Кабинет
Константин Фрумкин

Что будет после капитализма?

Фрумкин Константин Георгиевич — журналист, философ, культуролог. Родился в 1970 году в Москве, закончил Финансовую академию. Кандидат культурологии. Лауреат литературной премии им. Александра Беляева (2009). Координатор Ассоциации футурологов.

Константин Фрумкин

*

Что будет после капитализма?

Попытки ответа на старый вопрос


Еще в сравнительно недавнем прошлом «общим местом» общественной мысли было утверждение, что на место капитализма идет социализм. Разумеется, эта мысль никогда не была общепринятой, но все-таки достаточно популярной, и умнейшие люди — такие, как Бернард Шоу или Сартр, — в ней не сомневались.

Крушение мировой социалистической системы заставило многих усомниться, термина «социализм» стали стеснятся — но вопрос, что же будет после капитализма, встал, пожалуй, еще острее.

Вопрос этот стоит просто потому, что в мире нет ничего вечного, и тем более не стоит считать вечным общественный строй, который и сформировался-то, в лучшем случае, лишь несколько веков назад, — при том что общественное развитие идет все быстрее. Правда, сегодня капитализм кажется окончательно торжествующим, альтернативы ему не видно — но тем интереснее узнать, что же последует за социальной системой, которая сегодня выглядит безальтернативной. Хотя советская идеология дискредитирована, она оставлена нам в качестве неискоренимого наследия. Мы мыслим эпохами — формациями, сменяющими друг друга, — а значит, любая реальность должна быть закономерным образом заменена чем-то новым. Но чем?

Капитализм можно определить как экономическую систему, базирующуюся на трех «столпах»: частной собственности на средства производства, наемном труде и рынке. Два первых элемента этой триады можно считать одним, поскольку о наемном труде стоит говорить лишь при условии, что в качестве нанимателя выступает собственник на средства производства. Оксфордский философский словарь определяет капитализм как «современную, базирующуюся на рынке экономическую систему производства товаров, контролируемую „капиталом”, то есть стоимостью, используемой для найма рабочих». Таким образом, исчезновение капитализма должно быть связано с заменой этих его важнейших конструктивных элементов: частной собственности на средства производства, наемного труда и товарно-денежных рынков. Впрочем, далеко не все современные пророки посткапиталистического будущего придерживаются именно этих определений.

Непреодолимое обаяние социализма

В России ответ на вопрос о посткапиталистической эпохе ищется тем более интенсивно, что отвращение к капитализму остается неотъемлемой частью культурного наследия, доставшегося от Советского Союза. Не стоит забывать, что марксизм обладал огромным обаянием и был еще не оцененной во всей своей громадности интеллектуально-воспитательной силой. Узконаправленные усилия по изучению наследия Маркса, дополненные недоступностью многих других источников, оставили глубочайшие следы во всей умственной культуре страны. Ментальность множества образованных и полуобразованных людей не просто испытала влияние, но была действительно преобразована марксистской доктриной. Сознательно или бессознательно, но важнейшими фактами интеллектуальной биографии многих претендующих на самостоятельность мышления российских гуманитариев стали такие книги, как «К критике политической экономии» Маркса, «Анти-Дюринг» Энгельса и «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина. Тем более в СССР марксизм, границы которого едва ли не совпадали с границами культуры как таковой, принимал множество разнообразных форм и обликов. Он мог быть советским и антисоветским, официозным и диссидентским, популярным и переусложненным, сервильным и самостоятельным, консервативным и революционным, обыденным и оригинальным, опускался до популярных изложений для школьников и рабочих и поднимался до изощренных интерпретаций Ильенкова и Ойзермана.

Поэтому крушение социалистической экономики не сопровождалось столь же основательным крушением марксистской идеологии — других интеллектуалов, и в особенности — других преподавателей гуманитарных дисциплин в вузах в России просто не было. Люди, чье сознание было преобразовано многими десятилетиями господства одной идеологии, никуда не делись, а среди преподавателей высшей школы концентрация тайных или даже бессознательных адептов марксизма была особенно велика. Ну а эти преподаватели готовили себе достойную смену.

С таким наследием российская культура не может не быть в значительной степени «социалистической» и «антикапиталистической».

В пространстве современной русскоязычной общественной мысли можно отыскать взгляды сторонников более или менее ортодоксального марксизма-ленинизма, сохранивших свои подходы к истории в почти полной неприкосновенности с советского времени. О манерах авторов этого типа стоит сказать — без оценки, только ради констатации факта — то же, что говорили о французских аристократах эпохи Реставрации: «Они ничего не забыли и ничему не научились». Для анализа современной ситуации в мире современные марксисты считают вполне достаточным ссылаться на Маркса, Ленина и — в качестве особого интеллектуального изыска — на Розу Люксембург. Ничего нового за последние 100 лет, по их мнению, в мире открыто не было. Есть авторы, которые находят уместным теперь, с 20-летним перерывом, публиковать свои монографии о политической экономии социализма, которые в свое время не были опубликованы из-за наступившей перестройки.

Для авторов этого типа (к ним мы бы отнесли, например, докторов философских наук Анатолия Шендрика, Виктора Трушкова, Евгения Солопова, а также физика Александра Сагина) никакой загадки в вопросе «что может быть после капитализма?» нет, поскольку ответ на этот вопрос хорошо знали еще большевики в начале ХХ века, и к их знаниям можно добавить лишь некоторые новые аргументы — вроде экологического кризиса капитализма или слов о кризисе «фаустовской цивилизации» — то есть и Шпенглер оказывается на стороне Ленина.

Капитализм должен сменить социализм, социалистическая революция 1917 года есть первая ласточка этой глобальной трансформации, ну а крушение мировой социалистической системы — это просто случайность, временное отступление, недоразумение, порожденное либо бездарностью Горбачева, либо насильственными действиями «империализма». Но победа капитализма лишь временная, и, кстати, важным аргументом тут является быстрое экономическое развитие Китая, который — как в этом уверены российские марксисты — продолжает строить социализм. «Сегодня все больше и больше неангажированных российских ученых приходят к выводу, что в советский период отечественной истории в СССР были заложены основы принципиально новой цивилизационной системы, которая по своим ценностям, системе ценностей, образу жизни подавляющего большинства населения страны, сложившимся алгоритмам деятельности и т. д. осознавала себя и была реально альтернативной той цивилизационной системе, которая сложилась на Западе», — пишет Анатолий Шендрик[1].

Рядом с носителями традиционных «ленинских» взглядов на историю существует другой тип наследников советской культуры: авторы, разум которых признает поражение социализма, но сердце не может с этим согласиться, и которые стремятся сохранить «не букву, но дух» советской модели, а точнее — «все лучшее, что в ней было». У левых политиков и мыслителей этого типа — а их ряд, несомненно, открывается именем Михаила Горбачева — социализм становится не особенно определенной, но противостоящей капитализму тенденцией по улучшению всего и вся, по внесению в общество начал нравственности и духовности. Поскольку капитализм отождествляется с грубой реальностью, а социализм после его крушения можно ассоциировать исключительно с высокими мечтами, то социализм становится привлекательным, но несколько неконкретным — скорее совокупностью пожеланий по улучшению общества. Известный перуанский экономист Уэрта де Сото назвал такого рода концепции «идиллическим социализмом». Идиллическое отношение к социализму распространено по всему миру, и многие выдающиеся интеллектуалы планеты, несмотря на все произошедшие в ХХ веке события, считают нужным иметь про запас концепт, в котором бы концентрировались все их недовольство несовершенством общества и все надежды на его улучшение. Так, всемирно известный итальянский социолог и экономист Джованни Арриги, признавая, что термин «социализм» дискредитирован, считает, что его надо использовать в новом смысле — как «взаимное уважение людей и коллективное уважение к природе», причем «все это может быть организовано скорее через регулируемый государством рыночный обмен при поддержке труда, а не капитала»[2].

Известный немецкий публицист Марион Дёнхофф, также признавая, что как система хозяйства социализм проиграл соревнование с рыночной экономикой, утверждает, что он сохранился как сумма стародавних идеалов человечества, — таких, как социальная справедливость, солидарность, свобода для угнетенных и помощь слабым[3].

Ну а в качестве характерного российского автора, вкладывающего в понятие социализма все возможные благопожелания, можно привести помощника лидера коммунистов Геннадия Зюганова, профессора Александра Тарнаева, пишущего, что социализм — это «общественный строй, в котором отсутствуют все формы эксплуатации и угнетения, которому присуща высокая экономическая эффективность, соревнование всех форм собственности на средства производства (от общественно-государственной до частной), народовластие, материальное благополучие, свобода, всестороннее духовное развитие человека»[4].

Экологический социализм

Вне зависимости от того, каким именно видят будущее общество современные противники капитализма, они считают законным строить предположения о предстоящей замене капиталистического строя, исходя из проблем современного общества, несомненно, порожденных именно капитализмом. Среди классических обвинений, бросаемых левыми в лицо капитализму, особенно актуальны сегодня попреки, что капитализм порождает неразрешимые экологические проблемы. Практически невозможно найти левого мыслителя, который бы среди причин предстоящего коренного изменения общественных отношений не называл бы экологию. Этот ход мысли распространен и на Западе: например, в конце 1980-х лидер партии демократических социалистов США Майкл Харрингтон писал, что социализму нет альтернативы с точки зрения распределения ресурсов и экологии. В России подобные размышления побудили всемирно известного ученого, академика Никиту Моисеева выдвинуть лозунг «экологического социализма», а профессора Александра Субетто — «ноосферного социализма». По мнению последнего, «только социализм, делающий ставку на коллективизм, сотрудничество, взаимопомощь, социальную справедливость, запрет на частную форму присвоения огромных богатств и „сверхпотребление”, на дружбу народов на основе примата труда над капиталом, способен решить экологические проблемы»[5].

