Писать для миллионов

Это было в первой половине 1990-х годов, я работал тогда на музыкальной FM-радиостанции, которая называлась «Радио-Арт». Одним из соучредителей этого радио был известный кинорежиссер и актер Ролан Антонович Быков. Года, кажется, полтора я вел раз в неделю (по ночам) часовую программу о современной литературе под названием «Охранная грамота». Нередко ко мне в эфир приходили современные поэты, барды и рок-исполнители: Генрих Сапгир и Сергей Гандлевский, Виталий Дмитриев и Вероника Долина, Пригов и Андрей Макаревич.
Однажды, после разносной «летучки», на которой Быков порицал молодых диджеев за дневной «перебор» попсы и сетовал, что в эфире совсем «нет классики», то есть испытанной музыки прошлых времен, я почему-то решил в знак солидарности подтянуться и на своем маленьком ночном радиоучастке: сделать серию программ памяти ушедших писателей.
Вестимо, не обошлось без Корнея Чуковского. Тогда только еще входил в читательский оборот выпущенный полумиллионным тиражом двухтомник избранных работ Чуковского, в том числе — его забытая литературная критика начала века (мне рассказывали, что, готовя книгу к печати, наборщики издательства «Правда» были в сильном недоумении: неужели эти тексты писал тот самый «дедушка Корней»?), и я пожелал рассказать о «неизвестном Чуковском». Но и уходить далеко в сторону от автора знаменитых сказочных поэм — никак нельзя: я тогда был под впечатлением от сборника «заметок на полях» Александра Кушнера «Аполлон в снегу» (Л., 1991). В той книге, в частности, были и горячие слова о Чуковском как о «недооцененном поэте, виртуозе, мастере поэтической интонации» — с поразительными примерами имитации внутри современного сказочного стиха К. Ч. — русской поэзии XIX века.
Мне очень хотелось, чтобы в эфире, посвященном Чуковскому, прозвучали слова поэта о поэте. Но заказывать телефонный разговор с Ленинградом было сложно, и я позвонил в ночи Валентину Берестову (чья, кстати, блестящая статья о Чуковском и была послесловием к упомянутому двухтомнику). Валентин Дмитриевич спросил, сколько времени отпускается ему на радиореплику; я сказал — минуты четыре. «Перезвоните, как дойдет до дела». До дела дошло, и я, набрав номер, вывел Берестова в эфир. Он говорил четыре минуты двадцать секунд. Юный звукорежиссер по ту сторону студийного стекла был в изумлении от такого — привычного для моего гостя — профессионализма.  
Аудиозапись, к счастью, сохранилась, и сегодня, в юбилейный для Корнея Чуковского (130 лет со дня рождения) и предъюбилейный для Валентина Берестова год, хочу поделиться ею с читателем «Семинариума», снабдив сей лирический этюд некоторыми необходимыми, на мой взгляд, комментариями. Расшифровывая монолог Берестова, я постарался ничего в нем не менять, оставил все как есть.
И последнее: даря зимой 1990 года сборник «Солнце нашей поэзии» («Из современной Пушкинианы»), в дарственной надписи к своей эмблематичной статье «Лестница чувств» Берестов, обращаясь ко мне, помимо прочего, начертал:  «…который, как и я, все видит через Чуковского. И правильно делает!»



