. У Луизы, оказывается, и вкус плохой. Мы от нее другого и не ждали. Ах, не любит Луизу автор, не любит. Нам ее тоже не полюбить.
Вывод этот поспешен. Следует все-таки помнить, что перед нами перевод. Посмотрим, что в оригинале.
We are all falling. This hand’s falling too —
all have this falling-sickness none withstands.
And yet there’s One whose gently-holding hands
this universal falling can’t fall through.
Мы все падаем. Эта рука падает тоже.
Все больны этой падучей — без исключения.
И все же есть Один, чьи нежно поддерживающие руки
не дают этому всеобщему падению упасть.
Или:
И все же есть Один — из его нежно поддерживающих рук
этому всеобщему падению не выпасть.
Словесная игра: falling can’t fall. Словарное значение fall through — провалиться в обоих смыслах: провалиться и потерпеть неудачу. Текст, дающий возможность различных интерпретаций.
Мнение о плохом вкусе Луизы инспирировано все-таки переводом — не оригиналом.
В русском переводе банален образный строй, разрушена форма. То, что было имплицитно и неоднозначно в английском тексте, стало в русском эксплицитным и однозначным. Лучший способ разрушить поэзию. Непонятно, почему в русском переводе каждая строка начинается с прописной буквы, хотя в английском это не так. Переводчики совершили большую ошибку: надо было просто дать подстрочник.
Скоби вступает в спор. Никто не может проскользнуть вниз. Но уж он-то со своими ужасными грехами — может. Стихотворение, которое, по мнению Луизы, должно утешить мужа, напомнить ему о покаянии и милосердии Господа, провоцирует скорбное высокомерие грешника, подталкивает к непоправимому. Как у Гоголя: нет мне прощения! И Скоби начинает действовать. Промахнулась Луиза со стихотворением.
В гриновской «Силе и славе» есть такой эпизод. Некий человек рассказывает священнику о мерзостях (действительных или воображаемых), которые он совершил. Это гадкий человек, он движим не покаянием, он рассказывает со смакованием и горделивым сознанием важного места, которое занимает в иерархии грешников. Самоутверждается грехом. Для священника все это скучная рутина, он это слышал тысячу раз, и это, и еще более мерзкое — великий грешник банален и бездарен.
Скоби не имеет с этим человеком ничего общего, он его антипод, но он считает, что его грех столь тяжел, что его не под силу удержать Господу.
Переводчики о стихотворении, которое читает Луиза, по-видимому, ничего не знают — иначе дали бы сноску. Сегодня кажется, что Интернет был всегда — в 1960-м, когда роман впервые был опубликован по-русски, холодильников не было, во всяком случае, у нас в семье не было.
К последнему русскому изданию романа прилагаются комментарии. Едва ли не все литературные артефакты прокомментированы, однако это столь важное для судьбы главного героя стихотворение вниманием обойдено. У Филюшкиной (комментатора) была возможность заглянуть в Интернет, но она этой возможностью не воспользовалась. Не сочла важным и нужным.
На самом деле вопрос не столько технической оснащенности, сколько литературных пристрастий. Для любящих поэзию Рильке не нужен компьютер, чтобы узнать в русском тексте изуродованные строки «Осени». «Осень» — стихотворение, вошедшее в «Книгу образов», — одна из вершин поэзии Рильке, вообще мировой поэзии. Переводилась на русский и английский многократно. Русский текст в романе — перевод с перевода, еще один шаг в сторону от оригинала.
Мне неизвестны русские переводы, которыми можно было бы восхититься (это не значит, что их нет), однако в Интернете легко найти перевод много лучше того, который в романе. Правда, воспользоваться иным переводом в любом случае, даже при наличии Интернета, было бы затруднительно: необходимо сохранить в том или ином виде спровоцировавшее Скоби «никого не пропустив» — ни в одном из известных мне русских переводов этого нет, нет и в оригинале.
Интернет позволяет легко и просто определить переводчика на английский. Это Дж.-Б. Лейшман (J. B. Leishman) — известный переводчик, много чего перевел из Рильке. Причем перевел, стараясь сохранить форму оригинала, что в нынешней западной практике не слишком-то принято, если только речь не идет о детских и юмористических стишках. Бродский в написанном по-английски эссе «Девяносто лет спустя», посвященном одному из самых знаменитых стихотворений Рильке «Орфей. Эвридика. Гермес», высоко оценивает цитируемый им перевод Лейшмана.
Что же касается «Осени», перевод неидеален во многих отношениях. Но если в первых пяти строках Лейшман, во всяком случае, следует образному строю оригинала, то в последних четырех, которые, собственно, и цитирует Луиза, отходит от Рильке особенно далеко.
Herbst. Осень
Die Blаtter fallen, fallen wie von weit,
als welkten in den Himmeln ferne Gаrten;
sie fallen mit verneinender Gebаrde.
Листья падают, падают как бы издалека,
как если бы увяли в далеких небесных садах;
они падают с жестом отрицанья.