Но почему же капитализм не способен решить экологические проблемы? Этот вопрос — о связи капитализма с разрешением экологической проблематики — является частным случаем другой, более общей социально-философской проблемы, поставленной в марксизме: в какой степени многие социальные и политические характеристики общества жестко детерминированы духом его экономического строя? Начиная с XIX века левая критика, борясь с реформизмом, утверждала, что многие социальные проблемы в принципе не могут быть решены, пока не будут изменены экономические основы общества, что капитализм по своей природе не способен на избавление от некоторых социальных язв. Такой подход можно было бы назвать «теорией побочных эффектов» — решения важнейших стоящих перед человечеством проблем якобы можно добиться только в качестве побочного эффекта от изменения «способа производства». И если раньше говорили, что при капитализме в принципе нельзя добиться достойной жизни для трудящихся, то теперь наследники социалистов XIX века говорят, что при капитализме в принципе невозможно решение глобальных, в частности экологических, проблем.

Однако опыт последних полутора столетий вроде бы говорит, что капитализм способен существовать во множестве самых разнообразных социально-политических форм, что на базе одной и той же рыночной частнособственнической экономики реализуются самые разнообразные решения, как в области социальных гарантий, так и в области охраны природы, и нельзя не признать, что развитые страны добились в экологии больших успехов. Это дает надежду, что если требуется решение каких-либо проблем — экологических или социальных, — то добиваться их решения и даже преуспевать в этом вполне возможно, не затрагивая фундаментальные механизмы рынка и собственности.

Но еще важнее тот несомненный факт, что экологические кризисы ни в коем случае не являются специфическим атрибутом капитализма. Экологические проблемы, кстати, точно так же порождались развивающейся экономикой социалистических государств, но даже если упаковать капитализм и реальный социализм в единую категорию «индустриальных обществ», то даже в этом случае нельзя утверждать, что проблемы с природой возникли лишь в индустриальную эпоху. Вся история человечества с первобытных времен — это история агрессивного наступления на окружающую природу, и сегодня известно множество примеров разрушения природной среды с помощью доиндустриальных методов хозяйствования. Например, пустыни и солончаки Ближнего Востока во многом являются последствием экстенсивного скотоводства и ирригационного земледелия.

Агрессивное наступление человечества на внешнюю среду есть последствие не капитализма, а стремления к размножению и вовлечению в оборот все больших объемов вещества и энергии — а эти стремления представляют собой фундаментальные атрибуты даже не человечества, а всей живой материи как таковой, а человечества — лишь постольку, поскольку оно суть «сегмент» живой материи. Капиталистическая тяга к финансовой прибыли или к «потребительству» — это не более чем исторические «превращенные» формы извечного стремления всего живого к росту. Поэтому нет никаких оснований предполагать, что замена капитализма на какой-то другой экономический строй излечит человечество от склонности к экспансии и наращиванию экономической мощи, — тем более что те же самые сторонники социализма, которые говорят об экологических угрозах, зачастую мечтают о продолжении космической экспансии человечества.

Если предположить, что человечество сегодня действительно должно под влиянием экологических угроз отказаться от «сверхпотребления» и погони за прибылью, то в этом факте самом по себе не содержится еще никакой конструктивной идеи будущего общества — хотя современные утописты зачастую мечтают о нравственной реформе, которая позволила бы людям добровольно отказываться от «потребительства». Непосредственно из факта экологической угрозы пока что вытекает только внешнее обременение, накладываемое на экономический рост, ограничитель, не содержащий в себе никакой позитивной модели, одну лишь идею выживания любой ценой.

Впрочем, нельзя отрицать, что экологические угрозы могут стать важным мотивирующим фактором, который приведет к новой технологической революции. Но если обратиться к истории и посмотреть, как человечество преодолевало экологические проблемы раньше, то можно увидеть — как, например, в случае замены охоты на земледелие, — что речь шла не о гармонизации отношений с природой, а об увеличении эффективности эксплуатации природной среды, чреватом появлением в будущем еще более серьезных экологических проблем.

При всем том в развитии современного общества наблюдаются тенденции, которые при желании можно истолковать как замедление глобального роста человечества. Речь идет прежде всего о двух фундаментальных фактах: 1) урбанизация и рост богатств сопровождаются сокращением рождаемости, и при этом 2) в среднем наиболее богатые и развитые страны оказываются способными развиваться менее быстрыми темпами, чем страны «среднего уровня развития». Если экстраполировать эти тенденции, получается, что и демографический и экономический рост человечества практически остановится, и это без всякой связи с напряженной борьбой экологов и социалистов с капитализмом. Однако о правомерности такого прогноза говорить еще рано.

Неумирающий этатизм

Среди ответов на вопрос, какое именно общество и как именно идет на смену капитализму, самым простым и самым проверенным ответом остается идея огосударствления экономики. Конечно, социализм советского типа серьезно дискредитировал эту идею, но никакая дискредитация не является для нее смертельной, и особенно в России, где после крушения социализма были «лихие 90-е». Идеи «отмены капитализма» за счет усиления роли государства — в форме государственной собственности или государственного регулирования — выражали многие российские и русскоязычные авторы, например профессор философии из Москвы Александр Ковалев и профессор философии из Перми Владимир Орлов, мурманский экономист Владислав Лоскутов и теоретик «научного социализма» Игорь Ширшов, эмигрировавший в США экономист Илья Ставинский и работающий в США известный российский социолог Георгий Дерлугьян. Илья Ставинский считал, что к огосударствлению экономики приведет учащение кризисов перепроизводства, так что всякая отрасль должна будет периодически просто прекращать свое существование, и выжить она в этом случае сможет, только если будет входить в состав «всемирной корпорации»[6].

С давних времен левые мыслители ищут утешительные для себя факты в возрастании роли государства в экономике капиталистических стран — и особенно в увеличении мощи всех форм государственного экономического планирования. Сильный импульс подобным настроениям придал всемирный финансовый кризис — он породил едва ли не всеобщую уверенность, что эпоха «дерегулирования» в экономике закончилась и сейчас начинается обратный процесс возвращения государства в экономику; этой мысли, в частности, посвящена написанная в заключении статья Михаила Ходорковского «Левый поворот». Эту мысль — о том, что последний кризис может быть смертельным для капитализма, — пропагандируют сторонники так называемого «мир-системного анализа» — как основатель данного метода, Иммануил Валлерстайн, так и его российский сторонник Андрей Фурсов. Георгий Дерлугьян в интервью журналу «Русский репортер» предсказывает, что поскольку кризис приводит к обнищанию «среднего класса», государство будет вынуждено реагировать, вмешиваться в экономику все сильнее — в итоге капитализм незаметно умрет, а экономикой будут управлять некие новые «умные госпланы»[7].

Стоит обдумать, действительно ли усиление государства дает поводы для надежды на будущий некапиталистический строй.

Прежде всего, государство во все времена имело важное значение в экономике. Если в самом по себе сильном, располагающим собственными предприятиями или вмешивающимся в экономику государстве видеть отрицание капитализма — то значит, капитализма не было нигде и никогда, или, по крайней мере, его существование имело «мерцающий» характер, в одной и той же стране он то появлялся, то исчезал.

В любом случае то усиливающееся, то ослабевающее государственное вмешательство в экономику происходит на все том же экономическом фундаменте. Правда, левые мыслители могут на это возразить, что они экстраполируют процесс усиления государственного вмешательства, которое в результате может подорвать и фундамент. Но прямые экстраполяции всегда представляют сомнительный метод прогнозирования, а в данном вопросе, пожалуй, нет материала даже и для экстраполяции. В государственном регулировании экономики мы видим очень разнонаправленные тенденции — а именно чередование периодов усиления и ослабления роли государства. Опыт ХХ века при этом искажен мировыми войнами, во время которых вмешательство государства в хозяйство сначала резко возрастало, а потом столь же резко сокращалось.

Параллельно тому, как у государства появляются новые инструменты, возможности и теории регулирования, у экономики возрастает сложность — так что теория и практика регулирования постоянно отстают от рынка и оказываются бесполезными. Всемирный финансовый кризис во многом был порожден новыми технологиями кредитования, новыми финансовыми инструментами, свойств которых, а также последствий их масштабного применения регулирующие органы не знали, — поскольку никогда с ними не сталкивались[8].

Отсюда и постоянное чередование эпох «регулирования» и «дерегулирования». Сначала выясняется, что свободный неуправляемый рынок развивается не так безболезненно, как хотелось бы, государство бросается его регулировать, создаются институты управления экономикой — и со временем выясняется, что последствия регулирования могут быть столь же негативны, как и последствия нерегулируемой свободы, что сложную систему трудно настроить вручную, — и начинается демонтаж государственного вмешательства (Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер).

Всемирный финансовый кризис 2007 — 2009 годов несомненно мотивировал политиков во всех странах мира вмешиваться в экономику и создавать новые контуры регулирования — проблема лишь в том, что мотивация чего-нибудь регулировать бежит быстрее появления надежных методик регулирования. Поэтому кризис несомненно породит новые «госпланы», неэффективность которых придется констатировать в будущем.