Корней Иванович Чуковский был замечательным поэтом: большим, настоящим. Когда я писал главу о нем в учебник детской литературы, я сравнил его с Ломоносовым. Потому что Ломоносов написал «Оду на взятие Хотина» — впервые силлабо-тоническим стихом, ямбом и приложил к ней теоретическое обоснование.
Точно так же поступил Корней Иванович: он соединил городской фольклор с деревенским, с классикой, с детскими считалками, то есть — с детским фольклором. Это все источники его поэзии1. И он создал эпос для самых маленьких детей, он создал литературу для них, целую литературу.
Причем эта литература столь значительная, что…
Ну, я по себе скажу. Когда вышла моя первая книжка «Отплытие», ее тираж был пять тысяч. В тот же год вышла моя книжка «Про машину» — для самых маленьких, — ее тираж был миллион сто тысяч. И она тут же разошлась, в отличие от «Отплытия»2.
Гёте говорил, что поэт должен писать для миллионов людей. Вот Корней Иванович для них и писал, и говорил, и читал. Он откликался на каждое приглашение из школ, с радио, с телевидения, записывал охотно свои стихи на пластинки.
И еще о его поэзии. У него постоянно меняются ритмы. Образцом для него были сказки Пушкина и «Конек-Горбунок» Ершова, но он ввел вот этот принцип переменчивости ритмов, ввел то, что поэт Ян Сатуновский назвал Корнеевой строфой, — с ударной нерифмующейся строчкой...3
Просто потрясающее он сделал открытие.
Его стих — ну, во «взрослой» так называемой поэзии к этому ближе всего поэма Блока «Двенадцать» — к «Крокодилу» Чуковского, как ни странно4.
И вот эти переходы, переливы…
И он бы стал, конечно, лириком, у него были лирические стихи в молодости.
И в старости он тоже написал несколько превосходных лирических стихотворений. Но ему хватало классиков. Его чувства прекрасно выразили великие русские поэты, которых он знал наизусть. Стихотворные строчки и целые большие стихи и поэмы приходили ему на ум и на язык очень часто, каждый день, по много раз. Даже когда он умирал, ему читали «Медного всадника».  И он сам читал: «И с отвращением читая жизнь мою, / Я трепещу и проклинаю» — пушкинское.
Пушкин был его любимейший поэт, и он не смел о нем ничего написать.
Он взял предисловием к подобранному им для поэтической библиотечки школьника Пушкина — отрывки из статьи Гоголя5. Пушкин для него был нормой, образцом. Когда Чуковский писал о Брюсове, что тот — «поэт прилагательных», что у него слишком много определений, поэтому его стих несколько вялый, — то он сравнивал это с Пушкиным, говорил, что у Пушкина как раз столько, сколько нужно, все в правильных пропорциях6.
…Замечательны его стихи «Никогда я не знал, что так весело быть стариком...» — они тоже переливчаты, переменчивы, в них такой ритм — в его взрослых лирических стихах7.
И он остается учителем не только для тех, кто пишет для маленьких, а для всех поэтов. Его влияние на нынешнюю поэзию — детскую ли, взрослую — огромно, но, на мой взгляд, все-таки еще недостаточно — чтобы нас больше любили. И взрослая бы поэзия тоже выходила миллионными тиражами — теперь, уже в рыночных условиях. ...Если бы люди писали так живо и если они бы они использовали открытия Чуковского в поэзии…

Комментарии

1 Эта тема подробно изложена в книге Чуковского «От двух до пяти» (глава «Заповеди для детских поэтов») и в его последней статье «Признания старого сказочника» (1969).
2 Обе книги Берестова — и первый поэтический сборник «взрослых» стихов, и тоненькая книжка для дошкольников — вышли в 1957 году.
3 Свое литературоведческое открытие поэт Ян Сатуновский (1913 — 1982) впервые обнародовал в журнале «Детская литература» (1970, № 10).
Его большую статью «Корнеева строфа» (развернутой публикации 1995 года в том же журнале предшествовало предисловие Берестова) можно прочитать на сайте «Отдав искусству жизнь без сдачи» <http://www.chukfamily.ru/Kornei/Biblio>, а интереснейшую и трагическую историю ее невключения в сборник 1978 года «Жизнь и творчество Корнея Чуковского» — в Некоммерческой электронной библиотеке «ImWerden». «Историю в письмах» здесь опубликовал и прокомментировал племянник поэта Леонид Сатуновский <http://imwerden.de/cat>.
В «Корнеевой строфе» Ян Сатуновский, в частности, писал:
«Поэтическая функция внутренних рифм в сказках Чуковского многозначна. Они придают стиху выразительность, звонкость, “плясовитость”. Они дробят стих, заставляя читателя делать паузы внутри строки, а это способствует сочетанию двух- и трехсложных размеров в одном двустишии, как в считалке:

Жил да был
Крокодил.
Он по улицам ходил.
Крокодил, Крокодил Крокоди-ло-вич!

