ЭМИЛИ ДИКИНСОН

(1830 — 1886)

_*

«КЕНГУРУ В ЧЕРТОГАХ КРАСОТЫ»

Переводы с английского и предисловия Григория Кружкова и Татьяны Стамовой

Мой роман со стихами Эмили Дикинсон начинался не совсем обыкновенно. Ее магнетизм я ощутил сразу и очень сильно. Стоило открыть книгу, прочитать две строки, как губы сами начинали шевелиться, каждую фразу тут же хотелось повторить по-русски. Такого у меня больше ни с кем не было. Много лет я удерживался от перевода Дикинсон. Почему? Не могу объяснить. Может быть, мне казалось, что она уже «занята» (так сказать, «другому отдана») и смотреть на нее с вожделением — грех. Помню, как в конце 1980-х я увлекся англичанкой Стиви Смит — только за то, что в ней было что-то от Э. Д. — грустное, гордое, неизлечимо одинокое. «Я вам кричал, а вы не понимали: / Я не махал рукою, а тонул». И все-таки это была не Эмили.

В двухтысячных годах я стал преподавать американскую поэзию студентам. Несколько занятий каждый год мы посвящали стихам Дикинсон. Так волей-неволей я вникал, привыкал, приближался — и у меня естественным путем появилось еще с полдюжины переводов. Наконец, в один прекрасный день я набрался храбрости и сказал себе: «Кто нам может помешать роскошно жить?». И за полгода — единым духом — перевел больше ста стихотворений, в среднем, по одному в день — столько, сколько она сама писала на пике продуктивности, в 1862 — 1864 годах.

Я думаю, что обаяние Эмили Дикинсон связано для меня с ее детскостью.

Когда она говорит про собственные стихи, что это «простые новости, которые рассказала Природа», она говорит чистую правду. Но у Дикинсон это не просто «природа природствующая», но просветленная опытом человеческого одиночества и страдания. Поражает сочетание полярных начал: гордость и нежность, и вместе с тем — парадоксальность и эксцентричность. Аркадий Гаврилов верно заметил: «Даже в самых мрачных стихах Э. Д. можно обнаружить игривость — причудливую игру ее ума».

Критику Томасу Хиггинсону, пытавшемуся наставлять ее в правилах стихосложения, она смиренно писала: «Я чувствую себя Кенгуру в чертогах Красоты». Как точно! Лишь поэты умеют объясняться вот так — «мгновенными и сразу понятными озарениями». Вообразите себе Кенгуру, явившегося на бал: неожиданность, невероятность, неуклюжесть и в тоже время — странная, диковатая грация. Но сравнение этим не исчерпывается. Стихи Дикинсон мало того что странны, — поражают неожиданные скачки, перемахи ее мысли. Легкость, с которой она покрывает расстояния между далекими предметами и явлениями. Сильные ноги ее Ума.

Думаю, в Дикинсон осуществился синтез почти всего, что я люблю в английской поэзии: метафизичность Донна, дурачества Эдварда Лира, сердцеведение Шекспира и жажда бессмертия Китса. Непреднамеренность, небрежность — и математическая безукоризненность формулировок.

Похожей русской поэтессы нет. Кое-что по отдельности имеется, да всё вразбивку. У Ахматовой — подходящая царственность, а вот эксцентричности, парадоксальности — недобор. То есть в быту, говорят, — было, а в лирику не допущено: «прекрасное должно быть величаво».

Выдвину рискованную гипотезу: самый близкий к Эмили Дикинсон русский поэт — Осип Мандельштам. В его поэтике есть сходные черты: торжественность речи, усвоенная от Тютчева и Вячеслава Иванова, и нежный регистр — от Батюшкова и Фета. «Сестры — тяжесть и нежность…» и — «Простые новости, которые рассказала Природа с царственной нежностью» (The simple news that Nature told / With tender majesty).

«Восьмистишия» Мандельштама даже внешне похожи на стихи Дикинсон: короткие, афористичные, загадочные. Некоторые его строки, в которых он, по-видимому, описывает свой поэтический метод, вполне можно отнести к Эмили Дикинсон:

Когда, уничтожив набросок,

Ты держишь прилежно в уме

Период без тягостных сносок,

Единый во внутренней мгле…

Она писала так же — «без внутренних сносок», опуская промежуточные звенья.

Сходство восьмистиший Мандельштама со стихами Дикинсон еще и в том, что их одинаково трудно перевести: первые — на английский язык, а вторые — на русский.