Und in den Nаchten fаllt die schwere Erde
aus allen Sternen in die Einsamkeit.
И ночами падает тяжелая земля
из звезд в одиночество.
Wir alle fallen. Diese Hand da fаllt.
Und sieh dir andre an: es ist in allen.
Мы все падаем. Эта рука — вот, падает.
Посмотри вокруг: так во всем.
Und doch ist Einer, welcher dieses Fallen
unendlich sanft in seinen Hаnden hаlt.
И все же есть Один, который это падение
бесконечно нежно держит в своих руках.
Никакой падучей, никакой болезни, муки, греха — все это «вещи», нерелевантные Рильке. Один поддерживает непадающих грешников, которые не могут, а Скоби считает, что могут, проскользнуть через Его пальцы. Есть завораживающая, наполненная красотой картина всемирного космического процесса, который поддерживается этим Одним. Падение земли из звезд в одиночество и темноту не есть нечто плохое: в картине мира Рильке темнота и одиночество — модусы истинного бытия, необходимые для того, чтобы прийти к собственной подлинности, оказаться лицом к лицу с Одним.
Услышь Скоби это, он услышал бы весть не о болезни, не о нравственном падении, не о грехе — он бы услышал весть о картине мира, в которой нет места тупику, обрекающему его на гибель. В этом мире Скоби не за что полемически зацепиться, не на что возражать, он мог бы отвергнуть его целиком, но и в этом случае Рильке не подтолкнул бы его к смерти.
Так кто виноват в смерти Скоби?
Ан вот вы-то, коли так, и убили. Это про Лейшмана. Неправильный перевод погубил хорошего человека. Страшное предостережение всем переводчикам. Не многие делайтесь учителями, одумайтесь, придется вам за это ответить. Так говорил апостол Иаков. А я говорю вам: не многие делайтесь переводчиками. Опасное занятие. С непредсказуемыми последствиями.
А! Пустое. Все равно не услышат.
«На дальнем берегу к устам подносит вновь...»
Я тут чуть выше написал, что авторы перевода романа совершили большую ошибку, попытавшись сделать поэтический перевод неизвестного им стихотворения, — надо было просто дать подстрочник. На самом деле я не совсем прав. Дело в том, что в романе есть еще пара поэтических фрагментов, и они переведены с большой лихостью. Не уступают оригиналу, а может, даже и превосходят. Правда, без соблюдения формы, что в данном случае вполне позволительно, хотя и неспортивно. Совершенно русский стих — о переводе даже не думаешь. И тут уж или — или: или везде подстрочник, или везде перевод.
Лихо переведенные фрагменты принадлежат перу Уилсона (пером, надо полагать, водила рука Грина). Он тщательно скрывает свои опыты: стеснителен, раним, уязвим, боится непонимания, боится показаться смешным. Единственный человек, которому он доверяет, — Луиза. Ей посвящены строки:
Another Tristram on this distant coast
Raises the poisoned chalice to his lips.
Another Mark upon the palm-fringed shore
Watches his love’s eclipse.
На дальнем берегу к устам подносит вновь
Иной Тристан все тот же кубок с ядом,
И Марк иной следит все тем же взглядом,
Как скрыться от него торопится любовь.
Дальний берег — Сьерра-Леоне. Уилсон апплицирует воспетую Вагнером (с той стороны фронта) кельтскую сагу на собственную жизнь, романтизирует, героизирует ее, воображает себя Тристаном — закомплексованный, пухлый молодой человек с розовыми щеками и розовыми коленками. Произвел заместителя начальника полиции в короли. Кубок с ядом — не более чем поэтический образ. На самом деле пустышка. Но вот неожиданно и страшно попал. Только кубок оказался в руках действительно трагического персонажа — Скоби.
Луиза читает стихи Уилсону
Луизе и влюбленному в нее Уилсону Грин отдал свое пристрастие к поэзии. Находят, нежданный подарок судьбы, друг друга, по существу в пустыне, на краю света, «на дальнем берегу», одинокие, среди грубых, непонимающих людей, у которых поэзия может вызывать только насмешку. Разумеется, не у Скоби: тот относится с уважительной и понимающей отстраненностью: ценность, но не его. Луиза и Уилсон Грину глубоко неприятны, он это всячески демонстрирует; как и в случае со Скоби, хотя и по-иному, сводит счеты с самим собой — поэтому и награждает их тем, что ему дорого.
В самом начале романа Скоби вводит Уилсона, только что приехавшего в Сьерра-Леоне, в свой дом. Луиза страдает от одиночества и враждебности окружающих. Скоби чувствует себя виноватым в том, что она несчастлива. Он сразу угадывает в Уилсоне человека, духовно близкого Луизе, Уилсон мог бы вывести ее из подавленного состояния, как-то развлечь, скрасить ее безрадостную жизнь.
Служебные дела заставляют Скоби на пару часов отлучиться. Вот он возвращается домой.