Правда, если отвлечься от проблем экономики, то можно увидеть, что надежды на преодоление капитализма через усиление государства могут развиваться в рамках культурно и политически ориентированной философии, которая считает, что облик капитализма определяется не столько его экономическими отношениями, сколько устройством власти и другими культурно-политическими характеристиками. Если так, то новое государство, новая общественная система могут изменить дух общества, даже оставаясь на базе прежней экономики. Если воспользоваться марксистской терминологией, то речь идет о том, что «надстройка» может собственными силами преодолеть «буржуазность» экономического базиса. Или — если воспользоваться терминологией Андрея Фурсова, автора книги «Колокола Истории» — функции капитала преодолеют его субстанцию.

В этом контексте надежды левых на усиление роли государства — частный случай более общей тенденции в российской (и мировой) общественной мысли, заключающейся в тщательном отслеживании того, как в западном обществе решаются самые разнообразные социальные проблемы. Поскольку на Западе можно увидеть, что идет борьба с нищетой, поиск путей социального развития, максимизируется занятость, вводятся социальные ограничения предпринимательской деятельности, взысканные с предпринимателей доходы перераспределяют в пользу трудящихся и поскольку все эти явления считаются «духовной собственностью социализма», то тем самым можно констатировать, что капитализм приходит к самоотрицанию[9].

Подобный подход уже неоднократно давал возможность некоторым авторам — в частности, таким уважаемым, как немецкий социолог Ральф Дарендорф или американский специалист по менеджменту Питер Дракер, считать, что нынешнее постиндустриальное общество уже является посткапиталистическим. Дарендорф, считающийся автором термина «посткапитализм», мотивирует это свое мнение тем, что сегодня утратили былое значение классические конфликты буржуазии с пролетариатом, уступив место более важным конфликтам в политической сфере. Дракер, также написавший в начале 1990-х годов книгу под названием «Посткапиталистическое общество», считал, что посткапитализм наступил, поскольку ведущее место в экономике занимают не собственники, а носители знаний.

Несомненно, общество очень сильно меняется, и нынешние капиталистические страны не похожи на себя же столетней давности — достаточно вспомнить про разрешение однополых браков. Но если все-таки оставаться на тех позициях, что капитализм — это экономика наемного труда и рынка, то искать его «смерть» нужно не в усилении или «гуманизации» государства, являющегося регулирующей надстройкой над экономикой, но в самой экономике и ее фундаментальных элементах — таких, как собственность, найм и рыночный обмен.

Кстати, вполне возможно мнение, что все социальные и даже «социалистические» тенденции в современном западном обществе могут считаться не симптомами гибели капитализма, а доказательствами его жизнеспособности и адаптивности, даром что в «социализме» обвиняли даже Барака Обаму.

В левой литературе распространено мнение, что множество социальных достижений современного западного общества, трудовые и социальные гарантии, вообще вектор на гуманизацию общественных отношений во многом объясняются исключительно влиянием Советского Союза и других социалистических государств. На Западе далеко не все признают это влияние — так что в вопросе об истоках гуманизации Запада царят такие же жесткие разногласия, как в оценке роли СССР в разгроме Гитлера. У западных авторов общим местом является утверждение, что социальное государство «придумал» Бисмарк задолго до большевиков. К тому же у каждой страны имеется собственная драматическая история борьбы за социальные гарантии, и, скажем, применительно к Франции о ней можно узнать в замечательной книге Робера Кастеля «Метаморфозы социального вопроса», в которой много говорится о чисто французских дискуссиях на тему бедности и всеобщего пенсионного обеспечения, об идеях Великой Французской революции, но ничего не говорится о влиянии СССР.

Во всяком случае, о социальных функциях современного государства можно сказать то же, что и об общем процессе его усиления: пока они не разрушают или не модифицируют экономический базис рыночной экономики, они не ведут к новому, посткапиталистическому обществу.

За всемирный кибуц

Сегодня, как и 100 лет назад, можно найти труды многих левых мыслителей, мечтающих о построении нового общества на основе самоуправления и коллективной собственности, — в ходу такие термины, как «кооперативы», «производственные ассоциации», «народные предприятия» и даже «народный капитализм».

Идея это старая — ее истоком является кооперативное движение, возникшее в Европе в середине XIX века. Получившее «литературное освящение» в хрестоматийном романе Чернышевского, кооперативное движение нашло «высшую политическую санкцию» в «кооперативном плане» Ленина — в ряде статей о необходимости развития кооперации, являющихся частью так называемого «ленинского политического завещания».

Впрочем, в России идеи кооперативной экономики продвигали многие замечательные мыслители. Например, Дмитрий Менделеев, бывший не только химиком, но и видным теоретиком промышленного развития, предполагал, что русская промышленность лучше бы развивалась не капиталистически, а за счет «складочного капитала».

Системы рабочего самоуправления предприятий внедрялись в социалистической Югославии — по «официальной легенде» после разрыва со сталинским СССР тогдашний видный деятель югославской компартии Милован Джилас стал перечитывать Маркса и обнаружил, что классик, говоря о социализме, имел в виду не столько госсобственность, сколько добровольные ассоциации работников. К этой же идее пришли в социалистической Чехословакии во время «пражской весны» — тогдашний министр экономики Ота Шик предлагал создавать «советы трудящихся предприятия».

Среди тех, кто сегодня в русскоязычном пространстве продолжает эту традицию и печатно пропагандирует идею народных предприятий, можно назвать философа Александра Бузгалина, экономиста Феликса Клоцвога, доктора технических наук Леонида Гриффена, ученого-любителя Юрия Халезова и даже бывшего председателя Госплана Эстонии Валерия Паульмана. В середине 1990-х годов с лозунгом «народного капитализма» выступил Святослав Федоров — известный офтальмолог, занявшийся политической деятельностью и создавший Партию самоуправления трудящихся. Но, наверное, самым систематическим и упорным пропагандистом идеи народного предприятия является Вадим Белоцерковский — литератор, правозащитник, в прошлом — эмигрант и сотрудник радио «Свобода». В его трудах можно найти подробную разработку контуров общества, построенного исключительно на коллективной собственности[10].

Преимущества идеи «народного предприятия» заключаются в том, что эта идея неоднократно реализовывалась, так что «утопической» или «нереалистичной» ее никак не назовешь — более того, сегодня можно указывать примеры достаточно «массированного» использования коллективной собственности. В обороте общественных дискуссий находится четыре крупных примера коллективизма в производстве: во-первых, рабочее самоуправление на предприятиях социалистической Югославии, во-вторых, израильские кибуцы, в-третьих, испанское (точнее, басконское) кооперативное объединение «Мондрагон», и в-четвертых, действующий в США «План участия работников в акционерной собственности» (Employee Stock Ownership Plan — ESOP).

Примеры эти показывают, что коллективные предприятия существовать могут, но никаких особых преимуществ с точки зрения конкурентоспособности или эффективности производства они не дают и целей качественного повышения доходов трудящихся также не достигают. Скажем, югославская экономика, в которой рабочее самоуправление прихотливо сочеталось с бюрократическим планированием (как и экономики других социалистических стран), отставала от экономики Запада по темпам роста производительности труда и внедрению инноваций. Если же говорить о влиянии рабочего самоуправления, то оно выразилось прежде всего в том, что темпы роста зарплаты в Югославии обгоняли темпы роста производительности труда, результатом чего стала затяжная инфляция: начиная с 1970-х годов ее уровень превышал 20% в год, что было гораздо больше, чем в других соцстранах.

Анализ показывает, что нет ничего такого, что умели бы народные предприятия и при этом не умели частнокапиталистические. А наоборот — есть: по сравнению с капиталистическими предприятиями коллективным гораздо труднее регулировать численность персонала — поскольку уволить акционера, имеющего право голоса и права на прибыль, гораздо труднее. Кроме того, народные предприятия гораздо менее свободны в поиске инвестиционных ресурсов — ведь любой внешний инвестор, ставший совладельцем предприятия, может ущемить власть трудового коллектива и тем самым лишить предприятие «социалистической невинности».

Вадим Белоцерковский, столкнувшись с последней проблемой, предлагает государству создать специальные инвестиционные фонды, снабжающие коллективные предприятия инвестиционными ресурсами, но обязанные по возможности быстро выходить из капитала предприятий, продавая свои доли трудовому коллективу. Да, такое решение вполне возможно — но очевидно, что это лишь костыль, который несопоставим по своей результативности с той свободой поиска инвестиций, которой обладают капиталистические компании.

Вадим Белоцерковский также обнаружил, что, в отличие от капиталистических предприятий, народные не должны поглощать друг друга, и поэтому предлагает ввести в обществе будущего запрет на поглощение компаний. И опять — мы здесь видим ограничение степени свободы без какой-либо компенсации.

Проблема взаимоотношений коллективных предприятий с внешними инвесторами является частным случаем более общей проблемы: народные предприятия довольно легко вырождаются в капиталистические. Если работника предприятия увольняют, но он сохраняет за собой пай — он превращается в обычного акционера. Еще более распространена противоположная ситуация: когда народное предприятие набирает новых работников, но при этом не дает им права совладельцев, старые работники — владельцы паев — выступают по отношению к новым в качестве коллективного эксплуататора. Как сообщает Г. Я. Ракитская, в Испании действует закон, по которому численность работников кооперативов, не являющихся пайщиками, не должна превышать 10% от численности персонала, однако на практике в кооперативах «Мондрагона» эту норму обходят[11]. В Израиле же, где подобных законодательных ограничений нет, нередки случаи, когда большинство членов кибуца не работают на принадлежащих кибуцу предприятиях, выступая таким образом в качестве «коллективных эксплуататоров» по отношению к наемным работникам, набираемым из числа тех, кто в Израиле занимает низовые ниши рынка труда, т. е. арабов и новых эмигрантов.

