САМОПИСЕЦ ПАДЕНИЯ
Р о м а н С е н ч и н. Информация. М., «Эксмо», 2011, 448 стр.
Что всегда вызывало уважение в Сенчине — так это его методологическое постоянство. Он упорно ломится в одну дверь и, кажется, добивается нужного воздействия. Новый роман «Информация» в этом смысле имеет особый статус в ряду произведений писателя. В начале своего творческого пути Сенчин полуинтуитивно нащупывал и выверял свой метод. Есть подозрения: тогда он в самом деле слабо отличал написанное от действительного. То есть искренне верил в правду словесно зафиксированного факта, в способность слова чуть ли не зеркально отражать реальность. Очень и очень наивный реализм. Ценный и обаятельный как раз своей невинностью, своей неотрефлексированностью. Но, как показывает практика, реализм наивный неизбежно заканчивается критическим. Возникает ощущение, что Сенчин подошел к чему-то подобному. Сначала «Лед под ногами», «Елтышевы» — он медленно, но верно расширял пространство писательского опыта, отрываясь все дальше от фактов личной жизни, стараясь все больше опираться на жизнь социальную.
«Информация» — следующий этап. Книга похожа на ироничное исследование собственного метода. Сенчин отстраняется не только от себя как личности (что было и раньше), но все больше отстраняется от себя как писателя. Он использует привычный прием: вводит в текст романа персонаж (Свечина), прототипом которого сам и является. Это явное разграничение автора и рассказчика. Но Сенчин идет еще дальше и настойчиво указывает нам на ироничное отношение рассказчика к писательской деятельности Свечина.
«Среди авторов я обнаруживал Свечина, и его рассказы были так же бесцветны, а манифесты так же задиристы и наглы, как у этих двадцатилетних дебютантиков. Мне хотелось позвонить ему и сказать, что в тридцать пять нужно быть как-нибудь поумнее».
Ирония распространяется и на личность Свечина, и на его произведения, на его метод фиксации действительности, хотя сам же рассказчик, записывая свою историю, обращается именно к этому методу. Таким образом, Сенчин виртуально выходит за рамки своего метода, фактически продолжая его использовать. Совмещается взгляд изнутри и снаружи. Возникает динамическая точка зрения. Это происходит чисто технически и почти не отражается на стилистике. В стилистике Сенчин все только усугубляет. Он докручивает свою фиксацию до конца, распространяет ее на абсолютно (или преимущественно) вымышленную историю. Присутствуя внутри текста и как Свечин, и как рассказчик, Сенчин (не являясь по сути ни тем ни другим) в некотором смысле убивает и воскрешает себя как автора. Он ставит под вопрос собственную художественную практику и тут же утверждает ее самим фактом существования текста романа. Впрочем, вопрос-то никуда не исчезает — он висит в воздухе, и иного ответа, кроме текста, на него нет в принципе.
Да, Сенчин опять написал очень скучный текст. Аннотация на обложке что-то радостно сообщает про безжалостный приговор среднему классу и катастрофу, описанную как увлекательное приключение. Это, конечно, не так. Увлекательного в романе мало. Местами он нарочито скучен. И вынести приговор сегодня литература никому уже не способна. Не те у нее задачи и не та роль. Если посмотреть на роман вне сенчинского контекста, может возникнуть немало вопросов: герои — сплошные типажи, обстоятельства — правильно — до смерти типичны, и вообще — роман ли это? В самом деле — информация. Само слово наталкивает нас в первую очередь на количественное измерение. И между прочим, текст у Сенчина вышел довольно объемным. Но тут я сам себе говорю: нет, нет. Все правильно: не роман — летопись, информационная лента. Сенчин пишет лишь о том, что он сам хорошо знает. И в этом на самом деле оказывается много правды. Вот так, как Сенчин, мы и видим друг друга. А на большее — ни сил, ни желания, ни смелости. Серое и унылое нечто, различающееся лишь социальным окрасом своего павлиньего хвоста, но в наше время и это различие имеет исключительно внешний характер. Поэтому — да, летопись российского народа. Сенчин жесток и безжалостен, как сама жизнь. У нее, правда, получше с чувством юмора.
Сенчин, может быть, одно из самых интересных явлений русской литературы нулевых. Он на две головы выше всех глашатаев нового реализма (и себя как его представителя) как раз потому, что у него-то нового вообще ничего нет. Он даже не пытается создать иллюзию новизны, как это делает, например, Сергей Шаргунов в своей повести «Ура!». У последнего выходит крайне неубедительно. Восторженная плакатная эстетика быстро обнаруживает свою смехотворность и беспомощность. Восторг — чрезвычайно сильное и хрупкое чувство, оно не терпит плоскостного выражения, ему необходимы глубина и вдумчивая серьезность. В итоге новый и свежий взгляд, на который претендует Шаргунов, оборачивается поверхностным лепетом, за которым стоит только желание покричать и привлечь внимание.
Сенчин же ни на какой свежий взгляд не претендует. Но парадоксальным образом именно ему многие привычные вещи удается увидеть несколько по-иному. Просто, доводя привычность, обыденность бытовой человеческой жизни до крайней степени, он показывает ее во всей чистоте бессмыслицы и несуществования. В его произведениях господствует старый добрый натурализм, заунывной интонацией автора доведенный до одного из своих пределов и на этом пути оказавшийся полным экзистенциального смысла.
Сенчин — писатель до неприличия стертый. Он словно и не хочет быть писателем, нарочито открещивается от литературы как красоты и формы. Сенчинская проза — литература нищеты и скупости, отсутствия и исчезновения.
Когда я думаю о Сенчине, в моей голове неизбежно всплывают имена Генри Миллера и Чарльза Буковски. По-своему, очень по-своему он продолжает именно эту традицию. Однако его проза словно обессилена, она болезненна и бесцветна. У Генри Миллера были страсть и жадность до жизни, ясный разум, смелость и стремление к радости. У него была перспектива, была решимость менять и себя, и свою жизнь. Он самоотверженно искал красоту даже в безобразном, пытался прорваться за пределы видимостей. Он делал ставку на личное усилие и веру в себя.
У Буковски было отчаяние — эта вывернутая наизнанку надежда, ярость и спасительное чувство юмора. Да чего только не было у сидевшего без цента, вечно пьяного Буковски. Нежность и сентиментальность, жалость к себе, жалость и презрение к миру, любовь и желание, секс и алкоголь, игра на скачках и много, много классической музыки. Даже у него, ошарашенного беспросветностью жизни, открывался рот от изумления перед ее нечаянными радостями.
У Сенчина нет ничего. И я не думаю, что он зашел дальше всех в своем экзистенциальном эксперименте. Как раз наоборот. Он слишком рано остановился. Он боится идти дальше. В некотором смысле Сенчин — самый русский писатель за последние двадцать лет. Это разлившаяся пустота, расплескавшаяся Россия. Растеклася мыслью по древу, посерела и отцвела. И ярость ее бессмысленна и жалость тупа. И вся она — сплошное бессилие необъятных просторов. Нет, Сенчин не писатель неудачников. У них есть желания, мечты, даже планы и попытки. Сенчин есть русское бессознательное. Сенчин — сама смерть, самофиксирующаяся пустота, серенькая, неглубокая бездна, самописец падения. И за это стоит сказать ему спасибо.
Он обозначает фронт, называет, фиксирует явления распада, с которыми сталкивается человек. Он просто показывает нам врага. Это его метод борьбы. Насколько он эффективен — отдельный вопрос. Но никто ведь не заставляет соглашаться с сенчинскими банальными тирадами, поверхностными мыслями и чувствами. Вся сила Сенчина как раз в его нарочитой обыденности. Его проза — выражение экзистенциального ужаса среднего человека, того ужаса, который этот человек осознать, как правило, не способен, потому что боится, заслоняется удовольствиями и тревогами повседневности. А проявляется ужас как раз между слов. Поэтому словесная и тональная стертость здесь вполне уместны. В общем-то, Сенчин — отрезвляющее и полезное чтение, он возвращает к жизни. Его книги написаны так, что читать их не хочется, хочется просто пойти и жить не по Сенчину.
«Информация» — один из самых концептуальных, продуманных романов Сенчина. Особой четкостью и выстроенностью отличались уже «Елтышевы» — роман-катастрофа, буквально шокирующий читателя неизбежностью ада. Там Сенчин показал себя как писатель, способный создать крайне убедительный сюжетный механизм, засасывающий читателя в свои жернова не столько интригой, сколько самой интонацией обыденности, предопределенности. В «Елтышевых» ему удалось имитировать логику привычки и слабости, по законам которой так часто случаются человеческие жизни.
«Информация» продолжает ту же самую линию. Но она написана от первого лица, и это позволяет добавить новое измерение, показать изнутри то, что в «Елтышевых» Сенчин показывал только снаружи. «Я» рассказчика, пустившееся в запоздалое осмысление своей жизни, дает картинку человеческого трепыхания в тисках житейской неизбежности.
Сенчин настаивает на условном снятии художественности. Он твердит устами рассказчика: это всего лишь запись событий, — сокрушается, что не всегда получается записывать в строгой линейной последовательности, и от этого нарушается логика повествования, пускается чуть ли не в философские рассуждения о том, как же трудно хотя бы просто зафиксировать то, что происходит с человеком в жизни, как сложно перенести это на бумагу. Основной импульс главного героя — понять, как же он пришел к тому, к чему он пришел. Это еще раз отражает писательское кредо Сенчина: литература как способ осознания себя, как исследование своей жизни. От этого он никуда не отступил. Просто набрался опыта, более широко освоил материал, набил руку. И написал роман, для себя по-настоящему новый. Роман, который, будучи абсолютно художественным, по своим эстетическим качествам стремится с этой художественностью порвать. Сенчин и раньше пытался добиться подобного эффекта. Но «Информация» и в снятом и в явном виде содержит рефлексию по поводу того, возможно ли это в принципе. Она аккумулирует в себе его писательский опыт. «Информация» — своеобразное эстетическое исследование, нащупывающее границы избранного Сенчиным метода.
И в этом смысле она представляет интерес куда больший, чем все эти постылые разговоры о тупике среднего класса или дотошное изображение российских реалий. Последнее — всего лишь прием, призванный создать иллюзию достоверности. И в этом тексте Сенчин пользуется им так же широко, как во всех предыдущих.
Впрочем, без среднего класса, видимо, не получится. Если у классиков, как учат в школе, главным героем произведения был народ, то главный герой «Информации» — тот самый мифический средний класс. В некотором смысле Сенчин исследует процесс его становления, его природу и нравы. Эта книга — попытка обобщить социальный опыт нулевых, когда на смену «новым русским», «браткам» и олигархам пришел скромный герой — человек со средним достатком.
Картину Сенчин рисует не слишком радужную. Вхождение в данный социальный разряд, как правило, окупается не столько профессиональными навыками или даже характером — велика роль удачи и наличия связей. По сути средний класс в России — не полностью, конечно, но в немалой своей части — явление случайное, рожденное в хаосе перемен, не обеспеченное никакой традицией, никакой социальной практикой. Очевидно, что это связано с глобальным характером общественных сдвигов, произошедших в стране за последние двадцать лет. Средний класс — явление беспочвенное и неопределенное.
На этом поле открывается интереснейшая проблематика, которую сам Сенчин, как мне кажется, несколько просмотрел. Экзистенциальная пустота, ужас обыденности, отображаемые Сенчиным, имеют чересчур уж общий, типичный характер. При всем тяготении к номинализму его проза глуха к человеку как таковому. Сенчин не доходит до личностного уровня. Прорыва в глубину не происходит, мы остаемся на поверхности. Сенчин фиксирует растущую бессмыслицу, отсутствие внятных ориентиров, кроме собственного материального обогащения; фиксирует человеческую мелочность и обиду на жизнь, глупость и жестокость. И с этим оставляет своего героя — зажатого в угол, в его темной квартире. С этим же он оставляет и читателя. И видимо, с этим же остается сам. Намеков на преодоление наличной ситуации — почти никаких. Кроме разве что одного — герой начинает писать, то есть пытается осознать себя. Это вполне можно принять за скрытый манифест Сенчина — призыв начать думать и учиться отвечать перед самим собой за свою жизнь. Вот только общая его тональность остается такой беспросветной, что невольно возникают сомнения: не поздно ли начинать?
Александр ЖУРОВ