Дозморов Олег Витальевич родился в 1974 году в Свердловске. Окончил филологический факультет и аспирантуру Уральского университета и факультет журналистики МГУ по специальности «Экономика и менеджмент СМИ». Автор трех поэтических книг, выпущенных в Екатеринбурге. Публиковался во многих журналах и альманахах, стихи переведены на европейские языки. Живет и работает в Лондоне.
Олег Дозморов
*
ВЕЧНОЕ «ПОЧТИ»
* *
*
Ничего не болит, только больно.
Тяготения нет у земли?
И огурчик во рту малосольный,
и чекушечка после семи —
не живется житейским манером?
Никаким не живется — тоска
рысью бегает за маловером,
предпоследняя песня близка.
А бывает, начнет и отпустит:
ничего, он печаль обойдет —
и огурчик хрустящий надкусит,
и хрусталь, как в стихах, обольет!
И топорщится глупо отвага,
и готов поспешать напролом.
Все горящая стерпит бумага
монитора над белым столом.
* *
*
Я подожду. Без бега облаков
не заведется на рифмовку вторник.
На небе меж коробок и лотков
порозовел — кто? Бортик, портик? Тортик.
Лежал туман, как крем, на берегу,
по морю, как по пирогу, размазан.
Рассвет разжал подкову, ветр в дугу
согнул флагшток, где пестрый флаг привязан.
Подкова — это пары берегов
полукольцо по сторонам залива.
Слои коржей над бухтой с двух боков
пологого холма нависли криво —
над полосой, где к вечеру прибой
им навзбивает пены в мокрых скалах.
Какой простор сокрылся, боже мой,
в амфитеатрах, антресолях, залах.
Надвинулись слоями, полосой.
Дырявый дождь эпитет добавляет.
И мертвый дрозд лежит на мостовой,
и черный бак с отходами воняет.
И рыбаки, что тоже от сохи,
ввиду волнения заходят в бухту —
вот-вот уже набрякнут и набухнут
тяжелые, как пахота, стихи.
На известный мотив
Заливаем в баки амфибрахий.
Впрочем, это, кажется, хорей.
В бронированные черепахи
пересаживаемся с коней.
Вводим танки сразу после пьянки
в серую притихшую Москву.
Окружаем телеграф без паники.
Рифмы в лентах, строфы на боку.
Залегла пехота в сквере мглистом —
верлибристы, геи и т. п.
Мало нас, традиционалистов,
не прокатит наш ГКЧП.
Завтра нас поймают, арестуют,
постреляют над Москвой-рекой.
Некоторых враз перевербуют,
лучших — закопают в перегной.
Через двадцать лет настанет мода —
мы воскреснем и айда гулять.
Долго у упрямого народа
будут наши книжки изымать.
* *
*
Июль. Двадцать второе. Не стихи?
В саду, как облака, раскрылись розы.
Всегда хотелось срифмовать «тихи».
Я знаю, знаю, все слова из прозы.
Да, руки коротки. А нужно — «коротки».
И тяжесть, тяжесть в голове чужая.
Да, облака, а нужно — «облаки».
Небесная, а нужно — «небесная».
* *
*
Не дай моим устам…
А. Фет
Под небом Лондона, у парка, ресторана,
вдоль ровно припаркованных машин,
где с чадами читатели Корана,
где с псом серьезным местный гражданин,
где осень, в общем, тоже золотая,
но взгляд незлой у лондонского пса,
с женой в погожий день смешно гуляя,
невесело смотрю на небеса.
Все хорошо, и кофе с этим кейком
в кафе из чашки горек и хорош,
кленовый лист разложен по скамейкам,
и мы еще лет десять молодежь.
Но злой, ворчливый бродишь по аллейкам
и, глупенький, ответишь за гундеж.
* *
*
В типографии туч набирают петитом «снег»
и белым по черному тут под окном кладут.
Когда бы я был маленький человек,
я бы за пять минут там возвел редут.
Ну а поскольку я только домашний кот,
я в окно наблюдаю за снегом и за лисой,
что к нашей помойке хищно сейчас идет,
словно я на кухню за колбасой.
Скучно все это, жизнь зимой не фонтан.
В соседском окне другой, большой человек,
грустный от горя или сердечных ран,
совсем по-кошачьи читает летящий снег.
Лезет лапой за белым платком в карман,
и его трясет человечий беззвучный смех.
* *
*
Обойдемся без ярких метафор,
отряхнем эту пыль с наших строк.
Просто ночь, звезд рассыпанный сахар,
полумесяца утлый челнок.
В Марсаламе спокойно и слышно:
из динамиков всех муэдзин
созывает. Все бедно, но пышно.
Сувениров смешной магазин
освещает площадку отеля
и холодный глубокий бассейн.
По утрам за неделей неделя
мусор в нем убирает Хусейн.
Он в хлопчатобумажной хламиде,
у него есть сачок, телефон.
На весь мир в беспокойной обиде
не орет поэтически он.
Не преследует бойкую рифму,
не стремится душой за мечтой,
и не служит вселенскому ритму,
и смеется, турист, над тобой.
* *
*
На стихи мои друзья не реагируют,
потому что в поисках работы,
потому что бизнес регистрируют
или сильно влюблены в кого-то.
Что стихи пред нашим бытом праведным?
Пыль, труха, растерянные буквы.
Знаю я, настаивать неправильно.
Корабли разъякорили бухты.
Что я лезу с одиноким Вяземским,
пристаю с растерянным Полонским?
К Лермонтову навсегда привязанным
этим вот хореем грубым, плоским?
Где-то там взрываются вселенные,
алые кометы рвут оковы.
А друзья молчат, не изумленные,
но всегда посплетничать готовы.
Зубы ставить, овощи закатывать.
Выхожу один я на районе.
А в стихах рассветы прут с закатами,
мертвецов контакты в телефоне.
На закате город сильно плавится,
весь распластан и раскатан бытом.
На закате мировом по пятницам
шмель поет в саду, вьюнком увитом.
* *
*
Куда летит далекий самолет?
Куда ведет инверсионный след?
В края каких тропических погод?
Из края катастроф каких и бед?
Да просто там такой у них квадрат
и зона разворота где-то здесь,
над социальным домом в аккурат
за шесть минут их пролетает шесть.
Но в детстве легкокрылый самолет
летел по белой наволочке вдаль
и — мишки с парашютами не в счет —
формировал нездешнюю печаль.
Рационально понимаю: бред.
Регресс и атавизм, как ни крути.
Готов, скажи, узреть далекий свет,
почти нездешний? Вечное «почти».
* *
*
Ты ему: постой, погоди чуток,
почему болит голова, висок
наливается жидким с утра свинцом,
глянешь в зеркало — что у меня с лицом?
Ты ему: бегут как вприпрыжку дни,
только было утро — уже огни,
и душа что старое решето,
почему? А он тебе: ну и что?
Вот, гляди, траву жует бегемот,
вот в реке урод крокодил живет,
всем доволен целый сад-зоопарк,
слышишь: гав, мяу, хрю, фьюить, карк?
У меня в порядке слои небес,
у меня моря, реки, горы, лес,
и в траве, как тенор, поет комар.
Чем торгуешься? Свой покажи товар.