В связи с этим представляется вполне резонным замечание Вадима Межуева — тоже социалиста, но скептически относящегося к идеям «народных предприятий», — что субъект частной собственности может быть и коллективным, но собственность от этого не перестает быть частной[12].

«Нам внятно все…»

Поскольку слишком многие соображения не позволяют с уверенностью утверждать, что будущее посткапиталистическое общество может быть построено только на основе государственной или только на основе коллективной собственности, то огромное количество левых организаций или левых мыслителей пришли к компромиссной идее, что в обществе будущего — или, по крайней мере, в обществе, играющем роль переходного от капиталистического, — не будет одного доминирующего типа собственности, а будет «многоукладная экономика» и «равноправие» всех форм собственности. Идея эта чрезвычайно популярна, она присутствует в теоретических документах множества существующих или существовавших после крушения СССР левых организаций и партий и пропагандируется в написанных уже в XXI веке книгах о будущем социализма, в частности, в работах бывшего секретаря ЦК КПСС, а ныне сотрудника «Горбачев-фонда» Вадима Медведева, в выдвинутой видным врачом-эпидемиологом Игорем Гундаровым теории «Социогуманизма», в трудах юриста Андрея Мушкина, считающего, что будущее человечества — за шведским социализмом, и т. д. и т. п. Вадим Медведев вообще — ссылаясь при этом на польского экономиста Лешека Бальцеровича — настаивает, что различия между всеми формами собственности стираются[13].

Идея эта как политическая программа не может вызывать больших возражений хотя бы потому, что уже является реальностью современного мира. В некотором смысле можно считать, что эта программа начала реализовываться. Кстати, многие левые авторы как раз и видят в многообразии форм собственности доказательство социалистических перспектив человечества. Однако не совсем ясно, к какому именно «обществу будущего» можно дойти через «смешанные формы». Все формы собственности, сосуществование которых предполагают теории равноправия, довольно старые, хорошо известные формы общественных отношений, каждая из которых уже показала свой потенциал и ни одна из которых пока что не породила жизнеспособной альтернативы капитализму.

Эклектичная смесь старых форм не является каким-то принципиально новым типом социальных отношений. Тем более что правовые и политические условия современных капиталистических государств вовсе не дискредитируют «альтернативные» формы и предоставляют полную свободу для их сосуществования. Но в рыночной конкуренции с частной собственностью государственные и коллективные предприятия, как правило, выиграть не могут. Поэтому под лозунгом «равноправия всех форм собственности» обычно скрываются мечтания об увеличении доли альтернативных форм, а единственным способом достижения этой цели является сознательное поощрение альтернативных форм собственности средствами государственной политики. С этой точки зрения политика Владимира Путина, восстановившего в России мощный государственный сектор экономики, находится вполне в рамках теории «равноправия форм» и вроде бы ведет нас в будущее.

Но что хочется подчеркнуть — в теории равноправия не содержится абсолютно никакой новой идеи. По сути, это классический вариант социализма, вот уже более 100 лет надеющегося, что частные предприятия удастся вытеснить с помощью государственных, муниципальных или кооперативных. К реализации этих упований сейчас мы не ближе, чем 100 лет назад.

Во многом теория равноправия является последствием поражения классического социализма: после крушения советской модели многие левые уже не могут себе позволить требовать прямого устранения частной собственности — и в силу этого выдвигают компромиссные требования. Но это — не новаторская и перспективная идея, а именно компромисс между капитализмом и старым, классическим, во многом потерпевшим поражение социализмом.

Художник на рынке

В основе рынка лежит процедура обмена. Обмен абсолютно необходим любому хозяйству, поскольку любое совершенное человеком действие может быть повторено лишь в том случае, если будут компенсированы затраты на его совершение. Если затраты не компенсируются, то всякий полезный акт, например акт по производству товара, не может быть повторен, так как производитель не может достать сырье и инструменты, да и сам в конце концов умирает с голоду. Чтобы экономика не останавливалась, любой производитель должен получать компенсацию своих издержек, и это возмещение происходит на рынке, а именно — в форме обмена результатов производства на другие результаты, которые могут служить компенсацией. Рынок играет для организации экономики совершенно фундаментальную роль, во всяком случае, более фундаментальную, чем наемный труд, — тем более что рыночный обмен возник раньше капитализма и, быть может, имеет все шансы его пережить.

Для того чтобы отказаться от рыночного обмена, необходимо развести два составляющих обмен действия — предложение производителем своих товаров и услуг потребителю и получение им компенсации своих издержек. Широко известно, как это можно сделать с помощью насильственных, административных методов, когда некая властная инстанция отчуждает результат труда у производителя и сама же поставляет ему средства производства и средства существования. Так устроены и рабовладельческое хозяйство в Древнем Риме, и социалистическая плановая экономика. Недостатки этого метода широко известны, хотя он и является вполне работоспособным. Феодальное хозяйство могло строиться на отчуждении результатов труда, почти не заботясь о компенсации, — так устроена любая налоговая система, но таким образом может отчуждаться лишь меньшая часть произведенного продукта.

Утопия коммунистического труда, по-видимому, предполагает, что если все члены общества будут трудиться, не заботясь о компенсации своих усилий, то в результате общество будет располагать достаточным количеством продуктов, чтобы компенсировать любые совершенные затраты, то есть на место рынка приходит некий общий фонд благ, куда все вкладывают плоды труда, не думая о награде, но из которого при этом — независимо от вложенного труда — берут вознаграждение.

У этой умозрительной системы имеются две важные проблемы. Во-первых, проблема баланса спроса и предложения, проблема ориентации производителей именно на нужные потребителям цели. Вторая же — и самая важная, самая грандиозная проблема, которая в свое время погубила мировую социалистическую систему, — это проблема мотивации производителя. Среди всех известных истории хозяйственных систем именно рыночная экономика наилучшим образом решила проблему трудовой мотивации, и решила именно за счет принципа обмена, когда каждое полезное потребителю трудовое усилие так или иначе вознаграждается.

О проблеме баланса спроса и предложения современные социалисты не могут сказать ничего, кроме выражения надежд на возрождение различных форм регулирования рынка — либо государственного, либо идущего от неких низовых форм самоуправления.

Но вот для проблемы мотивации в современных посткапиталистических штудиях есть одно уже почти что стереотипное решение. Имя ему — творческий труд, который в будущем потеснит, а может быть, даже и вытеснит труд обыденный, рутинный и тяжелый. Еще Оскар Уайльд в начале ХХ века выражал надежду, что социализм позволит всем людям, не заботясь о хлебе насущном, выражать себя в искусстве. Сегодня это направление, которое можно было бы назвать «креативизмом», становится составной частью социалистических мечтаний — в частности, у таких российских мыслителей, как Владислав Иноземцев и Александр Бузгалин.

Например, Александр Бузгалин пишет, что мы стоим на пороге «новой Касталии», мира творцов, путь в будущее идет через приоритетное развитие «креатосферы», о чем говорят книги Ефремова и Стругацких[14]. Именно с точки зрения поиска альтернативы рыночной мотивации идея доминирования творческого труда имеет очень важное значение. Поскольку, как мы это видим, наблюдая многих людей творческих профессий, творческий труд содержит вознаграждение в самом себе, заниматься им — удовольствие, творческие люди готовы отдаваться своему призванию, не обращая внимания на материальное вознаграждение, то можно предположить, что в экономике, построенной исключительно на творческом труде, все участники будут трудиться, не обращая внимания на предлагаемые компенсации, а значит, проблема мотивации будет решена. Так, по словам ростовского философа Евгения Режабека, ссылающегося на американского экономиста Йозефа Шумпетера и польского философа Адама Шаффа, происходящая в современной экономике информационно-компьютерная революция приводит к тому, что «нормы и принципы, утвердившиеся в сфере „свободного духовного производства” (К. Маркс), в сфере творческого саморазвития личности будут распространены на все области общественной жизни», в результате «принцип самовозрастания капитала будет вытеснен другим, более эффективным принципом, избавляющим материальное производство от внешнего пришпоривания со стороны меновой формы стоимости»[15].

Опять же, для советского гуманитария здесь нет ничего нового: в СССР идея, что при коммунизме будет преобладать творческий труд, была составной частью размышлений о грядущем коммунистическом обществе начиная самое позднее с 1920-х годов — с той лишь разницей, что первоначально речь шла не столько об изменении состава профессий, сколько о выработке «творческого отношения» все к тому же самому материальному труду. Но сейчас у старых коммунистических мечтаний появилось новое основание — теории постиндустриального общества, фиксирующие нарастание роли работы с информацией вообще и творческой работы — в особенности. Поэтому сегодня пророки новой Касталии ссылаются не столько на Маркса и Энгельса, сколько на теоретиков постиндустриализма — Даниеля Белла, Джона Гэлбрейта, Алена Турена, Элвина Тоффлера.

Пожалуй, нет очевидных аргументов, с помощью которых можно было бы однозначно доказать, что подобный сценарий преодоления рыночного обмена совершенно невозможен. Хотя, разумеется, если он и возможен, то только в отдаленном будущем. Но есть некоторые побочные соображения.