Таковы главные особенности Корнеевой строфы. Остается добавить, что эта строфа „неравновелика”, она не состоит из определенного постоянного числа стихов, и в этом — первое ее отличие от строф классических, например онегинской — четырнадцатистишной.
Не всегда легко установить, с которой строчки начинается Корнеева строфа — число стихов в ней обычно колеблется от трех до шести-семи. Зато конец строфы устанавливается без труда — он определяется местоположением холостого стиха. Порядок рифмовки в Корнеевых строфах также непостоянен, и только холостой стих, как правило, заканчивается дактилической или гипердактилической клаузулой.
Ни о какой разностопности стихов в Корнеевой строфе, понятно, не может быть и речи. Тактовый считалочный стих основан на ином принципе, чем классический. Следует все же отметить, что Чуковский не уходит от силлаботоники так далеко, как, скажем, Маяковский. Стихи Чуковского часто биметричны, они допускают двойную читку. У Корнея Чуковского нет ни одной сказки, которая состояла бы целиком из одних Корнеевых строф, как, например, „Евгений Онегин” — из онегинских строф (тоже, правда, за исключением „Посвящения”, „Письма Татьяны” и „Песни девушек”). Больше всего Корнеевых строф мы встречаем в первой части „Крокодила”, немало их и в „Тараканище”, и в „Мухе-Цокотухе”, и в „Чудо-дереве”, и в „Бармалее”, и в „Федорином горе”, и в „Айболите”…»
4 Вослед Всеволоду Некрасову, когда-то подметившему эту особенность, о перекличке «Двенадцати» и «Крокодила», писал в «Корнеевой строфе» и Сатуновский. А в 2002 году в книге новых стихов Александра Кушнера «Кустарник» (СПб., «Пушкинский фонд») вышло и стихотворение «Современники», перед тем опубликованное в январском номере журнала поэзии «Арион»:

Никому не уйти никуда от слепого рока.
Не дано докричаться с земли до ночных светил!
Все равно, интересно понять, что «Двенадцать» Блока
Подсознательно помнят Чуковского «Крокодил».  
Как он там, в дневнике, записал: «Я сегодня гений»?  
А сейчас приведу ряд примеров и совпадений…

…Ну и дальше то, от чего посетители Мемориального дома-музея Чуковского в Переделкине, когда я декламирую «Современников», теряют дар речи и недоверчиво переглядываются.
5 Пушкин Александр. Стихотворения. Составил Корней Чуковский. М.,  «Детская литература», 1968.
К сожалению, этот уникальный сборник до сих пор не переиздан.
6 См. статью Чуковского «Валерий Брюсов» из кн. «От Чехова до наших дней» (1908) в 6-м томе Собрания сочинений в пятнадцати томах (М., «Терра» — «Книжный клуб», т. 6, 2002, стр. 151 — 163).

7 Приведем, пользуясь случаем, это малоизвестное стихотворение:

Никогда я не знал, что так весело быть стариком.
С каждым днем мои мысли светлей и светлей.
Возле милого Пушкина, здесь, на осеннем Тверском,
Я с прощальною жадностью долго смотрю на детей,
И, усталого, старого, тешит меня
 Бесконечная их беготня и возня.
Да к чему бы и жить нам
На этой планете,
В круговороте кровавых столетий,
Когда б не они, не вот эти
 Глазастые, звонкие дети,
Которые здесь, на моем
Грустном, осеннем Тверском,
Бездумно летят от веселья к веселью,
 Кружась разноцветной своей каруселью,
 В беспамятстве счастья, навстречу векам,
Каких никогда не видать старикам!

<1946>