«Прежде, чем войти, он обогнул дом и проверил затемнение со стороны, выходящей к океану. Из комнаты доносился монотонный голос Луизы: она, видимо, читала стихи <...> Дойдя до середины лестницы, он снова услышал голос Луизы. Она сказала:
— Прекрасное стихотворение о портале...»
Майор Скоби — заместитель начальника полиции. Напомню: война, Скоби отвечает за затемнение.
Грин любит парности. В этой сцене, в начале романа, Скоби проверяет затемнение в своем доме, где Луиза читает в это время стихи Уилсону. Ближе к концу романа во время ночного обхода Скоби видит, что в некоем доме затемнение нарушено, он стучит в дверь и попадает к миссис Ролт: сначала в дом, а через несколько дней — в объятья.
Но есть куда более важная парность. «Прекрасное стихотворение о портале». Казалось бы, у нас нет никакой возможности понять, о каком стихотворении идет речь — ведь о нем ничего более не сказано. Действительно, идентифицировать его в момент первого чтения эпизода решительно невозможно — только прочтя весь роман и вернувшись назад.
«Осень» бросает ретроспективный свет. «Осень» вводит в роман Рильке. Интерес к нему Луизы. Естественно предположить, что, говоря о «прекрасном стихотворении о портале», Луиза имеет в виду рильковский «Портал». Случайное совпадение маловероятно.
«Портал» входит в «Новые стихотворения». Это книга сменяющих друг друга и пересекающихся тематических циклов. Среди прочих есть длинный цикл, посвященный Шартрскому собору, как бы репрезентирующему средневековую Европу. Последовательность стихотворений в цикле: «Ангел меридиана» (скульптура ангела с солнечными часами на фасаде), «Кафедральный собор», наш «Портал», «Розетка» (круглое витражное окно), «Капитель», «Бог в Средние века». Каждое стихотворение — шедевр.
«Портал» трехчастен. Вот первая часть его в точном и передающем мощь оригинала переводе Владимира Авербуха4:
Остались, будто тут отбушевал
потоп и, выбив в скалах и укутав
их в мантии, отхлынул; атрибутов
немало позабрал последний вал
из рук у них; другой бы удержал,
а этим, добрым, все делиться им бы.
Остались, отличаясь дужкой нимба,
иль шляпою епископской от скал,
иль, иногда, улыбкой, для которой
лик, словно тихий циферблат, в просторы
своих часов спокойных погружен.
В ворот воронке стыня ныне глухо,
когда-то были раковиной уха
и города ловили каждый стон.
Речь идет о фигурах на портале. Улыбка — улыбка ангела с солнечными часами («Ангел меридиана»). Надо полагать, Луиза прочла весь шартрский цикл, ибо «Портал» встроен в контекст, нуждается в контексте для более глубокого понимания. Называя одно стихотворение, Грин называет имплицитно весь этот соборный ряд. Вводит в роман большую, родственную поэтической и католической душе Луизы, средневековую католическую культуру, столь контрастную убогой колониальной жизни. Вводит в роман культурный бэкграунд Луизы и Уилсона. Грин завершает роман поэзией Рильке — ею же начинает.
Интересно, чей перевод Луиза читала. Лейшман «Новые стихотворения» переводил. «Орфей. Эвридика. Гермес» — из «Новых»5.
Стихи Рильке захватывают Луизу, она хочет читать Рильке еще и еще, заказывает найденную в каталоге книгу — книга как раз поспевает к последнему вечеру Скоби, чтобы могла прозвучать «Осень».
Осень
Есть еще одна аллюзия на Рильке, не относящаяся к Луизе и менее очевидная. Проверяя затемнение, Скоби случайно попадает к миссис Ролт. Они проводят вместе дружеский вечер, говоря о самых разных вещах, нуждаясь друг в друге, но не прикоснувшись — в этот вечер не прикоснувшись. Прощаются.
«— Вы такой добрый, — сказала она. <...> Она подняла к нему истощенное, доверчивое детское лицо. — Вы мне очень нравитесь.
— Вы мне тоже нравитесь, — серьезно сказал он.
Оба чувствовали себя в полнейшей безопасности; они просто друзья и никогда не станут ничем другим: их разделяет надежная преграда — мертвый муж, живая жена, отец-священник <...>.
— Спокойной ночи.
Он ушел, чувствуя себя необыкновенно счастливым, но потом, вспоминая тот день <...> счастьем ему казалось, как он вышел из дома в ночь, в дождь, в одиночество».
Отношения, еще не омраченные двойственностью, дурной сложностью, страданием.
Ночь, одиночество, осень.
Осень, независимо от времени года.
Осень, подводящая итог жизни. Господня тень на солнечных часах. У кого нет дома, тот его уже не построит. Порывы ветра, расшвыривающие листья по ночным аллеям. Это «Осенний день» — стихотворение, близкое «Осени» по духу и месту в «Книге образов».
Осень Скоби.
Скоби не читал Рильке.
Грин читал.
ОБ АВТОРЕ
Горелик Михаил Яковлевич — эссеист. Родился в 1946 году в Москве. Окончил Московский экономико-статистический институт. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Опубликовано в Журнале №2