На самом-то деле, такой феномен, как «творческий труд», с научной точки зрения мало изучен. Многочисленные мыслители, уповающие, что он преобразит социальный строй — от Оскара Уайльда до Владислава Иноземцева, пользуются примерно теми же представлениями о творчестве, которые были заложены еще романтиками в начале XIX века. А представления эти во многом представляли собой идеологию нарождавшегося и осознававшего свою автономию сословия представителей творческих профессий. Писатели, художники и философы не только зарабатывали своим ремеслом, но и создавали сказку о себе как о бескорыстных, гипермотивированных и готовых на чудеса самопожертвования «сверхтружениках». Да, это не было чистой ложью, и множество наблюдений за творческими людьми подтверждает правомерность этой «сказки». Но из этого еще не следует, что мы имеем право на универсальные выводы о человеческой природе.

Какому проценту населения доступны радости творческого труда? В какой степени эта склонность к творчеству предопределена наследственностью? В какой степени мотивация к творческому труду связана с материальным вознаграждением? В какой — с удовлетворением честолюбия? В какой степени творческий труд обладает теми свойствами, которыми он обладает именно потому, что функционирует в контексте иного, в частности, наемного, капиталистического труда? Ответов, выходящих за пределы бытовых наблюдений и беллетристических штампов, нет, серьезные социологические, психологические и экономические исследования творческого труда неизвестны, во всяком случае, они не находятся в «обороте» у занимающихся посткапитализмом авторов.

Научная фантастика, как известно, предлагает и такие пессимистические сценарии, в которых вытеснение рутинного, малоинтеллектуального и тяжелого труда часто сопровождается вытеснением человека из сферы труда вообще. В этом случае радости творчества будут доступны лишь меньшинству, оставшемуся в сфере производства, а остальные будут обречены на безработицу/безделье. Говоря языком научной фантастики, надежды на торжество творческого труда во многом связаны с тем, что машины могут лучше человека выполнять рутинные функции, но не способны к творчеству. Однако в наши дни, когда компьютеры начали обыгрывать чемпиона мира в шахматы и когда ставится вопрос о конструировании компьютеров, превосходящих человеческий мозг по совокупной информационной мощи, такой уверенности уже нет. Возникают опасения, что раньше чем в мире исчезнет необходимость в рутинном физическом труде, в наиболее развитых странах технические системы начнут вытеснять и людей творческого труда.

Мир без копирайта

Теория постиндустриальной экономики порождает еще один ряд идей по преодолению рыночного обмена, связанных со спецификой информационной экономики. Предполагается, что поскольку стоимость копирования информационного продукта совершенно ничтожна, при потреблении информационный продукт, в отличие от обычного, не уничтожается, и поскольку в сфере информации можно буквально накормить пятью хлебами весь мир, то это значит, что производство информационных продуктов также становится бесплатным.

На знамени этой концепции написано «Википедия». Всемирная сетевая энциклопедия, ставшая к настоящему моменту важнейшим элементом информационной инфраструктуры и при этом базирующаяся на бесплатном труде волонтеров, настолько поразила социальных аналитиков, что сегодня в Википедии зачастую видят прообраз нового экономического строя. Некоторые полагают, что Википедия наконец-то показала, как именно могут сбыться вековые чаяния коммунистов и анархистов.

Среди находящихся в этом русле публикаций последнего времени можно было бы назвать изданный на русском языке доклад Копенгагенского института исследований будущего «Анархономика», в котором также говорится о глобальной тенденции роста количества бесплатно предоставляемых, а иногда и бесплатно изготавливаемых товаров и услуг и о том, что эта тенденция может выйти за пределы Интернета и охватить реальный сектор экономики.

С теорией бесплатного производства информации тесно связана борьба с копирайтом — крайне серьезное политическое движение, обладающее всемирным размахом, уже породившее так называемые пиратские политические партии. Противники копирайта уверены, что борются за цивилизацию. Вполне в русле этого движения Александр Бузгалин утверждает, что копирайт — механизм подавления ростков «пострыночного общества»[16], и вообще «для информационного общества частная собственность и рыночная модель отношений становятся неадекватными»[17]. Профессор Пермского госуниверситета Владимир Орлов выдвигает гипотезу, что в будущем на место рыночной стоимости придет некая «информационная емкость продукта», определять которую будут уже не стихийно, а в плановом порядке[18].

Разумеется, возникает вопрос: даже если информационные продукты можно копировать совершенно бесплатно, то непонятно, как же быть с грубо-материальными товарами и услугами, которые копировать невозможно? Однако эта трудность преодолевается изящной концепцией, выдвинутой российско-молдавским мыслителем, историком и футурологом Сергеем Эрлихом[19]. По мнению Эрлиха, в условиях всякой общественной формации существуют доминирующие общественные отношения, которые индуктивно влияют на все общество, так что даже в сферах, прямо ими не затронутых или способных без них обойтись, отношения перестраиваются, чтобы становиться похожими на «главные» отношения эпохи. Так, при капитализме главными являются товарно-денежные отношения, в результате чего рыночная психология и рыночные принципы проникают всюду — от семейной жизни до высокого искусства. Аналогичным образом, в обществе будущего доминирующим станет бесплатное производство информационных продуктов, но индуктивно подобные же подходы распространятся и на неинформационное производство. Таким образом, футуролог не обязан точно предсказывать, как будет происходить производство неинформационных благ, — достаточно просто апеллировать к духу будущей коммунистической формации.

Разумеется, энтузиастам «бесплатной информации» стоило бы помнить, что если копирование информационной продукции и дешево (хотя и не бесплатно), то производство требует больших затрат и, следовательно, может поддерживаться только благодаря механизмам компенсации этих затрат, инструментом чего и выступает копирайт. Если бы не существовало механизма рыночного возмещения инвестиций, то такое дорогостоящее информационное производство, как кинематограф, скорее всего просто прекратило бы свое существование, ограничившись небольшим сектором авторского кино.

Более того: дешевыми информационные продукты могут быть только в том, далеком от коммунистических упований случае, когда небольшое количество творцов поставляют продукцию большому количеству потребителей, между которыми и распределяются затраты. Неудивительно, что такой крупнейший современный теоретик информационного общества, как Мануэль Кастельс, специально оговаривается, что грядущие перемены не устраняют капитализма, и скорее речь надо вести об «информациональном капитализме».

Иллюзия «устарелости» копирайта во многом объясняется тем простым фактом, что в современном Интернете информационные продукты сравнительно легко украсть. Однако легкость воровства не решает проблемы компенсации затрат производителей. Между тем в сфере воровства, как правило, присутствует классическое соревнование брони и снаряда. Сейчас побеждает «снаряд», то есть средства воровства, но вполне мыслима система, когда в Мировой сети будет обеспечена тотальная система учета — кто и что скачал и кто каким информпродуктом воспользовался, так что взыскивать средства за использование платной информации не представит никакого труда.

Впрочем, у современных социалистов есть идея, как можно обеспечить оплату затрат производителям вне рыночного обмена. Для этого должна применяться так называемая «благодарственная оплата». В качестве образца здесь взят опыт некоторых писателей и музыкантов, которые, устав бороться с пиратами, выставили свои произведения в Интернете в свободный доступ, предложив всем желающим добровольно, в порядке благодарности за прослушанные произведения перевести оплату (обычно произвольных размеров) на указанный счет. Профессор Высшей школы экономики Александр Долгин разработал подробную теорию, как вся мировая экономика могла бы перейти на принципы благодарственной оплаты. Сегодня существуют случаи, когда известным музыкантам удавалось заработать благодаря благодарственной оплате даже больше, чем они могли бы это сделать обычными, «рыночными» методами. Однако все же нет доказательств, что вся экономика в целом могла бы существовать на таких принципах, не введя большинство производителей в невосполнимые убытки.

Философы у власти

Многие авторы, приветствующие распространение высококвалифицированного, ориентированного на информацию и креативного по сути труда и видящие в нем исток новых общественных отношений, думают не только и даже не столько о новой мотивации трудовой деятельности, сколько о социальных последствиях распространения творческих профессий, и, в частности, о влиянии на соотношение «управляющих и управляемых», на то, что в марксизме именуют «классовым антагонизмом».

Так возникают теории «капитализма без капиталистов», в соответствии с которыми собственники бизнеса постепенно уходят в тень и элита начинает комплектоваться по принципу компетентности.

Если теории такого рода и претендуют на то, чтобы говорить о новом посткапиталистическом обществе, то только в том смысле, что они, не трогая способ производства как таковой, описывают новые принципы функционирования элиты. Теперь вместо, казалось бы, столь естественного для капитализма богатства источником элитарности становятся способность управления информационными потоками и другие подобные способности. Многие авторы этого направления даже утверждают, что информационная революция наконец-то приведет человечество к столь желанной меритократии, то есть системе, при которой социальное возвышение человека предопределяется исключительно его талантами. Следует отметить, что об этом писали отнюдь не только левые мыслители, но и самые известные теоретики постиндустрального или «нового индустриального» общества — такие, как Гэлбрейт, Дракер, Тоффлер и Белл, которые утверждали, что в новом обществе капиталистов-собственников вытесняют технократы, главным достоинством которых является их управленческая квалификация.