В игольчатых чумных бокалах

Мы пьем наважденье причин,

Касаемся крючьями малых,

Как легкая смерть, величин.

Точность в переводе таких стихов вряд ли поможет: нужно, чтобы спонтанность совпала с неизбежностью, чтобы «бирюльки», в которые играет поэт, сцепились так же насмерть, как в оригинале.

Уж как этого достигнет переводчик — его дело. То ли получится склонить к любви и дружбе самые простые словарные эквиваленты, то ли — скорее всего — понадобятся окольные пути и замены… Не зря Анатолий Гелескул, великий переводчик испанской и польской поэзии, писал, обобщая собственный опыт: «Чтобы было „так”, надо, чтобы стало иначе».

Искушение «оставить так» в случае с Э. Д. особенно велико. Потому что слов мало, и каждое — важно. Но нельзя легко уступать этому искушению. «Judge tenderly of me» — это не «судите нежно обо мне». Потому что английская строка звучит как неизбежность, а перевод — как неловкое допущение. Крупная ошибка — сказать себе: «Все ключевые слова вошли в перевод; правда, звучит немного шероховато, но так и надо — ведь стихам Дикинсон гладкость противопоказана». Это неправда. Дикинсон ритмически сложна, но не корява. Наоборот, абсолютно музыкальна и естественна в каждой фразе.

Помню, когда-то на вечере молодого переводчика Аркадий Штейнберг сказал: «Вы в совершенстве, просто удивительно для такого возраста, усвоили все малые секреты ремесла». И сел на свое место. Таким образом мастер дал понять, что существуют еще и большие секреты ремесла.

₍₅₂₎

Где мой кораблик — плывет ли вдаль —

Канул ли в глубину —

То ли волшебные острова

Держат его в плену —

То ли не сыщет пути назад —

За горизонт заплыв —

Вот что пытают мои глаза,

Глядя через залив.

₍₂₄₃₎

Я знаю — Небо, как Шатер,

Свернут когда-нибудь —

Погрузят в Цирковой Фургон —

И тихо тронут в путь —

Ни перестука Молотков —

Ни скрежета Гвоздей —

Уехал Цирк — где он, ау? —

Никто не знает — где —

И то, что увлекало нас

И тешило вчера —

Арены освещенный Круг

И Блеск, и Мишура —

Развеялось и унеслось —

Не отыскать следа —

Смотри хоть в лучшую Трубу —

Морская Даль пуста —

₍₃₄₁₎

За шоком боли некий Транс находит —

И Нерв больной уже не колобродит —

И Сердце — леденея как могила —

Не понимает — с ним ли это было?

И механическая Ног работа

Идет своим путем — как будто кто-то

Воспроизводит сгибы и разгибы —

И на душе — покой кремнистой глыбы —

Свинцовый час невидимой Болезни —

Ее мы вспомним —

Ежели воскреснем.

Так замерзающий в пыли сугроба —

Сомлев — уже не чувствует озноба —

₍₄₁₃₎

Я на Земле не прижилась

В своем родном Краю —

Тем более не приживусь

А у Святых в Раю —

Там Воскресенье — каждый День —

А Дням потерян счет —

И не бывает, что в Четверг

Вдруг Солнышко блеснет —

Сходил бы погулять Господь —

Вздремнул бы хоть на час —

Нет, Он наставил Телескоп —

И не спускает Глаз —

Сбежала бы подальше

Из-под его руки —

Но «Страшный суд» — не пустяки —

Попробуй — убеги!

₍₆₁₁₎

Я лучше вижу — в Темноте —

К чему мне лишний Свет —

Моя Любовь к тебе — сама —

Мой Ультрафиолет —

Она горит — всей Груде Лет

Прошедших — вопреки —

Шахтерской Лампочкой во Мгле

Пронзая Рудники —

И Доски Гроба раскалив —

До Красноты — со мной

Она, как некий Зримый Жар,

Пребудет под Землей —

Что мне Рассвет — когда Она

Над Сумерками дней —

Как Солнце — вставшее в Зенит —

Горит в Душе моей?

₍₇₆₀₎

Тем и тронула бедняжка —

Тем меня и поразила —

Как безмолвно — как смиренно —

Подаянья попросила —

Будь сама я в этом мире

Голодней всех меньших братий —

Голодней — и бесприютней —

Как могла я отказать ей —

Нищенка — не прочирикав —

За мою-то крошку хлеба —

Подхватила дань — вспорхнула —

И назад вернулась — в небо —

₍₇₇₃₎

Никто меня не звал — на Бал —

И я тогда сама

Устроила свой скромный Пир

Из Крох — он был сперва

Довольно скудным — но потом —

Разросшись — стал таким —

Что даже красногрудый Дрозд —

Небесный Пилигрим —

Уже и сам — никем не зван —

Пожаловал сюда —

А — может — Ягодку и вам

Подбросить — господа?

₍₁₁₇₆₎

Не понимает Человек,

Как он велик — пока

Не выпрямится в полный Рост,

Восстав под Облака —

Обычным стал бы героизм

И подвиг — будним днем,

Не покриви он сам себя

Из Страха — стать Царем —

₍₁₄₈₀₎

Хмель Музыки — земной залог

Неведомых Отрад —

Взлелеянный в людской Душе

Благоуханный Сад

Нездешних, гибельных блаженств —

Бродячий Дух иль Бес,

Влекущий нас куда-то ввысь —

Но не к Творцу Небес.

₍₁₆₇₇₎

Вулкан мой весь оброс Травой —

Приятный уголок,

Где можно птиц послушать

И подремать часок —

Какой внизу клокочет Жар,

Как ненадежна Твердь —

Спокойнее о том не знать

И в Небеса смотреть —

₍₁₇₁₈₎

Для тонущего выплыть

Страшнее, чем тонуть —

Увидеть снова небеса

И воздуху глотнуть.

Он этак трижды, говорят,

Всплывает пред концом —

Пред тем как кануть — и предстать

Перед своим Творцом.

Бог милосерден, говорят,

Не меньше, чем велик —

Но боязно — невесть с чего —

Узреть нам этот Лик.

₍₁₇₂₅₎

От Счастья я взяла глоток —

И он достался мне

Ценой всей Жизни —

Говорят —

По рыночной цене —

Ведь Жизнь моя на их Весах —

У них аптечный вес —

Всего-то тянет ерунду —

Пол-унции Небес!

₍₁₇₃₂₎

Кончалась дважды Жизнь моя —

И все же ждет Душа —

Быть может, ей Бессмертье даст

Последний, третий Шанс —

Сияющий, огромный Дар —

Такой, что слепнет Взгляд.

Разлука — всё, чем страшен Рай,

     И  все, чем славен Ад.

*

Она — загадка и тайна, и мы восхищаемся ею, потому что никогда не разгадаем. Она оставила нам радость — гадать и мучиться — переводить!

Как назвать затворницей ее, бороздящую море? «Берег безопаснее, но я люблю бороздить море; я могу перечислить все свои гибельные крушения... но я люблю опасность, о, как люблю!»

Как назвать ее несчастной? «Кто не нашел небес внизу, тот крылья не готовь!» Она обрела рай в своей неохватной любви к миру.

Она — живой парадокс: смирение — кланяться всему, и дерзость — доставать до небес; привязанность к этому миру — и постоянный выход за его физические границы.

Такими или похожими глазами смотрел на мир Франциск Ассизский, проповедовавший ласточкам и рыбам, называвший солнце — братом, луну — сестрой. Природа — это ее братство, она здесь своя — о, сколько прекраснейшей родни! «Разве листья — не братья снежных хлопьев?» (из письма подруге). Она так же поет птицам в своем саду, как и они ей.

Она — удивительный художник. Масло? Витраж? Мозаика? Полыхающий цвет и неслыханные россыпи драгоценных камней... Мы знаем ее любимый цвет — пурпур, краски ее люминесцентны, труд — фосфоричен. Она пишет мужской рукой. Пишет скупо, в несколько мазков, всегда оставляя пробелы для вечности, не сомневаясь и ударяя прямо в цель.

Punctual — одно из ее любимых слов (пунктуальный снег, пунктуальная песня малиновки, поезд, пунктуальный как звезда). Она сама — меткий стрелок. Этой точности (не имеющей ничего общего с буквализмом) требует и от переводчика, почти физически сопротивляясь любой фальши. Нет у нее проходных, необязательных слов, нет ни одного штампа. Сказать, что снег пришел в срок или своей порой, — значит, ничего не сказать.

Все те же — грустная Весна

И пунктуальный Снег.

В этом слове и точность Творца, и сам снег — живой, как человек, и снежный пуантилизм... И потом — это одно из слов ее Лексикона, не подлежащих замене.

О Лексиконе. Обожает редкие слова — из самых далеких от поэзии областей. Как настоящий исследователь этого (и не только этого) мира, она блестяще владеет терминологией. Невероятно, но в ее сверхкоротких строчках помещаются такие словесные монстры, как бакалавриат, физиогномика, фосфоресценция. Если учесть, что на русском эти слова становятся еще длинней, то пойди-попробуй.

Ее слабые рифмы (по преимуществу консонансы) оказываются самыми сильными. Это как прерывистая линия у гениального рисовальщика, местами пропадающая, но всегда знающая, где нужно ударить. Или как нежный гул, оставляемый колоколом. Притом рифма у нее всегда мужская. Это важно. Русские переводы часто грешат гладкописью и вялостью.

Эмили пишет об электрическом мокасине судьбы. Ее стих — тот же электрический мокасин. Такой короткий шаг, но искры летят, и след теряется в вечности.

Паузы. Она спрашивала у Хиггинсона, дышат ли ее стихи. Дышат! Значит, должны дышать и у нас!

Переводить ее саму, ее — всю, а не одно стихотворение в отрыве.

Театр Эмили. Она всегда постановщик, и играет одна за всех — за все мироздание. (Смерть — это бесконечный спор, а спорят Дух и Прах.) Ее интонация. Не сфальшивить, не сбиться на патетику! Экстаз, ее радость, бьющая через край, но патетики нет и в помине. Часто — уравновешивающая ирония, самоирония.

Как здесь:

Умри! — прикажет Смерть, а Дух —

Профан в таких делах.

Она любит тайнопись. Вот пишет: «Мое дело — окружность». Начинаешь гадать, искать. И вдруг в одном из писем: «Мое дело — любить». А в одном стихотворении:

Любовь была до бытия —

И дальше смерти — и

Начало всех творений — всё

Призвание Земли!

₍₁₉₎

Шип, чашелистик, лепесток,

Обычнейший рассвет,

Пчела иль две, росы глоток,

Бриз, шорох в листьях, птичий свист —

И я — цветок!

₍₃₀₁₎

Понять: Земля — кратка

И абсолютна Боль —

И задана Тоска,

Но что с того?

Понять: нет Сил таких,

Чтоб одолеть Распад.

Известен Результат,

Но что с того?

Понять: Небесный Сад —

Всего лишь — Вариант,

Задачу упростят,

Но что с того?

₍₃₂₈₎

Мой королек не знал,

Что я смотрю за ним.

Он клювом червяка схватил

И съел его — сырым!

Потом попил росы

Из чашечки листа,

Потом с дорожки отскочил,

Чтоб пропустить жука,

И бусинами глаз

Испуганно смотрел,

Не прячутся ли где враги,

И головой вертел.

Я крошку предложила

Ему — а он в ответ

Расправил крылья и поплыл

Через полдневный свет —

Так лодочка спешит

Осилить океан —

Мелькнет серебряный стежок —

И убежит в туман.

₍₈₂₈₎

Мой Робин — это тот,

Что в марте — вдруг — зарю

Пробьет скупой морзянкой,

Чудным своим тюрлю.

Мой Робин — это тот,

Что ждёт на весь закат

Разлиться вестью ангельской,

Когда апрель у врат.

Мой Робин — это тот,

Что — молча — из гнезда

Удостоверит: мир, и дом,

И святость — навсегда.

₍₁₂₉₈₎

Вот этот гриб — он эльф

Растений — пилигрим —

То нет его, то вновь стоит

Под зонтиком своим!

И ждет чего-то, медлит,

Меж тем весь срок его

Быстрее, чем бросок змеи,

Не дольше — чем зевок.

Он — маг, и он — факир,

Пришелец ниоткуда...

Иль просто выскочка, мираж —

Претензия на чудо?

Его присутствие траве —

Я вижу — даже льстит —

Он как таинственнейший цвет

Тупому пню привит.

Он что-то замышляет!

Но что — скрывает грим.

Природа — он твой еретик! 

     Но кто поспорит с ним?

Кружков Григорий Михайлович — поэт, переводчик, литературовед. Переводил стихи многих английских поэтов (Уайет, Гаскойн, Сидни, Рэли, Донн, Шекспир и др.). Защитил диссертацию в Колумбийском университете (США). Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Государственной премии РФ (2003). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Стамова Татьяна Юрьевна — поэт, прозаик, переводчик английской и итальянской поэзии. Окончила МГЛУ (МГПИИЯ им. М. Тореза). Среди переводов: Леопарди, Милтон, Чосер, Хопкинс, Водсворд и др. Живёт в Москве. В «Новом мире» публикуется впервые.