ОДИНОЧЕСТВО
И ЭКСПЕРИМЕНТ
Р
у с л а н К и р е е в. Пир в одиночку. М.,
«Время», 2012, 768 стр. («Самое время!»).
Новая книга Руслана
Киреева вышла к 70-летию писателя. Из
своих семидесяти лет он больше пятидесяти
посвятил литературе (см. символическое
в этом смысле название его мемуарной
прозы — «Пятьдесят лет в раю»),
и нынешняя книга выглядит как итоговая
если не по отношению ко всей его работе,
то по крайней мере в ее «беллетристической»
части: как гласит аннотация, здесь
представлены три лучших романа писателя.
Центральный текст книги — написанный
в 1990-е роман «Пир в одиночку», о котором
мы в основном и будем вести речь.
Довольно быстро
становится видно, что проза Киреева в
новой книге — двух типов. Отнесем к
первому «Пир в одиночку», ко второму —
небольшие романы «Посланник» и «Мальчик
приходил». Если в «Пире…» преобладает
реалистический нарратив, то двум другим
текстам свойственны иносказания, а
герои получают наименования-символы:
Посланник, Затворник, Адвокат, Мальчик
(ср. имена Благочестивец, Самый-Самый в
романе «Лот из Содома»). Здесь в основу
кладется загадка, и ход романа определяется
возможным ее разрешением — несмотря
на то что текст плотно наполнен
реалистическими деталями. Так выстроен
роман «Посланник», который начинается
с того, что герой (Посланник) запирает
рассказчика (Затворника) на ключ в дачном
доме — тем не менее все происходящие
далее с Посланником события описывает
именно Затворник. На протяжении всего
романа у читателя должен возникать
вопрос «кто говорит?». Домовой? Дух?
Можно составлять на рассказчика
своеобразную характеристику (может
летать и видеть сверху, следит за порядком
в доме, о нем смутно подозревает дочь
Посланника, а сам Посланник о нем
прекрасно знает и часто его упоминает…),
пока наконец не начнет вырисовываться
самая вероятная версия: рассказчик —
это «настоящий» Посланник, подлинная
личность — или, вернее, самая подлинная
часть личности, та, которую приходится
оставлять в любимом доме, в любимой и
почти идиллической обстановке, отправляясь
по разным, скучным и не очень скучным,
делам. При этом нельзя сказать, что
Посланник Затворника — это пустая
«оболочка»; между ними есть мгновенная
связь, и Затворник становится залогом
поступков Посланника. Затворника можно
назвать и совестью, и памятью, и образом
«себя-идеального в идеальных условиях».
Все это и выводит
нас к проблеме «я» в текстах Киреева. И
«энигматической» и «реалистической»
его манере свойственны некоторые
риторические черты «разговора с собой»:
инверсированный синтаксис («Ибо акробатом
был родитель К-ова. <…> Классический,
словом, разыгрался сюжет: с заезжим
гастролером сбежала барышня…»),
эллипсисы, повторы, глубокомысленные
многоточия. В «Пире в одиночку»
осуществляется анализ личности героя,
беллетриста К-ова, — через вопрошание:
«Чего, однако, испугался маленький
К-ов?»; «Хозяйничал? О нет, никаким
хозяином он тут не был»: К-ов выписывается
на наших глазах, мы наблюдаем интимный
процесс его становления на разных
этапах. Близость героя и образа автора
может проявиться в возникающем внезапно
«я»: в самом начале романа в «он-повествовании»
вдруг пробивает брешь фраза в скобках:
«Я у бабушки рос». Что это — «я» напрямую
из мира пишущего или фраза К-ова, который
оглядывается на свою жизнь (читает ее
описание)?
«Проза <…> Киреева
во многом определяется потребностью
самоосознания, оформляясь в своеобразную
духовную автобиографию писателя»,
— пишут литературоведы. Рефлексия —
один из главных методов прозы Киреева
(«50 лет в раю. Роман без масок»), и
способностями к ней он наделяет
беллетриста К-ова. «Роман без масок» в
известной мере формалистичен, скреплен
приемом. «Пир в одиночку» сделан сложнее,
три его части, различаясь формальным
посылом, объединены интенцией раскрытия
персонажа — через его биографию,
окружение, чтение.