Теории технократической революции появились еще в 1970-х годах, а сегодня вместо инженерной и управленческой квалификации утописты требуют от новых меритократов умения управлять информационными сетями. Очень характерна теория «нетократии», выдвинутая шведскими писателями и тележурналистами А. Бардом и Я. Зодерквистом: по их словам, после капитализма власть переходит к новой элите-нетократии, «решающим фактором, управляющим положением индивидуума в этой иерархии, служит его или ее привлекательность для сети, то есть способность абсорбировать, сортировать, оценивать и генерировать внимание к себе и ценной информации»[20]. Вдохновленный подобными надеждами Владислав Иноземцев уверен, что в новом обществе элитариями становятся те, кто может воспользоваться знаниями и информацией, так что «впервые в истории условием принадлежности к господствующему классу становится не право распоряжаться благом, а способность им воспользоваться»[21]. Основатель движения «Суть времени» Сергей Кургинян также выдвигает лозунг «меритократической революции».

Вне зависимости от того, насколько правомерны надежды на торжество меритократии, остается нерешенным главный вопрос — о принципах экономики, об отношениях труда и капитала и о рынке. Вполне мыслим меритократический капитализм, вполне можно себе представить, что карьеру в крупных капиталистических корпорациях можно делать лишь благодаря способностям, и акционер, лишенный способностей, — например, способностей к переработке информации — в лучшем случае остается рантье. Но от этого корпорация не перестает быть капиталистическим предприятием, хотя с социологической точки зрения это, конечно, капитализм нового типа. Меритократическая элита вполне может выполнять функцию топ-менеджмента на службе капитала, использующего наемный труд и рыночный обмен. Маркс бы, вероятно, сказал, что «технократия» является новой формой классового господства.

Стоит также заметить, что, согласно современным данным, человеческие способности предопределяются во многом генетикой. Поэтому, если общество выровняет доступ к образованию, меритократия обернется диктатурой «прирожденной аристократии», поскольку сегодня преодолеть свою генетическую ущербность невозможно. Впрочем, может быть, на помощь придут биотехнологии.

Индивидуалисты в Сети

Если преодоление рынка пока еще не кажется беспроблемным и естественным последствием информатизации экономики, то другой фундаментальный элемент капиталистического хозяйства — наемный труд вроде бы действительно может исчезнуть благодаря возникающим вместе с информатизацией так называемым сетевым отношениям. Во всяком случае, сетевые структуры демонстрируют, как именно возможна экономика без найма.

На наш взгляд, именно в этом пункте имеется самая конструктивная и самая реалистичная на сегодняшний день идея возможной посткапиталистической экономики. Во всяком случае, — экономики без наемного труда.

В ставшей в последнее время чрезвычайно популярной «теории открытого доступа» американских экономистов Дугласа Норта, Джона Уоллиса и Барри Вайнгайста говорится, что важнейшая привилегия, которая делает человека полноценным членом общества и которая в недемократических государствах принадлежит лишь элите, заключается в праве и возможности создавать организации. Во взаимоотношениях наемных работников с корпорациями при капитализме момент неравенства заключался не только в том, что корпорация владеет средствами производства, но, может быть, в еще большей степени в том, что это взаимоотношение индивида и организации. Кажется очень важным замечание Владислава Иноземцева, сказавшего, что «на нынешнем этапе наиболее серьезной собственностью менеджеров и владельцев компаний оказывается созданная и взращенная ими организация»[22]. Концепция «сетевого общества» дает надежды, что индивиды могут легко и быстро по своему собственному почину создавать организации, не идя «на поклон» за организационным ресурсом к сложившимся структурам традиционного типа.

Взаимоотношения, которые возникают между людьми в Интернете, в социальных сетях, показывают, как легко могут возникать сообщества, не нуждаясь ни в помещениях, ни в территориальной локальности, ни в юридическом оформлении, ни в значительных финансовых ресурсах, не страдая от рейдерства, рэкета и других неблагоприятных влияний внешней среды. Если попытаться мысленно перенести эту свойственную виртуальным социальным сетям «легкость» на всю экономику, то перед нашим мысленным взором возникает мир, где нет различий между компаниями и работниками, а существует постоянное взаимодействие равноправных индивидов, которых можно назвать «индивидуальными предпринимателями», так что предприятие, компания, вообще любая необходимая для решения какой-либо задачи организация возникает из временного взаимодействия этих индивидов.

Предприниматель — это организатор производства. Он организует взаимодействие большого числа участников производственного процесса; это взаимодействие получает наименование «предприятия», в рамках которого предприниматель обязательно обладает административной властью. Право собственности с точки зрения функционирования экономики является не чем иным, как правовым режимом, регулирующим административные полномочия организаторов производства. 

Сетевые структуры порождают некую (быть может, призрачную) надежду, что самоорганизация может породить сложные взаимодействия без участия располагающего властью надсмотрщика-предпринимателя. Это и дает новую кровь левой идее, ведь в таком случае предприниматель окажется просто не нужным или, точнее, предпринимателями становятся все. Исчезает трудящийся — все, кто работает, становятся «подрядчиками» и «поставщиками».

На мой взгляд, важнейшей силой, которая двигает экономику в направлении перестройки с «корпоративного» на «индивидуально-сетевой» формат, является вовсе не распространение Интернета, не увеличение доли информации в ВВП, не рост значимости творческого труда и не постиндустриальное доминирование производства услуг над производством товаров, а такой важнейший, но часто недооцениваемый фактор, как рост скорости изменений в экономике. Поскольку интенсивность всех процессов в мировой экономике растет и скорость ее изменчивости увеличивается, то важнейшим параметром эффективности становится гибкость — то есть способность всех видов ресурсов, включая трудовые, предельно быстро и беспрепятственно перераспределяться между географическими регионами, отраслями, сегментами и вообще между «точками приложения». Идеальным могло бы быть признано состояние, при котором ресурсы распределяются между структурными сегментами предельно быстро и совершенно беспрепятственно в масштабах всей планеты. Как сказал английский социолог Зигмунт Бауман: «…самым ценным качеством становится гибкость: все компоненты должны быть легкими и мобильными, так чтобы их можно было мгновенно перегруппировать; необходимо избегать улиц с односторонним движением, не следует допускать слишком прочных связей между компонентами. Прочность — это проклятие, как и постоянство в целом, теперь считающееся опасным признаком плохой приспособляемости к быстро и непредсказуемо меняющемуся миру...»[23] 

Почему вообще в последнее время стали столь модными такие понятия, как «сеть», «сетевые взаимодействия» и «сетевые структуры»? «Сеть» — достаточно абстрактное и универсальное понятие, так что практически любую систему взаимоотношений можно назвать сетью. В сущности, «сеть» синонимична столь же модному несколько десятилетий назад понятию «система». В трудах, посвященных власти и управлению, сетевые структуры противопоставляют иерархическим, но на самом деле нет никакого жесткого понятийного запрета, который бы не позволял и иерархию назвать сетью особого рода, — недаром говорят о «филиальной сети». Суть проблемы в том, что иерархичность есть дополнительная характеристика данной сети. О сетях мы говорим в отношении настолько разнообразных, динамичных и быстро меняющихся структур, что в них нельзя зафиксировать стабильные конфигурации или формы взаимодействия, то есть для них нельзя подобрать четкую дополнительную характеристику. Сетевыми мы называем такие структуры, о которых ввиду их динамизма и потенциального разнообразия мы не можем сказать ничего сверх того, что это сети, — то есть «некоторые системы разнообразно взаимодействующих элементов». Прилагательное «сетевой» является не столько положительной, сколько отрицательной характеристикой системы — то есть она показывает, что система ускользает от дополнительных устойчивых характеристик (в особенности такой характеристики, как иерархичность). И поэтому распространение сетевых отношений говорит не только и не столько о распространении Интернета или информационного общества, сколько о росте скорости изменений взаимодействий (хотя рост скорости, в свою очередь, был бы невозможен без развития Интернета и информационных систем).

Именно скорость изменений дестабилизирует традиционные структуры, в том числе корпорации, заставляя общество искать систему мгновенной перестройки структур под новые задачи, — а такой системой, естественно, может быть только режим, при котором минимальный элемент любой системы обладает предельной автономией и свободой вступления во взаимодействие с любыми другими элементами. Но если так, то на смену крупным компаниям идет — а частично уже пришло — внешне бесструктурное «марево» предельно мелких производственных единиц, вступающих друг с другом исключительно во врeменные взаимодействия и благодаря этому образующих врeменные, быстро распадающиеся и перестраивающиеся производственные сети.

Характеризуя развитие современной экономики именно в этом направлении, Элвин Тоффлер выдвинул термин «адхократия»[24]. Суть этого явления в том, что «для решения специфических проблем собираются команды, которые затем, подобно мобильным игровым площадкам, расформировываются, а их компоненты-люди — составляются в новом порядке»[25].

Свобода комбинации требует предельной, насколько возможно, миниатюризации экономических агентов — поскольку, чем мельче агент, тем легче он выходит из данной структуры и входит в новую, тем большего разнообразия могут достигать образующиеся сети, комбинируя агентов. Пределом же миниатюризации становится индивид (либо некая фикция (скажем, юридическое лицо), созданная одним индивидом). И именно поэтому можно с определенной точки зрения ставить вопрос о прекращении капитализма как системы, базирующейся на наемном труде. Субъекту классического капитализма — владельцу капитала и нанимателю трудящихся — противостоит субъект постиндустриального общества, индивидуальный труженик, сидящий за компьютером или пользующийся другими сугубо индивидуализированными средствами производства и вступающий в сложные комбинации, сетевые взаимодействия и «временные альянсы» с другими такими же индивидами для выполнения сколь угодно сложных производственных программ.

