Боровиков
Сергей Григорьевич — критик, эссеист.
Родился в 1947 году. С 1985 по 2000 год — главный
редактор журнала «Волга». Цикл «В русском
жанре», продолжающийся на страницах
«Нового мира» и «Знамени», выходил
отдельными изданиями «В русском жанре»
(1999, 2003). Постоянный автор «Нового мира».
Живет в Саратове.
СЕРГЕЙ
БОРОВИКОВ
*
В
РУССКОМ ЖАНРЕ — 44
Журнал
«Огонек»: «1934 год. Кремлевский зал.
Совещание у товарища Сталина. Какой
должна быть социалистическая столица?
Архитекторы, строители, выступая перед
членами Политбюро, перед правительством,
рисовали первые схемы грандиозной
перестройки. Было много фантастического.
С легким сердцем иные предлагали
вытянуть город чуть ли не на сто
километров, заново создать столицу»
(1940, № 19).
Какая-то
телемания последних лет — кухни, еда,
рецепты. Начинал когда-то Макаревич
«Смак», кулинария была там на втором
плане, а на первом беседа, потом
пошло-поехало. И чисто рекламные
программы, как у жены Кончаловского,
где этикетки крупным планом так и
мелькают, и на природе, где два обрюзгших
толстяка с плотоядными взорами жарят
много мяса на открытом огне, но везде
общим для всех рецептов становится
непомерное количество специй, а ведущие
втолковывают, что в них-то и содержится
весь секрет вкуса.
А
я вспомнил старика Державина:
Поесть,
попить, повеселиться,
Без
вредных здравию приправ…
«Для
того чтобы получить прозрачную уху,
надо произвести оттягивание (осветление)
паюсной или зернистой икрой. Для этого
50 г икры растереть в ступке, постепенно
добавляя по ложке холодной воды…»
(«Книга о вкусной и здоровой пище»,
1952).
Смешно,
но еще в 60-е годы в советских магазинах
продавались не только водка и портвейны,
но и ликеры дореволюционных марок —
бенедиктин, шартрёз, абрикотин и др.
«Теперь
вместо „ханемака” я получил „опель”
— машина исправная, мотор новый, но
кузов имеет следы пуль и прострелены
стекла, которые, конечно, заменим» (Вс.
Иванов жене и детям из Берлина 9 мая 1945
г.). «…„Опель” машина хорошая, но
маленькая. Вскоре я поехал в одну армию.
Там, увидав скромные размеры моей машины
(я поехал на чужой, славинской), подарили
мне хорошую. Но у меня не было шофера
<…>. Генерал, подаривший мне машину,
захотел быть любезным до конца, он послал
подаренную мне машину вслед за мной. Но
на другой день после моего отъезда
неопытный шофер, снятый с грузовой,
разбил машину и разбился сам. После
этого я поехал в армию ген. Цветаева.
Там мне подарили „супер-опель-6”. Машина
очень хорошая, хотя и прошла очень много:
50 000 км, но, надо думать, сделает еще
столько же. Таким образом, на моем счету
две разбитых машины и две целых, которые
стоят в саду под окнами дачи, на которой
я живу…» (он же им же оттуда же 23 мая
1945 г.).
Маршак
своим мастерским «Мистером Твистером»
породил стихотворный антиамериканский
ширпотреб времен холодной войны.
Гуляет
по палубе
Важный
народ.
Лениво
качаясь,
Плывет
пароход.
Усталые
птицы —
За
волнами вслед,
Как
будто им места
В
Америке нет.
<…>
Тяжелые
волны
Шумят
за бортом…
За
ящики спрятался
Маленький
Том.
<…>
Шумит
за бортом
Голубой
океан…
По
трапу идет
Господин
капитан.
Губами
сигару
Швыряет
во рту
И
видит,
Что
«черный»
Стоит
на борту.
— Убрать,
чтоб не видел
Цветного
щенка! —
И
нервно
Подрагивает
щека.
<…>
Вдруг
Том покачнулся
И
— вниз головой.
И,
даже не вскрикнув,
Пропал
под водой.
(Исай
Тобольский, «О мальчике Томе»,
Саратов,
1950)
Спустя
восемь лет появился в общем-то
антиамериканский, но очень приличный
фильм по рассказу привечаемого тогда
в СССР английского писателя Джеймса
Олдриджа «Последний дюйм». Не уверен,
что сейчас сумеют снять такое классное,
пусть и идеологически заказное кино, с
такими планами, пейзажами, музыкой,
актерской игрой и без клюквы.
Что
же, «оттепель» не прошла даром?
Но
спустя еще три года классик советской
литературы Константин Симонов пишет
пьесу «Четвертый», которую ставят
(недолго) лучшие театры, и в ней процент
заказного антиамериканизма не такой,
правда, как в его же «Русском вопросе»,
но, увы, все равно зашкаливает.
Читаешь,
читаешь советскую историю от Иосифа I
и не перестаешь удивляться судьбам
людским.
Я
хорошо знал, кто такой питерский
литературовед Павел Медведев. Знал не
по фамилии, а в лицо, и актрису, исполнявшую
в кино роли волевых советских женщин —
например, жену председателя колхоза в
экранизации романа Г. Николаевой
«Жатва», но могло ли в голову прийти,
что это отец и дочь?
Репрессированный
отец, друг Михаила Бахтина, близкий
знакомый Пастернака, Белого, Есенина,
первый редактор сочинений Блока —
красавец в галстуке-бабочке. О последних
днях Медведева сохранилось свидетельство
Николая Заболоцкого: «П. Н. Медведев
не только сам не поддавался унынию, но
и пытался по мере сил подбодрить других
заключенных, которыми до отказа была
набита камера». Павел Николаевич Медведев
был расстрелян 17 июля 1938 года. Место
захоронения неизвестно.
А
дочь играла волевых колхозниц! Правда,
порода в лице выдавала не крестьянские
корни, но каково все это в целом… Увлекся
в последнее время скачиванием старых
песен.
Ниже
— о специфическом сталинском аспекте,
а сначала о том, что находятся еще не
ставшие, слава богу, старыми тв-эрнсто-песнями
о главном: прелестный «Мишка», за
«пошлость» которого Рудакова и Нечаева
тотчас расхлестала пресса. Или: многие
ли знают сейчас дивные мелодии «Албанского
танго» или «Бакинских огней»?
К
сожалению, проклятая память достает из
детства и непременные дворовые переделки
их текстов. Так, вместо «Мишка-Мишка,
где твоя улыбка?» стали горланить:
«Мишка-Мишка, где твоя сберкнижка?», в
«Албанском танго» строки «Гляжу на
опустевшую аллею, / И грустно отчего-то,
я не знаю…» заменили на «Гляжу на
опустевшую аллею, / И грустно отчего-то
мне, еврею…». А уж далее были и вовсе
непристойности. Вместо «Прости меня,
но я не виновата, / Что я любить и ждать
тебя устала…» дворовые хулиганы
пели: «Прости меня, но я не виновата, /
Что для тебя моя великовата…»
Отчего
именно такая гадость навсегда застревает
в детской памяти? На этот счет замечательное
место есть в мемуарах Наталии Ильиной:
«Услышанные в детстве от эстрадного
куплетиста строки „Ваня с Машей в том
подвале время даром не теряли” в памяти
моей застряли на всю жизнь, сколько
прекрасных стихотворных строк ушло,
забыто, а эта чепуха десятки лет засоряет
голову».
Если
в предвоенной песенно-патриотической
вакханалии преобладали две темы —
восхваление Сталина и его соратников
(«Нашей песне печаль незнакома, / Веселее
ее не найти. / Этой песней встречаем
наркома, / Дорогого наркома пути!»), то
во время и особенно после войны величальные
Сталину начинают теснейшим образом
переплетаться с таковыми же — Москве:
«Кто сегодня поет о столице, / Тот о
Сталине песню поет».
Авторы
— все более или менее известные
композиторы, начиная с Прокофьева,
Шостаковича и Хачатуряна, и целый табор
поэтов, из которых всех перещеголял К.
Симонов, каким-то уже заоблачно былинным,
без рифм, слогом:
Сталин,
слава о нем — словно грома раскат,
Словно
стяг над землею колышется.
И
так скромен он стал, множим имя его.
Громче
слава еще не придумана.
А
вот слова якобы народные:
Не
вмещает стольких вод ширь Днепра сама,
Сколько
есть у Сталина светлого ума!
В
небе столько звездочек нету в синеве,
Сколько
дум у Сталина в светлой голове!
Рядом
с этим откровенным безумием восторга
и простецкие вирши Антона Пришельца:
Древний
Кремль сверкает позолотой,
Не
шелохнут веткой тополя.
В
Боровицкие высокие ворота
Выезжает
Сталин из Кремля.
Вся
Москва — великая, родная —
Расцвела
под небом голубым.
И
по всей столице Сталин проезжает
По
широким улицам прямым.
Он
заходит в шумный цех завода,
Он
с людьми на стройке говорит.
За
хорошую, за честную работу
Мастеров
труда благодарит.
На
этом поле чудес особняком стоит строго
обдуманная и очень профессиональная
песня Александра Вертинского «Он»
(«Чуть седой, как серебряный тополь, /
Он стоит, принимая парад…»).
Песни
о столице приобретают вполне истерический
характер:
Танков
бешеный ход, эскадрилий взлет.
Сотни
сил набирает бензин.
Кто
ж их всех напоил, не щадя своих сил.
Это
я, Москва, бакинец, твой сын.
Припев:
Ай,
хороший город Москва!
Или:
То
не птицы поют высоко в синеве,
И
не плещутся волны морские.
Это
слава гремит о великой Москве,
О
столице Советской России!
Любой
из нас готов идти по рощам и горам,
Тундрам
и снегам, джунглям и пескам.
Любой
из нас готов лететь по тучам-облакам,
Поплыть
по рекам и морям,
Чтоб
только повидать Москву родную.
А
вот Вадим Малков дерет у Есенина:
Где
старый дом сутулился
В
минувшие века,
Идет
прямая улица,
Как
песня широка.
Этот
Малков отличался наиболее буйной
фантазией: если большинство его коллег
воспевали мудрость Сталина в Кремле,
то он, как и Антон Пришелец, вывел вождя
в народ:
Ой
ты, поле снеговое,
Зимних
ветров перевал...
Говорят,
что перед боем
Здесь,
на поле,
Лично
Сталин побывал!
Ой
ты, поле снеговое,
Зимних
ветров перевал...
Может,
здесь, у перелесков,
Трубку
взял он, закурил,
О
делах земли советской
Он
с бойцами
По
душам поговорил.
Я
убежден, что вместо долгих и нудных
дискуссий на тему: что такое сталинизм
и как с ним бороться — надо слушать
самим и давать молодым это безумное
песнетворчество.
Вероятно,
один лишь Алексей Фатьянов умел легко
превращать жуткие словесные штампы в
лирический текст: «Хорошая девушка Тоня
согласно прописке жила», «до чего же
климат здешний на любовь влиятелен» и
т. д. Даже у Исаковского, поэта более
крупного, не было этой легкости.
Анастасия
Вертинская в интервью (16.08.11, «фрАза.ua»)
на вопрос: «При жизни Вертинского в СССР
так и не выпустили ни одной его пластинки?»
— отвечает: «Ни одной. Когда он вернулся
в Советский Союз в 1943 году, то, вплоть
до его смерти, ему не разрешали записываться
в профессиональной звукозаписывающей
студии».
Это,
мягко говоря, неправда.
Апрелевский
завод грампластинок выпустил в 1944 году
пробные диски Вертинского на 78 оборотов
с 15 старыми и новыми вещами, которые
никак не могли быть взяты с эмигрантских
дисков и записывались, естественно, уже
в московской студии. Не знаю насчет
других, но две из этих пластинок пошли
в свободную продажу, они были во многих
семьях, в том числе и в нашей: одна
«Маленькая балерина», а на обороте —
«Куст ракитовый», другая — «Прощальный
ужин», которая, ввиду долготы звучания,
была записана с обеих сторон.
Когда
я слушаю записи выступлений Вертинского
в советских концертных залах, то живо
воображаю послевоенную советскую элиту,
которая в ожидании верховной ласки или
гнева и при большом денежном благополучии
принялась изображать большой свет.
Зрительный ряд здесь можно взять из
кинофильма Ивана Пырьева «Сказание о
земле Сибирской» (1947): в антракте концерта
— ослепительные дамы и господа, меха,
платья до блестящего паркета, цветы в
вазах, декольте, бриллианты, коньяк из
маленьких стопок, пирожные, кофе и
золотые медальки лауреатов Сталинской
премии.
И
вот — словно бы специально для них
приехал осколок империи и звезда
декаданса.
Конечно,
в зале ЦДРИ бывали Качалов и Марецкая,
Козловский и Топорков, но я не о них, а
о «массе» новой «элиты». Тут непременно
возникает фигура Константина Симонова.
(В усах и рядом с Серовой в бриллиантах
и мехах.) Да что Симонов: вон в том же
зале и Сергей Смирнов, который «поэт
горбат, стихи его горбаты», ведь его
строчки, как и симоновские, пел бывший
печальный Пьеро. Отчего бы в зале не
сидеть Анатолию Сурову и Михаилу
Бубеннову, Аркадию Первенцеву и Льву
Шейнину?
«Но
о Вертинском ни словом не обмолвились:
ни в газетах, ни по радио, ни на нарождавшемся
тогда телевидении. Скорее, выходили
ругательные статьи о его „буржуазно-упадническом
искусстве”, зачем это он вернулся и в
таком духе». Это опять А. А. Вертинская
в том же интервью. Жаль, что она не назвала
ругательных статей, но главное: а что
реально можно
было написать об авторе «Лилового негра»
и «Желтого ангела» в тогдашней советской
прессе, где любая
цитата из настоящего (досоветского)
Вертинского показалась бы вторжением
иноземной цивилизации?
Эти
странные годы были для Вертинского (да
и многих) туманным предчувствием совсем
новых времен…