Между крайними
точками на биографической шкале, конечно,
огромная разница. В первой части романа
маленький человек выстраивает свое
мироощущение, опираясь на то, что видит
непосредственно вокруг себя. И вот
одноклассник Витя Ватов, сокращенный
до Ви-Вата, дает видовое обозначение
целой веренице людей, которые будут
еще встречаться в жизни главного героя,
— Ви-Ватов (звучит это, надо признать,
довольно жутко). В последней части
романа, названной Приложением, осмысление
быта уступает место вдумыванию в опыт
мировой культуры: это выхваченные
фрагменты размышлений над классикой
мировой литературы — верный путь к
универсалиям, о которых можно думать в
одиночестве. (Вообще человек читающий
— всегдашняя ипостась героев Киреева,
хотя в остальном между его героями может
лежать пропасть: к примеру, Иннокентий
Мальгинов из романа «Апология» и К-ов
— очень разные люди.) Впрочем, последняя
часть «Пира в одиночку» лишь демонстрирует
это вдумывание в чистом виде, а вообще
оно встречается в романе и раньше:
«Толстой, все больше убеждался К-ов,
себя не любил. Не любил за чрезмерную
как раз любовь к себе, за сосредоточенность
на себе, за не отпускающий ни на миг
страх смерти… Удивительно ли, что и
других людей он в конце концов полюбить
не сумел, несмотря на пять десятилетий
беспрерывных отчаянных усилий?.. Открытие
это потрясло беллетриста. Если уж Толстой
не сумел, то что с него взять?»
Между первой частью
и Приложением есть вторая часть,
«Набережная Стикса». Она состоит из
рассказов о К-ове, разрозненных фрагментов
из его жизни. Хронология «Пира в одиночку»
изломана, но, огрубляя, можно сказать,
что события второй части в общем следуют
за событиями первой. Вернее будет
отметить, не убоявшись бахтинского
термина, что устойчивый хронотоп первой
части в части второй сменяется хронотопами
разными: новыми местами, эпохами, людьми.
Как бы то ни было, после этой смены
кажется, что именно Приложение итожит
судьбу К-ова; его «Апокрифы», будто
вырванные из книги, обрываемые на самом
интересном месте, — то, что от него
остается. И хотя «Апокрифы» касаются
конкретных текстов и писателей, в
сравнении с наполненным бытовыми
подробностями сюжетом они кажутся
абстракцией.
«Один проницательный
критик, из молодых, определил общую
черту его героев как странное и пугающее
одиночество». Это Киреев пишет о К-ове
(«Пир в одиночку»), но и о самом Кирееве
так сказать можно. Следует еще раз, хотя
это уже сделал «проницательный критик»
— персонификация авторской рефлексии,
задуматься о таком важном для Киреева
мотиве одиночества. Казалось бы, странно
об этом говорить: его романы населены
самыми разными людьми и компаниями. Тем
не менее главные герои одиноки, хотя
это одиночество — особого рода.
В случае «Посланника»
у героя есть двойник — «подлинное» я,
в случае «Пира в одиночку» — воспоминания
(а начинается роман вообще с достаточно
тривиальной сцены «хозяин и собака»).
Нелишне обратить внимание на некоторые
заглавия Киреева: «Пир в одиночку»
иронически напоминает о Платоне, «50 лет
в раю» — тоже (рай — литература,
пространство слов, пространство идей;
с этим контрастирует «литература» как
сфера быта, общения, человеческих
интересов и идеологических требований
и условностей). В «Посланнике» упоминается
«Евангелие от Платона» («Посланничество
— категория вечная»). Одинокий мальчик
Лушин в «Пире...» коллекционирует старые
открытки с видами родного города —
восстанавливая по ним его идеальный
облик: «Лушин узнавал его, узнавал
в том самом смысле слова, какой вкладывал
в него филолог К-ов...» Аллюзия на Платоново
припоминание вполне ясная. Курсив здесь
исключительно важен — он обозначает
неоднозначность памяти, как и в другом
случае: «Бабушка еще смотрела телевизор,
еще смаргивала прозрачные слезинки, а
он уже вспоминал ее». Пожалуй, это
обвинение, а его следствие — наказание,
работа все той же многогранной памяти,
которая остается с человеком один на
один. Память настолько явно претендует
на статус единственной судьбы, что К-ов,
жаждущий какой-то внешней событийности,
которая не даст ему поводов себя
упрекнуть, ставит себе диагноз
«бессудебье».
Не станем заходить
слишком далеко, хотя, например, «одиночка»
— это еще и одиночная камера. И так ясно,
что одиночество у Киреева — состояние
с самыми разными и часто самыми высокими
коннотациями. Это не отсутствие другого
человека: других в романах Киреева
предостаточно. В романе «Мальчик
приходил» сам образ автора гарантирует,
что о герое кто-то уж точно думает.
Киреевское одиночество — состояние
«наедине с собой» — это условие для
припоминаний, наблюдений, отождествлений;
для писательства.
«Пир в одиночку»
присоединяется к орбите «романов о
писателе», романов о литературе — в
конечном итоге это наиболее очевидные
и доступные для автора формы воспроизведения
известного опыта: пережитого опыта
становления. Интерес к становлению и
ориентировка на интроспекцию, видимо,
и были теми раздражителями, которые
заставили советских критиков подобрать
к прозе Киреева и других авторов
«поколения сорокалетних» определение
«амбивалентная». Автор термина Владимир
Бондаренко не вкладывал в него
отрицательного смысла. При желании
можно было сказать и «диалектическая»,
но это подводило бы слишком близко к
официозу, к которому проза Киреева или
Маканина не относилась.
Амбивалентность/двойственность
определяет положение самого романа —
между миром, описываемым в нем, и миром,
в котором творится он. Писатель, пишущий
романы, создает роман о писателе, пишущем
романы, то есть работает на метауровне,
обращение к которому имеет богатую
традицию (некоторые современные писатели,
например Джон Ирвинг, сделали это
основной чертой своей поэтики). Именно
эта осознанная игра уровнями — движущая
сила киреевского (мета)романа. Разумеется,
мы не можем говорить всерьез о тождестве
между автором и героем, хотя ясно, что
К-ову переданы какие-то детали биографии
Киреева (например, начало литературной
карьеры с поэзии, посиделки в «арбитраже»).
Но трудно не почувствовать, что
межуровневая связь здесь есть и что ее
анализ уведет нас в область психологии
литературы. Нет, в «Пире в одиночку»
Киреев не стремится к нарочитому
автобиографизму. Зато его безусловно
интересует природа писательства,
размышления о которой он передает своему
герою: «Беллетрист давно заметил, что
слова <…> волнуют его сильнее, нежели
то, что слова эти обозначают. Они,
как-никак призраки, исподволь оттесняли
реальность, вынужденную проходить — и
чем дальше, тем неотвратимей — жестокую
цензуру языка. Пропускалось лишь то,
чему находился фонетический эквивалент,
словесный маленький кирпичик. Из таких
вот микроскопических элементов и
воссоздавался — заново! — разобранный,
разрушенный, расщепленный мир». Стремление
к идеалу неотрывно от критики такого
стремления, припоминание сливается с
мимесисом.
Связь образов героя
и автора, характерная для метапрозы,
чувствуется и в романе «Мальчик приходил»,
который носит подзаголовок «роман-эпилог»,
— своеобразное прощание с беллетристикой.
Здесь рассказывается о маленьком
Мальчике, который убегает из подмосковного
дома, и взрослом Адвокате (Защитнике),
который живет в Москве. Как и в двух
других романах, значительная часть
сюжета складывается из длительных
воспоминаний героев. Помимо Мальчика
и Адвоката здесь действует Перевозчик
— то есть автор («вместо темной воды —
белый лист бумаги, а вместо весла —
перо»). Слово «перевозчик» (близко к
«переводчик»), разумеется, сразу наводит
на мысль о Хароне, переправляющем в
царство мертвых: «…что тот, что другой
заняты одним и тем же». Далее Перевозчик
назван соглядатаем и хроникером. Действия
героев синхронизированы во времени —
прочитав, что делает Адвокат, мы тут же
прочитаем, что параллельно делает
Мальчик; таким образом выполняет свои
обязанности всезнающий/всевидящий
автор, не просто перевозчик, а некто,
наделенный демиургическими свойствами.
Итак, Киреева занимают
те же проблемы, что многих
прозаиков-постмодернистов, от Итало
Кальвино до Виктора Пелевина. Это
проблемы взаимоотношений литературы
и реальности. Но интерес к экспериментам
в этой области у Киреева в его последнем
романе сталкивается со стремлением к
скрупулезным описаниям. Сталкивается
с жаждой обретения миметического
мастерства. В результате линия эксперимента
почти теряется в потоке метафор и
эпитетов: в романе «Мальчик приходил»
дескриптивное письмо получает преимущество
перед повествовательным. Герой может
на протяжении семи страниц ужинать —
и это не раблезианское пиршество: Адвокат
всего лишь ест запеченную картошку и
запивает молоком. Но мы узнаем, что
«картофельный дух горяч и густ, но не
однороден, прослаивается сладковатым
ароматом томленого, а кое-где побуревшего
от жара лука», узнаем, что холодное
молоко «хорошо оттеняет солоноватость
горячего картофеля»; попутно в сцену
трапезы войдут воспоминания Адвоката,
позволяющие как-то реконструировать
события в его жизни.
Можно было бы сказать,
что такое письмо затушевывает и едва
ли не губит эксперимент, о котором шла
речь. Но такое письмо само —эксперимент.
(Как вообще-то всякое письмо, кроме
заурядного.)
Проза Руслана Киреева
прочитывается как проза экспериментальная,
хотя и далекая от радикализма (у этих
экспериментов есть традиция: одну мы
уже обозначили, вторую, идущую от Пруста
— писателя для Киреева важного,
обозначим сейчас). Это соединение
различных линий в доступном автору
пространстве, где проблема авторства
тесно связывается с проблемой
автобиографизма, а взгляд внутрь себя
сопутствует желанию описывать мир
снаружи.
Лев ОБОРИН