Разумеется, остается вопрос, какова в этой предполагаемой экономике будет роль собственности на средства производства, — а ведь эта собственность считается источником и экономической и политической власти при классическом капитализме. Вопрос этот не имеет однозначного решения, поскольку сетевая экономика мыслима при самых разных системах взаимодействия между «адхократическими» сообществами и капиталом. С одной стороны, вполне можно представить, что хотя предприятие представляет собой временное взаимодействие равноправных индивидов, но одни индивиды — богаче других, и они в этом взаимодействии получают дополнительную выгоду за вложенные в проект средства. В этом случае власть капитала не имеет такого привычного воплощения, как организационный аппарат корпорации с топ-менеджментом, но неравенство бедного трудящегося и богатого капиталиста остается, хотя и замаскированное сетевым партнерством.

С другой стороны, глядя на то, как финансируются сегодня стартапы и предприятия «новой экономики», можно увидеть, что зачастую для хорошей бизнес-идеи капитал легко предоставляется различными финансовыми институтами. Кроме того, мы видим, что в современной экономике предприятия часто не владеют средствами производства, а пользуются ими лишь временно — именно потому, что время существования всякого производственного проекта ограничено. Элвин Тоффлер назвал эту тенденцию «арендной революцией». В условиях постоянного обновления оборудования будет достаточно брать его в аренду. Между тем наличие достаточной компетентности, опыта и хорошей предыстории всегда позволит привлечь заемные средства для получения временно понадобившегося оборудования. Поэтому сетевая экономика вполне мыслима как совокупность временных трудовых коллективов, создаваемых равными индивидами, реализующими свою деятельность на арендованном оборудовании с помощью заемных финансовых средств.

В сущности, в идее сетевой экономики воплощаются принципы «народного предприятия», «кооператива» — с той разницей, что предприятие носит временный характер, и акцент, таким образом, делается не на коллективной собственности, а на миграции работников между временными предприятиями.

Трудно указать на того левого мыслителя, который бы сегодня дал полную картину гипотетической будущей экономики, перестроенной на сетевых принципах. Скорее картина «сетевого посткапитализма» вырисовывается коллективными усилиями, и разные авторы любят подчеркивать разные стороны наблюдаемых тенденций.

В трудах классиков постиндустриальной теории Тоффлера, Белла, Кастельса можно найти множество интересных замечаний о крахе иерархии, о замене иерархических структур сетевыми, о господстве временных структур над постоянными, о превращении крупных корпораций в сети автономных и самоуправляемых единиц, о постепенной индивидуализации труда и возложении на индивида все большей ответственности и самостоятельности.

Японский экономист Ониси Хироси в книге, написанной в начале 1990-х годов, утверждал, что Япония вступает в стадию «посткапиталистического социализма», в ней разрушаются традиционные отношения между трудом и капиталом, поскольку индивидуальность работника приобретает все большее значение, личные способности становятся важнее машин и работники психологически отчуждаются от интересов фирм[26].

Российские авторы часто подчеркивают, что развитие общества сопряжено с развитием значимости индивида, который «эмансипируется» от любых структур. Академик Никита Моисеев считал, что в будущем возникнет настоящее общество свободного предпринимательства, современный капитализм является им лишь частично, а совершенное общество позволит любому человеку стать свободным предпринимателем, который есть не что иное, как «активная творческая личность, способная не только выполнять порученную ему работу, что абсолютно необходимо, но и рождать и реализовывать собственные замыслы»[27].

Тамбовские историки Дмитрий Жуков и Сергей Лямин выдвигают теорию, в соответствие с которой доминирующей социальной группой в будущем будут так называемые маргиналы — люди без постоянного социального статуса, но мигрирующие между разными статусами и благодаря этому способные координировать социальные группы[28].

Некоторые авторы при этом вглядываются, с одной стороны, в фигуру интеллектуала, а с другой стороны, — в фигуру индивидуального предпринимателя, начиная их постепенно сближать, поскольку интеллектуал в современном обществе вроде бы с некоторой натяжкой являет фигуру индивидуалиста, никому не служащего, но продающего свою высокую квалификацию и тем самым оказывающегося прообразом основного субъекта экономики будущего. Появляются теории нового класса информационных производителей: Сергей Кургинян называет этот класс «когнитариатом», а историк и теоретик социализма Александр Шубин — «информалиатом».

Вадим Межуев, выдвигающий концепцию, что социализм наступит тогда, когда культура станет производительной силой, отмечает, что «…культурный капитал, потребный для креативной деятельности в сфере производства, может функционировать исключительно как собственность самого работника»[29].

Владислав Иноземцев в своей теории «постэкономической формации» предполагает, что частная собственность будет размыта личной собственностью, то есть собственностью работника на средства производства, что уже сегодня является реальностью для работников умственного труда: «На смену частной собственности на средства производства сегодня приходит личная собственность, пока лишь в масштабах, соответствующих распространенности интеллектуального труда в общественном хозяйстве»[30].

Впрочем, даже и гипотетическое торжество принципов индивидуально-сетевой экономики не означает, что уйдут в пошлое такие характерные «пункты обвинений» капитализму, как неравенство, — а значит, и «эксплуатация» (при всей расплывчатости последнего термина). На обычном капиталистическом предприятии капиталист может «эксплуатировать» работников, то есть распоряжаться по своему усмотрению плодами их труда, поскольку он обладает властью над всем предприятием. То, что в марксистской традиции называется «эксплуатацией», вполне может быть истолковано как «злоупотребление властью». Но роль координаторов, диспетчеров, организаторов несомненно остается и в сетевых взаимодействиях, а следовательно, остается и возможность «злоупотребления властью», то есть присвоения чрезмерной (с точки зрения окружающих) доли в общем доходе. В этих постоянно меняющихся сетях и альянсах позиции лидера будут занимать не владельцы капитала и не обладатели административной власти, а те, кому в силу большого опыта, удачи, предприимчивости, знаний и неизвестно еще каких качеств удается занимать позиции организаторов и координаторов создающихся для достижения тех или иных целей альянсов и консорциумов. Лидеры постиндустриального общества — те, кто может организовать множество индивидуализированных, атомизированных тружеников во временную сеть, — это, если угодно, сетевые антрепренеры. Однако вполне правдоподобно, что антрепренер получает «львиную долю» благодаря своей позиции инициатора и координатора проекта.

Экономики больше не будет

В заключение хотелось бы поговорить о самых радикальных, самых утопических видениях посткапиталистического будущего, предполагающих крушение не только капитализма, но и вообще всей нашей цивилизации.

Прежде всего, на «обочине» общественного сознания имеется видение будущего общества как опирающегося на самодостаточные общины, существующие по принципу натурального хозяйства. Об этом иногда говорят сторонники проекта «Венера» Жака Фреско. Сравнительно подробное обоснование этого направления развития можно найти в научно-фантастическом романе Геннадия Прашкевича «Кормчая книга» — общины нового типа возникли в этом романе благодаря возникновению особых биореакторов, позволяющих экологично производить все необходимое. Категорически утверждать, что такого не будет никогда, нельзя, но очевидно, что сегодня подобные проекты носят «погромный» характер по отношению ко всей существующей цивилизации, и их реализация расходилась бы со всеми важнейшими тенденциями общественного развития — такими, как урбанизация, разделение труда и глобализация. Впрочем, сторонников именно такой версии будущего немного.

Более популярны взгляды, согласно которым преодоление капитализма произойдет за счет преодоления экономики как таковой, когда на поведение людей попросту не будут влиять экономические мотивы. И есть две основные версии, как это произойдет. По первой из них преодоление экономики произойдет за счет избытка богатства, когда всеобщее изобилие просто позволит людям не думать о заработке и обмене. Например, английский экономист Роберт Скидельски считает, что рано или поздно возникнет общество, где людьми уже не будет двигать нажива: «…потому что богатые перестали бы стремиться стать богаче», но «…такая смена ценностей возможна только в тех странах, чьи граждане уже имеют больше, чем они нуждаются»[31]. В связи с этим характерно мнение Василия Потлова: «Из века в век будет появляться все больше и больше богатых людей. И когда их число достигнет более трех четвертей, начнется постепенное саморазрушение капитализма. Появится новое нетоварное производство, когда один работающий сможет обеспечить всем необходимым до ста и более человек. Высочайшая производительность труда сравняет имущественное положение всех членов общества, и классовые различия наконец исчезнут»[32].

Во второй версии тот же самый эффект достигается за счет тотальной автоматизации и вытеснения человека из процесса производства. В общем, это не два разных сценария, а два разных акцента в прогнозе развития.

В фантастической литературе разговоры об этом идут давно. В 1970 году футуролог Герберт Кан говорил о «постэкономическом обществе», имея в виду такое общество, в котором доходы будут настолько велики, что стоимость не будет иметь значения для принятия решений. Позже в западных социальных дискуссиях говорили в этом же смысле о «постдефицитном обществе».

Среди русскоязычных авторов, в последние годы выступивших с работами, выражающими веру в подобный сценарий развития, можно назвать уже упомянутых здесь Владислава Иноземцева, Илью Ставинского, Юрия Халезова, а кроме того, живущего в Нью-Йорке журналиста Михаила Дорфмана, греческого философа Периклиса Павлидиса, писателя Василия Потлова и экономиста Юрия Князева.

Владислав Иноземцев, вслед за Каном выдвинувший идею «постэкономической формации», считает, что сегодня люди «…выходят за пределы процесса материального производства, в котором богатство может быть производимо без их непосредственного участия»[33]. Профессор Афинского технологического института Периклис Павлидис утверждает, что при коммунизме «…будет господствовать комплексно-автоматизированное производство», и поэтому, как и в первобытном обществе, человек станет иметь дело с процессами, идущими без его участия. Ну и поскольку никакой конкуренции внутри полностью автоматизированной экономики нет, то «общественная собственность на средства производства идеально соответствует производству автоматов автоматами»[34].

Предсказания такого рода касаются настолько отдаленного будущего, что, по большому счету, его рациональное обсуждение крайне затруднительно. Данный прогноз следует допустить как возможный, помня при этом, что экстраполяционные предсказания часто не сбываются, поскольку на арену истории выходят не предусмотренные футурологами силы. Например, нет никакой уверенности, что научно-технический прогресс будет развиваться беспредельно. Астрофизик Александр Панов высказал предположение, что финансирование науки будет постепенно свертываться, поскольку стоимость научного открытия будет обгонять рост производительных сил, что вызовет разочарование общества в науке.

В размышлениях о будущем человечества и целях прогресса в последние двести лет выкристаллизовалось два прямо противоположных прогноза. Согласно одному мнению, труд должен быть переложен с человека на машины, и человек сможет предаваться удовольствиям — или, в «оптимистических» вариантах, заниматься творчеством. Другой прогноз исходит из эмпирических фактов: хотя машины действительно облегчают человеческий труд, но они ни в коем случае не освобождают человека от труда, а по некоторым наблюдениям, трудовая деятельность охватывает западную цивилизацию все сильнее, оставляя для праздности все меньше времени. Какой же из этих прогнозов верен?

Ответить на этот вопрос нелегко, но обратим внимание, что первое предсказание, сулящее нам безделье и иждивение на шее у роботов, исходит из неких общих умозрительных представлений о соотношении ролей человека и машины, о ценностях и предпочтениях человека и о том, чего бы человечество хотело от машин. Второе предсказание, грозящее нам быть вечно прикованными рабами на галерах цивилизации, исходит из жесткой эмпирии эпохи капитализма и, по сути, представляет собой экстраполяцию того, что происходит в современности. На первый взгляд, второй прогноз гораздо основательнее, реалистичнее и здравомысленнее. В его пользу можно было бы привести еще и тот аргумент, что производственная «конкурентоспособность» человека по сравнению с роботом будет поддерживаться изменениями человеческой природы. Вытеснение людей из производства если и будет происходить — то потому, что люди оказываются не нужными, поскольку машины способны работать лучше их. Однако трансгуманисты и фантасты высказывают надежды, что биотехнологии смогут изменить человека — сделать, например, его гораздо умнее или создать симбиоз человека и компьютера. А если так, то усовершенствованному человеку (точнее, постчеловеку) не придется покидать сферу производства.

Однако данный сценарий исходит из сохранения нынешнего положения дел, а это как раз представляется сомнительным. Опыт прошлых предсказаний показывает, что как раз метод экстраполяции при описании будущего и не срабатывает. А это позволяет робко предположить, что в долгосрочном плане первый прогноз имеет больше оснований. Но только стоит ли этому радоваться? Если вспомнить фантастику, есть повод не приветствовать приход роботизированного коммунизма, а опасаться, что покинувшее сферу производства человечество деградирует от безделья или будет вообще уничтожено техносферой как ненужный придаток.

Заканчивая, можно констатировать, что находящиеся в «обороте» у современных социальных философов идеи о чертах будущего посткапиталистического общества можно разделить на две большие группы. К первой стоит отнести традиционные социалистические идеи, в общем не изменившиеся за последние 100 — 150 лет и за этот срок так или иначе апробированные исторической практикой, и поэтому сегодня мы более или менее представляем, чего стоят эти идеи и чего можно от них ждать. К ним относятся проекты вытеснения частного бизнеса усилившимся государством или коллективной собственностью, либо преодоление хотя бы духа частного бизнеса за счет усиления социальной и экологической политики, а также вытеснения собственников у руля экономики технократией и «меритократией».

Вторая группа идей, которые можно было бы назвать идеями постиндустриального социализма[35], связана с самыми последними тенденциями в мировом развитии — появлением постиндустриальной и информационной экономики. Это идеи замены рыночной мотивации творческой, торжества бесплатного труда в силу особенностей производства информации и, наконец, идея устранения иерархической организации и отношений найма через сетевые взаимодействия. Последняя идея кажется сегодня наиболее перспективной.

Над всем этим располагаются уже совершенно фантастические идеи о полном уходе человека из сферы экономических отношений — благодаря автоматизации и росту богатства.

Как бы там ни было, если капитализм не вечен, то ростки будущего следует искать не в утопических умозрениях, а в наиболее перспективных, возможно маргинальных, но устойчивых — тенденциях самой капиталистической экономики.


1 Шендрик А. Капитализм и социализм — цивилизационные альтернативы. — «Диалог», 2003, № 12, стр. 40.

2 Арриги Д. Извилистые пути капитала. — «Прогнозис», 2009, № 1, стр. 33.

3 Дёнхофф М. Г. Границы свободы: Капитализм должен стать цивилизованным. М., «Международные отношения», 2001, стр. 29

4 Тарнаев А. Социализм — наше будущее. Саранск, типография «Красный Октябрь», 2007, стр. 57.

5 Субетто А. И. Ноосферный социализм как форма бытия ноосферного человечества. СПб., «Астерион», КГУ им. Н. А. Некрасова, 2006.

6 Ставинский И. Капитализм сегодня и капитализм завтра. М., УРСС, 1997, стр. 110 — 112.

7 «Конец света в конце тоннеля. Сценарии политического апокалипсиса». — «Русский репортер», 2011, № 51.

8 См. об этом: Фрумкин К. Государство и экономические кризисы. — «Свободная мысль — XXI», 2009, № 4.

9 См., например: Плетников Ю. Исторические тенденции самоотрицания капитализма. — «Диалог», 2000, № 12, стр. 38 — 43; Мишин В. Самоотрицание капитализма в XXI веке. — «Диалог», 2001, № 5, стр. 39 — 43.

10 См.: Белоцерковский В. Продолжение истории: синтез социализма и капитализма. М., 2001.

11 См.: Ракитская Г. Я. Миф левых о Мондрагоне. М., «Институт перспектив и проблем страны», 1998.

12 Межуев В. Социалистическая идея — шанс на будущее. — «Красные холмы». Альманах. М., 1999, стр. 227.

13 Медведев В. А. Перед вызовами постиндустриализма. Взгляд на прошлое, настоящее и будущее экономики России. М., «Альпина Паблишер», 2003, стр. 288.

14 Бузгалин А. В. Ренессанс социализма (курс лекций, прочитанных в Молодежном университете современного социализма). М., «Едиториал УРСС», 2003, стр. 405.

15 Режабек Е. Я. Капитализм: проблема самоорганизации. Ростов-на-Дону, Издательство Ростовского университета, 1993, стр. 302.

16 Бузгалин А. В. Ренессанс социализма, стр. 281.

17 Там же, стр. 266.

18 Орлов В. В. Проблема будущего человеческой цивилизации (товарное производство, капитализм, социализм) — В сб.: Новые идеи в философии. Межвузовский сборник научных трудов. Вып. 8. Пермь, Издательство Пермского университета, 1999, стр. 21.

19 Эрлих С. Своевременность жертвы. — «Новый мир», 2011, № 12.

20 Бард А., Зодерквист Я. Nетократия: Новая правящая элита и жизнь после капитализма. СПб., Стокгольмская школа экономики в Санкт-Петербурге, 2004, стр. 122.

21 Иноземцев В. Л. За пределами экономического общества: Постиндустриальные теории и постэкономические тенденции в современном мире. М., «Academia», «Наука», 1998, стр. 435.

22 Иноземцев В. За пределами экономического общества, стр. 387.

23 Бауман З. Индивидуализированное общество. М., «Логос», 2005, стр. 290 — 291.

24 От латинского выражения «Ad hoc» — букв. «по месту», означает «для данного случая, для этой цели».

25 Тоффлер Алвин. Футурошок. СПб., «Лань», 1997, стр. 99.

26 Хироси О. Российский путь в капитализм и японский путь в посткапитализм. М., Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1994.

27 Моисеев Н. Н. Судьба цивилизации. Путь Разума. М., «Языки русской культуры», 2000, стр. 140.

28 Жуков Д. С., Лямин С. К. Постиндустриальный мир без парадоксов бесконечности. М., Издательство УНЦ ДО, 2005.

29 Межуев В. М. Социализм — пространство культуры. — В сб.: Социализм и коммунизм: теория, актуальное состояние, футурологическая проекция. Материалы научного семинара. Вып. № 2. М., «Научный эксперт», 2010, стр. 98.

30 Иноземцев В. За пределами экономического общества, стр. 386.

31 Скидельски Р. О мире после капитализма. Цит. по: <http://vz.ru/opinions/2011/7/8/505874.html>.

32 Потлов В. А. Прогноз капитализма. М., 2002, стр. 13.

33 Иноземцев В. За пределами экономического общества, cтр. 350 — 351.

34 Павлидис П. Социалистическая перспектива в концепции логики истории. — В кн.: Конец предыстории человечества: социализм как альтернатива капитализму. Материалы Международной научно-практической конференции. М., Институт философии РАН, 27 — 29 мая 2003. Омск, «Литограф», 2004, стр. 29.

35 Термин предложен В. Т. Рязановым, см.: Рязанов В. Т. Постиндустриальная трансформация, ее социально-экономические модели и судьба экономики России в ХХI веке. — «Вестник Санкт-Петербургского университета», серия «Экономика», 2001, № 2, стр. 4 — 24.






Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация