ДВА КАПИТАНА

Симкин Лев Семенович — доктор юридических наук, профессор Российской государственной академии интеллектуальной собственности. Родился в 1951 году. Автор многих научных трудов и публикаций, а также книг на исторические темы: последняя — «Полтора часа возмездия» (2013). Живет в Москве.

ЛЕВ СИМКИН

_*

ДВА КАПИТАНА

^{По материалам одного уголовного дела}

4 августа 1944 года на скамье подсудимых в военном трибунале Киевского военного округа в окружении конвоя сидели два капитана Красной армии. Оба предстали перед судом по обвинению в измене родине, а точнее, в предательстве членов киевского подполья^[1]. Костенко Иван Иванович, 1907 года рождения, украинец, из крестьян, бывший член ВКП(б), не судимый, капитан РККА, до войны начштаба 224-го стрелкового полка. Несвежинский Абрам Зельманович, он же Нестеров Александр Алексеевич, 1910 года рождения, из рабочих, еврей, бывший член ВКП(б), судим в 1934 году за очковтирательство, капитан РККА, до войны начштаба, перед пленением командир 194-го стрелкового полка.

Между ними было немало общего, не одно только воинское звание. Перед войной оба служили на Украине, их полки дислоцировались недалеко друг от друга. Оба, хотя и в невысоких чинах, занимали довольно-таки крупные должности, и это притом что один из них имел судимость. Быстрое продвижение по службе, вероятно, объяснялось предвоенными репрессиями среди командного состава, из-за чего в армии возникло много вакансий. Оба попали в плен в Уманском котле в августе 41-го года, в сентябре оказались на свободе. Два года жили на оккупированной территории, причем жили неплохо, заводили романы с женщинами, у капитанов водились деньги, и немалые, поскольку они занимались нелегальной торговлей, проще говоря — спекуляцией. В сентябре 43-го, когда Красная армия была уже совсем близко, решили примкнуть к борьбе с оккупантами и вошли в подполье, заняли в нем высокое положение, но скоро вместе с другими подпольщиками были арестованы немецкой контрразведкой. В тюрьме оба пошли на сотрудничество с немцами, за что военный трибунал приговорил их к одной и той же мере наказания — десяти годам лагерей плюс три «по рогам», то есть поражения в правах. Дальнейшую их судьбу выяснить не удалось — в материалах дела ничего не нашлось, ничем не смогли помочь и украинские историки, знатоки киевского подполья, прошерстившие все тамошние архивы.

Почему я, собственно, вообще заинтересовался этой историей? Она поразила меня своей непохожестью на все мои представления о том времени и месте, когда происходили описываемые ниже события. Под временем имеются в виду годы оккупации, а под местом — город Киев и не только: в ходе великой войны под немцами оказались территории восьми союзных республик, двенадцати российских краев и областей, за линией фронта — около 70 миллионов человек^[2]. Судя по материалам этого уголовного дела, устройство их жизни отличалось некоторыми особенностями, о которых мне прежде слышать не доводилось.

_{Из плена}

Иван Костенко поведал суду, что из лагеря военнопленных был освобожден «как рядовой и украинец». И это, скорее всего, чистая правда, первое время немцы освобождали пленных украинцев, за исключением тех из них, кто были командирами, то есть имели офицерские звания. Значит, Костенко, оказавшись 7 августа 1941 года в плену, выдал себя за рядового бойца.

«Попал в окружение, откуда каждый выходил самостоятельно, — отвечал он на вопросы судей, — тогда уничтожил партбилет и выбросил наган... Я проявил трусость и считал бесцельным оказывать сопротивление». «А что другие командиры?» — спросили его. «Кто как. Комиссар Батраков в плен не сдался, покончил жизнь самоубийством». Сам же «проявил малодушие, остался проживать на оккупированной территории и бездействовал, что лично для меня непростительно как для бывшего коммуниста и командира Красной армии».

Мне не удалось найти каких-либо сведений о комиссаре Батракове, поступившем так, как требовал от своих солдат вождь, — застрелиться, но не сдаться врагу. Зато обнаружилось, что один из предшественников Костенко на должности начштаба того же 224-го стрелкового полка Григорий Зверев, попав 11 августа в плен, повел себя похоже: выдал себя за украинца и рядового (на самом же деле к началу войны Зверев был полковником и командовал 190-й стрелковой дивизией). Правда, для этого Звереву пришлось сменить фамилию на Шевченко — видно, фамилия великого кобзаря первой пришла ему в голову. Как и его преемник, он был из плена освобожден «как украинец», но, в отличие от того, решил продолжить воевать. Проделав путь от Украины до брянских лесов, Зверев вышел осенью в расположение Красной армии, какое-то время был под подозрением и арестом, вновь получил под командование дивизию, после чего вновь попал в плен, уже в марте 43-го. И представьте, опять стал комдивом, на этот раз во власовской РОА в звании генерал-майора, за что после войны попал под трибунал и в 1946 году был повешен. Что ни судьба, то роман. Но вернемся к истории двух капитанов, она не менее удивительна и, главное, как я уже говорил, многое объясняет в одном из самых малоизвестных периодов советской истории — двух лет оккупации^[3].

Ну Костенко — понятно, а как смог выжить Несвежинский? Ведь евреев расстреливали сразу после пленения и так называемой селекции. Помните, как в фильме Сергея Бондарчука «Судьба человека» военнопленных построили у церкви, немец крикнул: «Коммунисты, комиссары, офицеры и евреи!», после чего из строя вывели нескольких человек и расстреляли? По подсчетам историка Павла Поляна, попав в плен, советский солдат умирал с вероятностью 60% — если он не еврей, и 100% — если еврей, всего же немцы уничтожили до восьмидесяти тысяч военнопленных евреев, причем чаще всего предавали свои.

Впрочем, как было сказано, у всех советских военнопленных были весьма малые шансы на выживание. За всю войну, по германским данным, в плен захвачено более пяти миллионов советских солдат и офицеров, по советским официальным — менее четырех, что тоже немало. Судя по всему, немцы предпринимали все возможное, чтобы сократить их число, политика голода была намеренной, чтобы решить вопрос простейшим образом: нет человека — нет проблемы. Правда, к этому добавлялось вполне объективное обстоятельство: немцы просто не могли себе представить, что к ним в плен попадет такое количество советских солдат, не были к этому готовы (разумеется, последнее ни в коей мере не может служить оправданием их преступлений).

Несвежинскому удалось скрыть, что он еврей и командир, выдать себя за рядового по фамилии Нестеров и в сентябре 41-го сбежать из плена.

Капитаны вновь встретились друг с другом в Киеве почти год спустя после того, как вырвались из лап смертельной опасности. Что случилось с ними за это время? Костенко вернулся было в Харьков, где одно время жил до войны. Для того чтобы у читателя возникло какое-то представление об обстановке в этом городе, приведу отрывок из воспоминаний пережившего в нем мальчиком оккупацию биолога Владимира Соловьева: «Улицы очень быстро поменяли свои советские названия, вернув частично подправленные „девичьи”. Особенностью первых дней оккупации были т. наз. облавы, когда собиравшийся на базаре народ окружали („оцепляли”) с тем, чтобы выбрать нужных людей для отправки на работы в Германию. Процветали базары и люди, чтобы выжить, несли туда все представляющие интерес вещи. Причем, обычно шла не продажа товара, а обмен. Я помню, что нашу семейную реликвию — золотое кольцо двоюродного брата — выменяли на какое-то количество стаканов соли. И еще одним аналогичным занятием были походы в деревни и села, где вещи меняли на зерно»^[4].

Вероятно, Костенко начал заниматься чем-то подобным, но сразу не задалось, к тому же его там могли узнать, поэтому в марте 42-го он перебрался к родственникам в Киев. Точно так в советское время некоторые люди, по разным причинам опасавшиеся репрессий, часто меняли место жительства и благодаря этому кому-то удалось избежать ареста в самые тяжелые годы. В Киеве, согласно показаниям Костенко на суде, «работал на железной дороге в ремонтных мастерских рабочим три месяца, а в июне 1942 года встретил знакомого по службе бывшего начштаба 194-го полка Несвежинского». Тот после побега из лагеря для военнопленных оказался в Виннице, достал новые документы на имя Нестерова и по ним жил «у одной женщины», потом познакомился с другой. Та приехала в Винницу за продуктами, а уехала обратно в Киев с мужчиной, который у нее же и поселился.

На судебном заседании Несвежинский открыл никому не известный героический факт своей биографии, поведав судьям, будто сразу после побега в 1941 году, будучи в Виннице, участвовал в тамошнем подполье. Винницкое подполье я представлял себе исключительно по знаменитому фильму «Подвиг разведчика». Его герой — советский разведчик — был направлен под видом немецкого офицера в Винницу, где ему удалось разоблачить проникшего к подпольщикам провокатора и, прихватив с собой немецкого генерала (того самого, с которым в самой запоминающейся сцене пил «За нашу победу»), вернуться к своим.

Несвежинский, по его словам, занимался изготовлением документов для винницких подпольщиков. Ну мало ли чего он мог порассказать, лишь бы облегчить свою участь. Но его слова нашли неожиданное подтверждение. На одном из сайтов, посвященных Холокосту, приведены обнаруженные в госархиве Винницкой области «воспоминания чудом оставшегося живым М. Я. Лабельмана» о том, как «вместе с моими сыновьями… мы начали борьбу с ненавистным фашистским режимом, вступив в подпольную организацию… 16 декабря 1941 г. в квартире у меня… состоялось собрание, на котором присутствовали тт. Бевз, Несвежинский… и другие товарищи, фамилии которых я не помню. На собрании обговаривался вопрос о диверсионных актах на транспорте, на аэродроме и в части немецкого транспорта для истребления горючего... Тов. Азарашвили (2-й секретарь подполья. — Л. С.) поручил мне достать части для подпольной типографии и штампы для выдачи документов»^[5]. Лабельману удалось все это «достать», что подтверждено свидетельствами других подпольщиков, и, вероятно, с их помощью Несвежинский и сумел изготовить себе новые документы.

Случайная встреча сослуживцев в Киеве год спустя завершилась откровенным разговором. Нестеров-Несвежинский признался, что «занимается спекуляцией и хорошо живет». В этот момент он выполнял «поручение от какого-то немца купить ему охотничье ружье и бинокль». Костенко предложил свою помощь, она была принята, и вскоре после встречи он уволился с железной дороги и тоже «стал заниматься спекуляцией мелкими товарами и продуктами, выезжал для их покупки по низким ценам».

При этом капитаны умудрились числиться работающими — в немецкой фирме «Иоганн Келлер». Только числиться, на работу они не ходили вовсе. Первым туда пристроился Несвежинский, это случилось после знакомства с начальником цеха Шипером, тот «за вино и продукты» ставил отметку в его рабочую карточку. Вскоре и Костенко «получал там продовольственные карточки и даже зарплату».

«В городах частная инициатива… начала быстро разворачиваться, хотя и приняла несколько нездоровый, спекулятивный характер… Более или менее крупного капитала ни у кого не было. В таких условиях можно было создавать только такое предприятие, которое бы почти без первоначальных затрат давало сразу какой-то доход и обеспечивало быстрый оборот ничтожного основного капитала… Мелкие ремесленные предприятия росли буквально как грибы… Почти на каждой улице стали возникать рестораны и закусочные и магазины случайных вещей». Это описание Киева из мемуаров Л. В. Дудина «В оккупации»^[6] наверняка напомнит читателю то ли времена нэпа, то ли начало девяностых. Оккупация, между прочим, означала очередной приход в Россию капитализма, а он у нас имеет свои характерные особенности, которые ни с чем не спутаешь. Обилие спекулянтов — одна из них.

«У нас было примерно тысяч по 150 от спекуляции», — признался Костенко в ответ на вопрос одного из членов трибунала. «Нет, это много, тысяч по пятьдесят», — поправил его Несвежинский. В любом случае деньги немалые, хотя неясно, о каких деньгах идет речь: то ли о советских рублях, то ли о карбованцах или об оккупационных марках. Советские дензнаки имели легальное хождение на оккупированной территории одновременно с немецкими оккупационными марками: за 10 рублей давали 1 марку.

Образ жизни подсудимых достаточно подробно исследовался членами трибунала. По-видимому, это объяснялось не столько требованиями закона, которыми в военных обстоятельствах можно было пренебречь, сколько интересом участников судебного заседания к необычному делу. Во всяком случае, от их внимания не ушли отношения капитанов с окружавшими их женщинами.

Согласно материалам дела, через Несвежинского Костенко познакомился с Порохняной и с сентября 42-го до февраля 43-го «с нею сожительствовал», после чего перешел к новой «сожительнице» — Звиняковой. Та, первая, за измену отомстила, по ее доносу во время очередной поездки «за товаром» его арестовали, и ему пришлось провести в полиции на станции Цветково трое суток. Оттуда товарным эшелоном вместе с другими арестованными отправили в Киев, но пока их вели строем на медкомиссию, чтобы отправить в Германию, он сбежал и продолжал как ни в чем не бывало жить в том же Киеве под своей фамилией. Везучий человек, что и говорить.

Читая обо всем этом, я не переставал удивляться — прочитанное слишком отличалось от той картины оккупации, которая представлялась мне по советским фильмам и книгам. Персонажами последней были немцы на машинах и мотоциклах, въезжавшие в мирные города с криком «Матка, яйки!», стойкие подпольщики и партизаны, которых время от времени предавали старосты и полицаи, и где-то на периферии — прочее население, стонавшее под игом оккупантов. Все это, конечно, правда, но не вся правда. Жизнь подавляющего большинства этого «прочего населения», как ни странно, продолжалась. Работали рынки и магазины, открывались столовые и рестораны, театры и кинотеатры, дети ходили в школу, работала почта. Потом жизнь в Киеве сильно ухудшилась, но это потом, впрочем, спекулянтов начавшийся голод никак не коснулся. А поначалу капитанам, и не им одним, казалось, что «новый порядок» надолго, и надо к нему приспосабливаться. Им это, в общем, удалось.

Забеспокоились герои моего повествования лишь в сентябре 1943 года, когда жизни под немцами приходил конец, фронт вновь приближался к Киеву — шла Донбасская наступательная операция, начиналась битва за Днепр, вот-вот должны были освободить Киев. Как бы капитаны ни процветали, они не могли не задумываться над тем, как будут объясняться, когда придет Красная армия. Вот почему, как написано в приговоре, «в начале сентября 1943 года Костенко вступил в киевскую подпольную партийную организацию», а затем привел туда Несвежинского. Случилось это после того, как Костенко познакомился с ремонтным рабочим железнодорожных мастерских Петром Васильевичем Рябошапка, представившимся ему как член бюро подпольного горкома партии. Рябошапка пригласил Костенко на явочную квартиру и предложил войти в подполье. Тот, не задумываясь, согласился «в целях реабилитации за свое двухлетнее бездействие в тылу противника». Ему дали партийную кличку «Чапленко» и 10 сентября ввели, как опытного кадра, в состав бюро Петровского подпольного райкома КП(б)У, а 20 сентября назначили начальником боевого штаба вооруженных отрядов подпольного горкома. Вскоре была введена еще одна должность начальника штаба (видимо, какого-то другого), и на нее в начале октября по рекомендации Костенко был назначен Несвежинский.

Горкома партии, как такового, в тот момент в городе не было по причинам, о которых еще скажу, и по указанию ЦК Компартии Украины с июля 1942 года функции подпольного горкома партии взял на себя Зализничный (Железнодорожный) подпольный райком партии. Секретарем райкома стал Александр Пироговский, до войны руководивший парткомом лесзавода, но капитаны по большей части имели дело с его фактическим заместителем Брониславой Петрушко (партийная кличка «Ольга»), в прошлом — начальником конторы обслуживания пассажиров Юго-Западной железной дороги. Таким образом, капитаны примкнули к подполью, хронологически третьему с начала войны подполью в городе. Для того чтобы понять, как герои моего повествования сразу, без проверки и без какого-либо опыта подпольной работы заняли столь высокое положение, нужно кратко рассказать о судьбе первых двух киевских подполий.

_{Разгром первого подполья}

По решению ЦК КП(б)У в июле — августе 1941 года в городе для подпольной работы были созданы обком, горком и девять райкомов партии (основные и запасные), а также аналогичные комитеты комсомола. Уже в октябре почти все члены подпольных горкомов и райкомов были арестованы фашистами.

История киевского подполья — это, как можно понять из немногих о нем публикаций, история цепи предательств. Особенно часто мне попадалась в связи с этим фамилия бывшего секретаря Ленинского райкома партии Романченко. Из текста в текст переходит рассказ о том, как тот, встречая на улице знакомого, здоровался с ним за руку, для идущих за ним полицейских в штатском это был знак — и его арестовывали^[7]. Познакомившись с опубликованными документами, я понял, что в этом рассказе, возможно, есть некоторое преувеличение, во всяком случае, для изобличения большинства коллег-партаппаратчиков в участии высокопоставленного предателя просто не было необходимости.

В первых числах октября 1941 года по городу распространили приказ фельдкоменданта об обязательной регистрации в течение 24 часов в помещении украинской полиции всех членов и кандидатов в члены партии, а также работников НКВД. В свою очередь, управдомам было предложено сдать в полицию списки указанных в приказе лиц, проживающих в их домах. В определенное приказом время к месту регистрации собралась толпа, образовалась очередь. Тут на глазах у изумленной публики из помещения полиции вышел Романченко, причем он был хорошо одет и, главное, держал себя непринужденно. Так, во всяком случае, сообщалось в совсекретной «Информации о состоянии работы Киевской подпольной организации КП(б)У от 26 березня 1943 р.»^[8], основанной на отчетах подпольщиков. Постепенно стоявших в очереди коммунистов зарегистрировали и отпустили домой.

Мои представления о преследовании коммунистов в немецком тылу вообще оказались несколько преувеличенными. Во многих городах от членов партии требовалось лишь зарегистрироваться в комендатуре, и их вполне могли оставить в покое. По подсчетам историка Бориса Ковалева, в каждом райцентре Калининской, Курской, Орловской, Смоленской областей добровольно пришли на регистрацию в немецкие комендатуры в среднем от 80 до 150 коммунистов. Большинство из них до войны были на ответственных должностях и в период оккупации продолжали работать на немцев.

Десять лет назад в Киеве опубликованы рассекреченные документы и в их числе показания некоего Ивана Шахова, допрошенного следователем госбезопасности 24 августа 1943 года^[9]. Согласно протоколу допроса, в начале октября 1941 года его завербовало гестапо и направило под видом арестованного в камеру к другим заключенным. Там он узнал, что среди них был секретарь райкома партии Иван Михайлович Романченко. Тот «напевал веселые песенки, рассказывал, что до войны прекрасно жил, любил выпить и хорошо покушать, хотя и немного зарабатывал, но благодаря широким знакомствам умел хорошо устраиваться и мог все достать». К немалому удивлению Шахова, немедленно доложившего о том, какая птица залетела в темницу, 7 октября высокопоставленного коммуниста выпустили на волю. После своего освобождения он вновь встретился с ним, Романченко к тому моменту «получил новую квартиру» и «охотно рассказывал о себе, о том, как попал в окружение, как возвратился в Киев, как соседи по его дому были удивлены, что он жив, тогда как до его появления были слухи, что он якобы был убит немцами».

В другом опубликованном документе — докладной записке инструктора оргинструкторского отдела ЦК КП(б)У И. Миронова секретарю ЦК КП(б)У Д. Коротченко от 22 мая 1943 года «О киевском подполье»^[10] — приводится свидетельство Скляренко, бывшего инструктора Петровского райкома партии, попавшего в окружение в сентябре 1941 года и возвратившегося в Киев, о службе Романченко в областной полиции следователем по политическим делам.

Вероятно, он и в самом деле сыграл свою подлую роль, однако вряд ли можно поверить тому, что исключительно «в результате предательства проходимца Романченко, знавшего в лицо многих подпольщиков, в октябре 1941 года гитлеровцы провели в городе массовые облавы и аресты. Были схвачены почти все члены подпольного горкома партии»^[11]. В советское время его имя было едва ли не единственным именем из числа коллаборационистов, которое было дозволено упоминать, и потому, скорее всего, историки тех лет просто повесили на эту фигуру все провалы подполья.

Немало партработников вернулось в Киев из окружения, позже к ним присоединились освобожденные военнопленные из числа тех, кому посчастливилось быть украинцами. Все они в самом прямом смысле уходили на фронт из одной страны, а вернулись в другую. Это ведь был целый слой людей, принадлежащих к партноменклатуре. По идее, все они, как честные коммунисты, должны были немедленно включиться в борьбу с оккупантами. На деле же одни решили, что советская власть больше не вернется, и после легализации так или иначе приспособились к существующему положению вещей, другие — не поверили обещаниям немцев и прятались от них, то и дело меняя место жительства, третьи — заняли выжидательную позицию. Словом, немногие из вернувшихся пополнили партийное подполье.

Правда, подпольным группам, со слов того же Скляренко, трудно было установить связь между собой. Кто-то из оставленных для подпольной работы просто испугался за свою судьбу и за близких. Был случай, когда жена одного из подпольщиков спустила в унитаз несколько килограммов тола, предназначенного для взрыва водокачки. Возникли проблемы с оставленными на явочных квартирах запасами продуктов, предназначенных для подпольщиков, — оставленных, разумеется, на первое время, никто ведь не думал, что оккупация продлится долго, — так называемые базы питания, некоторые из их владельцев просто присвоили продовольствие.

Была еще одна причина провала подполья первого призыва, для меня совершенно неожиданная. «Тов. Калмыков встретился на бульваре Шевченко с работником обкома т. Куликом... Он сказал, что „с подпольной организацией связаться нельзя, что на этой работе были оставлены евреи, которые почти все арестованы”»^[12]. Поначалу я просто не мог поверить в достоверность этой информации, покуда не узнал, что руководителем запасного, дублирующего горкома партии был назначен Семен Бруз. Он обладал столь ярко выраженной еврейской внешностью, что просто не мог на улице появиться. Хозяин конспиративной квартиры на Александровской Слободке, где тот должен был скрываться, выгнал его из дому, хорошо, не донес.

Как так вышло, понять не могу. Неужели, зная об отношении немцев к евреям, органы пошли на сознательную провокацию? Впрочем, возможно, что при формировании партийного подполья (в отличие от оставленных агентов НКВД) власти просто забыли об этом. Да и кто мог предположить, что через десять дней после оккупации Киева, 29 октября 1941 года немцы расстреляют в Бабьем Яре 33 тысячи киевских евреев?

То, что случилось с киевскими евреями, ныне всем известно. Менее известно то, что Бабий Яр был ответом немцев (пусть и, так сказать, асимметричным) на уничтожение Крещатика. Нацистская пропаганда, в свою очередь, приписала эти взрывы евреям. 24 сентября 1941 года в два часа дня произошел мощный взрыв в магазине «Детский мир», от детонации сработало взрывное устройство в соседнем здании, где размещалась немецкая комендатура. Взрывы продолжались в других домах, начался пожар, быстро распространившийся из-за сильного ветра. Пожар длился несколько дней, и от большей части Крещатика — одной из красивейших улиц предвоенной Восточной Европы — остались руины. Груда кирпичей на месте «Детского мира», построенного в начале века как доходный дом одного из страховых обществ, одни стены от символа старого Крещатика — здания Городской думы со шпилем, увенчанным скульптурным изображением покровителя Киева — архистратига Михаила (в советское время в думском здании располагался обком партии, а скульптуру заменили пятиконечной звездой).

До сих пор остается загадкой, кто именно и как заложил в дома взрывчатку и привел ее в действие. Загадки нет лишь в том, что это не имело никакого отношения к оставшимся в Киеве евреям, старикам, женщинам и детям, которым нацистская пропаганда немедленно приписала взрывы. И конечно, взрывали не немцы, на которых советская пропаганда позже свалила происшедшее, изобразив его как очередное варварство фашистов. Взрывы, жертвами которых оказались, помимо немцев, и многочисленные мирные жители, — дело рук оставленных в тылу агентов НКВД, имена которых до сих пор не названы (только в период «хрущевской оттепели» впервые проговорились о причастности киевского подполья к взрывам). «Взорвав Крещатик вместе с немцами, они так злорадно потирали руки, что даже не догадались придать этому патриотическую окраску, а немедленно свалили вину на врагов, — писал Анатолий Кузнецов в романе „Бабий Яр”. — <…> Но был еще один, самый зловещий аспект Крещатика: обозлить немцев для того, чтобы, озверев, они сняли чистые перчатки в обращении с народом. <…> И немцы на это клюнули. Свой ответ на Крещатик они обнародовали тоже спустя пять дней, а именно — 29 сентября 1941 года»^[13].

_{«Отправлены в Могилев» (судьба второго подполья)}

«Петрович и Семен Бруз отправлены в Могилев», — сообщалось в письме, полученном подпольщиками по почте в июне 1942 года (докладная записка Миронова).

Напомню, что Бруз — председатель дублирующего подпольного горкома, Петровичем же звали бывшего секретаря Киевского горкома КП(б)У по кадрам Константина Ивкина, вернувшегося в Киев из окружения в октябре 1941 года и создавшего новый подпольный горком партии вместо разгромленного. Что же касается выражения «отправить в Могилев», то оно вошло в поговорку во время Гражданской войны (в Могилеве располагалась ставка царя, где он был взят под арест в 1917 году) и означало расстрел. Но обо всем по порядку.

«Оставленное по городу Киеву партийное и комсомольское подполье, не успевшее ничего сделать, предательски разгромлено и рассеяно, — заявил Ивкин на созванном им в ноябре 41-го собрании представителей подпольных районных оргбюро. — Сейчас в Киеве осталось единственное подполье — это подполье, созданное нами. Оставшийся из Киевского горкома т. Хохлов никакой деятельности не проявляет» (докладная записка Миронова).

Правда, по другим источникам, Хохлов такую деятельность как раз проявлял, за что его именем после войны назвали одну из киевских улиц. Он, в довоенное время начальник цеха на заводе «Большевик», был оставлен заместителем секретаря Киевского подпольного городского комитета КП(б)У для работы в тылу врага; руководил боевыми диверсионными группами, организовал партизанский отряд, замучен в гестапо в марте 1942 года^[14]. Между тем в цитированной выше чекистской сводке сообщается, что в начале 1942 года по заданию Ивкина подпольщики «во время выпивки на Сырце отравили т. Хохлова» за то, что он «отказался отдавать ценности, оставленные ему для подпольной деятельности». Якобы Хохлов, когда от него Ивкин требовал ценности, заявлял, что «он без разрешения Шамрыло никому ничего не даст, и отказался указать местонахождение Шамрыло»^[15]. 

Украинские историки, к помощи которых я обращался, не имеют точных данных по этому поводу и высказывают сомнения в том, что Ивкин отдал такой приказ, хотя подозрения такого рода были. По другим данным, Хохлов умер от болезни, а по третьим — расстрелян немцами. Где тут правда, трудно сказать, опубликованные документы противоречат друг другу. Известно лишь, что в городе действительно был оставлен для нужд подполья небольшой запас золота и ювелирных изделий. Держателем «золота партии» считался секретарь горкома Тимофей Шамрыло, погибший в августе 1941 года, а судьба самого золота, которое активно разыскивали и подпольщики и немцы, до сих пор неизвестна.

О нужде подполья в деньгах говорится во все той же мироновской докладной записке, согласно которой «было экспроприировано 10 банков, где изъято свыше 500 тысяч рублей». По мнению украинского историка и автора готовящейся к изданию книги о киевском подполье Николая Слободянюка, вряд ли это и в самом деле были нападения на банки, скорее всего — на кассы предприятий. В связи с этим часто упоминается подпольщик Жорж (Георгий) Левицкий, на которого были возложены подобные «эксы». Николай Слободянюк выискал в архиве комиссии Академии наук Украины, где хранятся записи бесед с выжившими подпольщиками, свидетельство одного из них: «Жорж Левицкий по натуре хвастун... Он являлся активным в разговорах, у него всегда были такие слова — я сделаю, я сообщу, доложу, но конкретного ничего не было. У него были разговоры — кому бы голову сорвать. Его сильно интересовала материальная сторона. Когда я ему дал возможность продать бочку каустика за 30 тысяч, то у него сразу появился новый костюм, новая шляпа, а курил он не махорку, а сигареты... Причем Жоржа Левицкого я знаю по немецкой прессе, что он и еще четыре его товарища расстреляны за кражу и убийство композитора Ревуцкого»^[16]. Деньги нужны были в том числе для выкупа арестованных (иногда удавалось «выкупить» их из полиции). Но правда и то, что далеко не все члены подполья были бессребрениками. Что же касается убийства Ревуцкого, тому есть и другие свидетельства. «По заданию горкома КП(б)У был убит проф. Ревуцкий за то, что выступил в киевской газете с клеветнической статьей на советскую культуру», — сообщается в мироновской докладной записке. Кто такой профессор Ревуцкий? В документах его называют то профессором, то композитором. Скорее всего, речь идет о Дмитрии Ревуцком, согласно «Музыкальной энциклопедии», «одном из основоположников советского украинского музыковедения»^[17], дата и место смерти которого — декабрь 1941 года в Киеве — дают возможность для предположения, что он был убит террористической группой советского подполья, в которую входил племянник профессора Федор Ревуцкий. Пришли домой к профессору, его застрелили, жену задушили, квартиру ограбили.

Незадолго до этого подпольный горком партии создал штаб диверсионно-подрывной деятельности во главе с членом горкома Владимиром Кудряшовым. Почему в качестве одной из жертв выбрали автора «клеветнической статьи на советскую культуру», трудно сказать. Возможно, с учетом того, что за убийство немца могли взять и расстрелять заложников, а ликвидация «для острастки других» украинского националиста могла остаться без реакции со стороны властей, а резонанс — большой. Профессор был, очевидно, более легкой жертвой, чем тот же Романченко, хотя в уже цитировавшейся мною «Информации»^[18] со слов Нади Мишениной, бывшего обкомовского бухгалтера, ставшей официанткой в немецкой столовой, сообщалось «об охоте наших ребят за изменником Романченко, однако осуществлению этой задачи мешают постоянно охраняющие его гестаповцы».

Наиболее заметными членами этого штаба были упомянутый выше Жорж (Георгий) Левицкий и его боевая подруга Татьяна Маркус. Вероятно, их тесная дружба началась в кишиневском трамвайно-троллейбусном парке, директором которого был Георгий Исаевич Левицкий, а Татьяна Иосифовна Маркус, 1921 года рождения, в 1940 году была откомандирована туда из Киева руководством Юго-Западной железной дороги, где она трудилась секретарем отдела кадров пассажирской службы. Что за командировки могли быть у девятнадцатилетней секретарши, мне не понятно, но таковы факты. В начале войны они оба оказались в Киеве, где по подложным документам ее прописали в частном доме (у бывшей тещи Левицкого) под фамилией Маркусидзе: была придумана легенда, что она дочь грузинского князя, расстрелянного большевиками.

То, что опубликовано о Татьяне Маркус, тоже напоминает легенду. Будто бы 19 сентября 1941 года они с Левицким поднялись на балкон третьего этажа почтамта на Крещатике, под которым под звуки духового оркестра браво маршировали немецкие солдаты, и красавица бросила в колонну букет астр вместе с ручной гранатой^[19]. Пишут еще о том, что, устроившись работать в офицерскую столовую официанткой, Таня подсыпала отраву в еду, и несколько офицеров погибли.

Приведу эпизод, подкрепленный доказательствами, — убийство директора пивзавода в Киеве Мироновича, как считалось, «крупного агента гестапо». Существует как минимум два описания этого эпизода, различающиеся в деталях. Первое — широко известное и переходящее из издания в издание, второе — пока не опубликованное свидетельство Брониславы Петрушко, недавно обнаруженное Николаем Слободянюком в одном из украинских архивов.

«Директор пивзавода приходил делать маникюр к маникюрше Жене. Женя познакомилась с ним ближе, составила план его квартиры с указанием живущих рядом. Затем она знакомит его с Таней... Таню красиво одели и дали ей маленький браунинг. Была договоренность — когда дело будет завершено, Таня должна подойти к окну и два раза чиркнуть спичкой, чтобы подпольщики помогли ей уйти. Таня пришла к Мироновичу на квартиру раньше назначенного времени. На столе уже было много вина и еды. Миронович начал нарезать хлеб, попросил ему помочь. Она подошла к нему и, когда он наклонился, выстрелила ему в затылок. Потом Таня подала условный сигнал. Пришли подпольщики, забрали ее и документы»^[20].

«Таня Маркус была очень красивой 19-летней девушкой. Хотя она и еврейка, но на еврейку не похожа. Мы дали ей задание познакомиться с ним во что бы то ни стало… Мы решили, что в то время, когда он придет с работы, Таня пройдет мимо его дома и заговорит с ним или что-нибудь попросит и таким образом познакомится… Через 5 — 10 минут после того, как он приехал домой, она пошла к нему, позвонила… и начала спрашивать другую фамилию. Он ответил, что такого здесь нет. Как же, сказала она, у меня ведь адрес, в общем, поговорили, она начала ему глазки строить, и они познакомились. Ну, в первый вечер ничего не вышло, а на второй она попала к нему в дом. Она была у него, кажется, два вечера, переночевала... Переночевав у него, она… опять пришла, любезничала, они целовались, обнимались, наконец она сказала: „Что ты все играться, да играться, я кушать хочу”… Он ответил — сию минутку. Пошел во вторую комнату и начал готовить к столу. Она достала из сумочки пистолет, подошла к нему, он в это время резал хлеб, обняла его одной рукой, второй вынула пистолет, поднесла к нему и выстрелила прямо в висок»^[21].

Мне представляется более достоверной последняя версия событий, поскольку изложена руководителем подполья, да еще спустя недолгое время после описываемого эпизода. Первая же приведена мною для того, чтобы увидеть, какие важные детали теряются в ходе неизбежной мифологизации истории.

Маркус знакомилась с высокопоставленными немцами, и те, натурально, начинали за нею ухаживать, тогда красавица приглашала их на свидание в места, где уже ждали подпольщики. Приглашенных убивали, забирали оружие, форму. Историк Илья Левитас уверяет, что благодаря Тане Маркус было уничтожено 33 фашиста, шестерых она убила лично. В кителе последнего убитого ею немецкого офицера была оставлена записка: «Смерть немецким оккупантам! Таня Маркусидзе». После этого девушка уже не могла оставаться в Киеве. Александр Фалько, собиравшийся вывезти Таню из города в партизанский отряд «За Родину», о своем маршруте и способе передвижения — на лодке по Днепру — написал записку. Связную схватили, Таню арестовали. Ей был 21 год, она выдержала пять месяцев пыток, никого не выдала и была расстреляна 29 января 1943 года, почти на полтора года пережив остальных евреев города Киева. В 2006 году ей поставили памятник в Бабьем Яре.

Отношение подпольщиков к вопросам конспирации было довольно легкомысленным. Были случаи, когда Ивкин созывал совещание секретарей подпольных райкомов днем в скверике около Лукьяновского базара и на виду у прохожих давал подпольщикам те или иные поручения. Так, во всяком случае, излагается история второго киевского подполья в упомянутой мироновской докладной записке, общий вывод которой гласит: «Особо видной работы подпольные организации, созданные Ивкиным, провести не успели, за исключением издания трех листовок: 1) ко дню РККА, 2) обращение к населению г. Киева с воззванием против поездки на кабалу в Германию, 3) общая листовка, призывающая население к борьбе с немецкими оккупантами». Вряд ли этот суровый вывод полностью справедлив, распространение листовок влияло на людей, создавая эффект присутствия советской власти.

Аресты начались в мае 1942 года — таким образом, второе подполье просуществовало несколько дольше первого. «38 дней непрерывно издевались гестаповцы над арестованными руководителями киевского подполья. <…> Гордо, с непоколебимой верой в победу перенесли герои-коммунисты неимоверные истязания. Гитлеровцам так и не удалось выпытать у них что-либо об оставшихся на свободе подпольщиках»^[22]. Так писали советские историки. На самом деле все обстояло не совсем так. «Меня ожидает смерть, — писал родителям после ареста уже упоминавшийся на этих страницах член подпольного горкома Владимир Кудряшов. — Ее я не боюсь принять, но жаль, что смерть должна поразить меня через предательство русского человека, тот, кому доверили сотни молодых сердец отдаться за народное дело. Он оказался предателем, который предал меня и еще много товарищей, с которыми ему пришлось сталкиваться во время работы. Пусть это имя будет ненавистно вам и всем тем, кому дорога родина. Имя его Кучеренко Иван, бывший секретарь киевского обкома комсомола»^[23].

«При угрозах со стороны следователя гестапо расстрелом Кучеренко заявил следователю, что он еще не потерянный человек, молод, хочет жить и готов доказать преданность немцам. Он в этом признался на очной ставке с Евгенией Логиновой, его связной, которая присутствовала при его допросе. Его освободили, он потом принимал участие в засадах и арестах партийных и комсомольских работников»^[24]. В устах самого Кучеренко это выглядело следующим образом (со слов Скляренко, к которому он явился однажды вечером и «со слезами на глазах, невнятно стал просить прощенье»): «…Он на Евбазе во время встречи со связной, которая якобы должна была принести ему листовки, был схвачен пятью гестаповцами и доставлен в гестапо на ул. Короленко, в бывшее помещение НКВД УССР. В гестапо подвергся сильным пыткам, в результате которых он якобы был вынужден выдать несколько человек из комсомольского подполья и то только технического персонала и что он освобожден под расписку с тем, что поможет гестапо разыскать Шамрыло» (того самого, хранителя «золота партии» — еще не было известно, что он к тому моменту погиб. — Л. С.)^[25]

Нет, вовсе не «технический персонал» был выдан предателем (как будто «технический» — не жалко). Согласно справке оргинструкторского отдела ЦК КПб (У), «в мае — июне 1942 года были арестованы руководство горкома и трех райкомов партии». Кучеренко привезли для опознания подпольщиков «при попытке ареста секретаря запасного горкома т. Бруз последний пытался застрелить предателя Кучеренко, ранив его, а затем застрелился сам»^[26]. Ивкин при аресте отстреливался, был ранен.

С тюрьмой у подполья была какая-то связь, во всяком случае, между узниками и подпольщиками шла активная переписка. Кудряшов просил «дорогую Броню» (Брониславу Петрушко), чтобы та «со своими ребятами произвела налет на гестапо и освободила бы 3000 человек — политзаключенных и весь состав горкома партии и комсомола. Охрана 12 человек. Налет произвести утром часа в 3 — 4». Ивкин никаких иллюзий насчет своего будущего не испытывал и, не желая переносить пытки, просил товарищей передать ему яд. Налета не вышло, а яд товарищи достали, но передать не успели: Ивкин умер в тюрьме (по другим сведениям — расстрелян).

_{Третье подполье: образ жизни}

У меня в руках тоненькая, изданная на газетной бумаге в 1945 году брошюра под названием «Злодеяния немцев в Киеве»^[27]. Вот несколько цитат оттуда. «Фашисты всячески пытались убедить киевлян, будто Красная Армия разбита. <…> Но этому никто не верил. <…> Тайком, ночами советские люди выкопали на склонах Днепра пещеры и установили в них радиоприемники. <…> „Сталин выступал!” — об этом моментально становилось известно всему городу». Специальные радиопередачи для населения оккупированных районов Украины велись из Москвы. Материалы этих радиопередач использовались подпольщиками для составления листовок и обращений, которые размножались в типографиях, на пишущих машинках, от руки и распространялись среди киевлян. Всего было выпущено более миллиона экземпляров листовок. «В декабре 1942 года в типографии был перепечатан номер газеты „Радянська Украiна”. Она продавалась как вкладыш к выходившей в Киеве фашистской газетенке» («Солдаты киевского подполья»).

Еще в брошюре рассказывается, как подпольщики доставали медикаменты и отправляли их в партизанские отряды, помогали бежать людям, которых собирались отправить в Германию, портили станки перед вывозом, устраивали многочисленные диверсии на железной дороге, приоткрывали двери вагонов с зерном, которое при движении просыпалось на землю. По официальным данным, подпольщиками Железнодорожного района пущено под откос девять эшелонов противника, выведено из строя несколько паровозов, подожжен эшелон с фуражом, срезано с вагонов более 200 штук тормозных шлангов, на 4-м хлебозаводе уничтожено 20 автомашин^[28].

После поражения немцев под Сталинградом связи с подпольем начали искать люди, до этого приспособившиеся к «новому порядку», теперь надеявшиеся «искупить вину». Среди них были два капитана, герои этого очерка. Им, однако, ни в чем героическом поучаствовать не удалось, и тут не только их вина. Капитаны попали в подполье в такой период, когда в его руководстве творились странные вещи. После окончания войны они выплыли наружу, как только вернувшиеся партийные власти начали разбираться с деятельностью партийного подполья. В 1946 году отчет Петрушко, как секретаря подпольного горкома третьего состава, на заседании бюро Киевского горкома партии был отклонен, и горком третьего состава не был признан как таковой.

Оказалось, что после разгрома немцами первого подпольного горкома в Киев из Москвы несколько раз приезжали связные от ЦК КП(б)У с заданием найти Пироговского и передать ему указание возглавить всю подпольную деятельность в городе. Но они встречались лишь с известной нам Брониславой Петрушко, она никак не хотела связать их с Пироговским. Наконец в июле 1943 года представители ЦК КП(б)У вызвали ее в партизанское соединение И. Хитриченко и передали через нее указание Железнодорожному райкому распространить свое влияние на все городское подполье. Вернувшись в Киев, она тем не менее никому этих указаний не передала и, напротив, сообщила Пироговскому, что именно ей поручено создать новый горком и возглавить его.

Судя по тому, что известно о Александре Сидоровиче Пироговском, это был человек другого склада. В отличие от некоторых других руководителей подполья, был предельно чистоплотен в денежных вопросах, все два года оккупации он не работал, жил на скромную зарплату жены, работавшей бухгалтером в сохранившемся при немцах мясо-молочном торге, но никогда не запускал руку в партийную кассу. Пошел работать курьером на пивзавод после того, как жена заболела тифом, но ему пришлось уйти оттуда — однажды, разнося бумаги, он повстречал бывшего секретаря комсомольской организации завода Чернышева, который оказался фольксдойче^[29] и мог его выдать.

Вернемся, однако, к материалам уголовного дела. «На заседании бюро подпольного райкома приняли решение совершать диверсии на предприятиях и тормозить вывоз граждан в Германию, — давал показания Костенко. — Однако ни одного из намеченных мероприятий выполнено не было, все они остались на бумаге для отчетов. Сами члены бюро, в частности… занимались пьянством и бытовым разложением, на почве чего происходили ссоры и недовольство среди отдельных участников подпольной организации». Впрочем, капитаны не сильно выделялись на этом фоне, во всяком случае, Петрушко на суде так охарактеризовала Несвежинского: он «вообще занимался пьянкой и сильный бузотер».

Рассказы о пьянстве в подполье как-то не вполне соответствовали тому, как я себе его представлял. Но когда немного покопался в мемуарной литературе, оказалось, это не новость. Вот что пишет один из бывших участников киевского подполья, член роты особого назначения, подготавливаемой для подпольной работы в Киеве в июле 1941 года: «Командир Мозур держался довольно странно. Появлялся часов в одиннадцать ночи, пьяный, изредка приносил тысячные пачки денег, передавал их своему заместителю по фамилии Корженко, который фактически руководил ротой»^[30]. В упоминавшейся записке инструктора оргинструкторского отдела ЦК КП(б)У Миронова, пусть и не совсем грамотно, сказано о последующем периоде жизни подполья: «Ивкин был окружен темными лицами как женщин, так и мужчин, с которыми вел разгульную жизнь». По данным НКГБ УССР, «члены бюро подпольного горкома... конкретных указаний не давали, людьми не руководили, разложились в быту и занимались пьянством».

Откуда деньги? Впоследствии выяснилось, что на пьянку шли средства, полученные от киевлян на борьбу с немцами. В украинских архивах сохранились обнаруженные Николаем Слободянюком неопубликованные воспоминания подпольщиков об обстановке, сложившейся весной-летом 1943 года: «…особенно за последнее время наши ребята стали здорово пить… Вообще в организации появилось очень много женщин… которые плохо ведут себя». На почве ревности возникали скандалы, одну из подпольщиц и вовсе «пустили в расход» за угрозы выдать неверного возлюбленного.

Истории такого рода поначалу поставили меня в тупик — уж очень они не вязались с привычным представлением о героическом облике представителей подполья. Но постепенно я примирился с мыслью о том, что ничто человеческое не было им чуждо, и в обстановке недоверия и подозрительности (в любой момент могли схватить и подвергнуть пыткам) иной раз проявлялись не лучшие их черты. Одни и те же люди пьянствовали (со всеми вытекающими из подобного образа жизни последствиями), и они же проявляли чудеса храбрости. Что же касается отступления от норм морали, то любая подпольная борьба требует от ее участников особых качеств, умения обманывать, решимости убивать, наконец. Какие еще нужны примеры после того, как узнаешь, что женщина могла лечь в постель с врагом и потом выстрелить ему в голову?

Надо ли удивляться тому, что Бронислава Петрушко одновременно интриговала против руководителя подполья и бесстрашно организовывала акты сопротивления фашистам? В сентябре 1943 года ею был выдвинут лозунг вооруженного восстания, хотя такого задания из ЦК партии ей не давали, да и не могли дать по причине отсутствия для этого реальных ресурсов. Тут очень кстати пришлись примкнувшие к подполью капитаны, которым сразу, как уже говорилось, дали высокие посты. «Меня назначили начальником боевого штаба, — рассказывал суду Костенко. — Но за время моего пребывания в этой должности никакой практической работы против оккупантов я не проводил». Вклад Несвежинского был несколько больше и выражался материально — Петрушко сообщила на суде, что взяла у Несвежинского для подполья два пистолета и 20 костюмов, и на этом его работа в подполье завершилась. Несвежинский, как я уже писал, тоже был назначен на должность начальника какого-то другого штаба, но пробыл в ней недолго. Его сняли с формулировкой «за пьянство и несоблюдение конспирации», однако не отстранили вовсе, а назначили начальником разведки.

«По неизвестной мне причине я был отстранен от должности начальника штаба и назначен начальником разведки», — это уже показания Несвежинского. Эта якобы неизвестная ему причина, по словам Петрушко, заключалась в том, что ему поручили перенести спрятанное оружие с одного места на другое, а он, будучи в нетрезвом виде, перепоручил это дело своей знакомой, которая не должна была знать об этом.

Видимо, речь идет об эпизоде, о котором говорится в собственноручных показаниях свидетеля Салан Анны Николаевны, адресованных 11 ноября 1943 года «в контрразведку майору Багрянскому». Анна только в сентябре 1943 года узнала о существовании подпольной организации, после знакомства с «Ольгой» (Бронислава Петрушко). Та позвала ее на конспиративную квартиру, где проходило заседание секретарей райкомов, и познакомила с секретарем Сталинского райкома товарищем Гонтой. Анну назначили его связной, и Гонта послал ее к Чапленко (Костенко), а тот к Нестерову (Несвежинскому), от него она получила какой-то сверток и отнесла Чапленко. Через несколько дней Нестеров поручил ей прийти с корзиной к нему на квартиру и отправил на Саксаганскую улицу к некоей Таисии Соколовой за двумя револьверами. Но по этому адресу никакой Таисии не оказалось, подпольщица попала в какую-то шумную немецкую компанию и еле унесла оттуда ноги.

С конспирацией тоже, кажется, далеко не ушли от времен Ивкина, который, как мы помним, собирал совещание секретарей подпольных райкомов в городском сквере. Третье подполье собиралось не на улице, а на явочной квартире, но все время в одной и той же. Что это была за квартира?

_{«Коврижка» на Евбазе}

Воспитанница детдома Голда Моисеевна Азрилевич после рабфака вышла замуж за военного летчика Василия Светличного и стала Ольгой Светличной^[31]. Когда в начале войны она оказалась с детьми в Киеве, ей удалось прикинуться «погорелицей» и чудом обрести крышу над головой — ее пожалели в Ярославской управе и поселили в брошенной каким-то номенклатурным деятелем квартире в доме на Владимирской, где на первом этаже жил сам «голова» управы города пан Бокий, а по соседству — полицай^[32].

Подпольщики помогли ей сделать документы, по которым она числилась украинкой. Ее и детей окрестили в церкви и таким образом обеспечили им определенную безопасность. Оставалось только как-то их прокормить, и после того как закончились вещи, пригодные для обмена на продукты, Ольга Светличная взялась печь пирожки и булочки да торговать ими на Евбазе. Там она познакомилась с Петрушко, после чего получила подпольную кличку «Коврижка», а базарная торговля стала источником питания не только детей, но и посетителей явки, на которой писались листовки, хранилось оружие и, главное, заседало бюро подпольного Зализнычного райкома партии.

Второй раз в этом очерке упоминается Евбаз (напомню, что там был арестован предатель Кучеренко). «Разноцветный Галицкий базар / В Киеве Еврейским называли, / Хоть от галичан и до татар / Все на том базаре торговали» (Яков Хелемский)^[33]. Еще во второй половине XIX века Галицкую площадь, считавшуюся глухой окраиной Киева, отвели для торговли именно евреям, которым вообще-то запрещалось постоянно проживать в городе и, главное, торговать на рынках, из-за чего в Киеве ощущалась дороговизна. Рядом с торговыми рядами возвели Иоанно-Златоустовскую церковь, после революции разрушенную, поскольку она мешала прокладке трамвайных путей. А городская барахолка осталась, здесь можно было купить недорогую обувь и одежду, кухонную утварь, примус или патефон. Только в войну торговали лишь лица правильного происхождения.

«Неправильным» — тем, кому удалось избежать Бабьего Яра, не дозволялось не только торговать, но и жить, они всегда рисковали быть опознанными наблюдательными соотечественниками. Счастливый билет вытянули те, кто был «не похож». Но «непохожая» Ольга Светличная, вместо того, чтобы таиться и благодарить судьбу, бросила ей вызов. Как и «непохожая» Таня Маркус и другие упомянутые на этих страницах евреи-подпольщики, о существовании которых я прежде не имел ни малейшего представления.

Самое удивительное, как оказалось, Светличная была на Евбазе не единственной еврейкой. Ежедневно приходил туда странный старик с седой бородой и волосами длинными, как у попа, черные очки, посох. Носил свитку, как монахи носят, рваные сапоги, словом, был немного похож на нынешних шаромыжников, под видом священников собирающих деньги на станциях метро у сердобольных москвичей. Усаживался возле какой-нибудь будки, где собирается побольше людей, раскрывал Библию и начинал читать молитвы: «Отче наш», «Верую во единого Бога». Читал и крестился. А потом, подмигнув, начинал уверять присутствующих в скором окончании власти немцев. Иногда после ухода безумного богомольца на базаре оставались листовки, изготовленные бывшим работником Киевского горсовета Соломоном Пекером, вернувшимся в Киев после окружения и переквалифицировавшимся в городского сумасшедшего.

Такого рода персонажам на Евбазе никто не удивлялся. Этот базар всегда был средоточием самых невероятных, но «правдивых» новостей. «Киевляне же, надо отдать им справедливость, газет не читают, находясь в твердой уверенности, что там заключается „обман”, — писал Михаил Булгаков в начале двадцатых. — Но так как человек без информации немыслим на земном шаре, им приходится получать сведения с Евбаза, где старушки вынуждены продавать канделябры»^[34].

Евбаз снесли в пятидесятые годы, но старожилы еще долго называли его именем площадь Победы, возникшую на месте длинных деревянных рундуков базара, точь-в-точь как на «Зареченском колхозном рынке» из гайдаевского фильма о приключениях Шурика.

_Арест

«На конспиративную квартиру, где были две женщины-подпольщицы, 28 октября пришли двое неизвестных и сказали, что из партизанского отряда Железняка, — давал показания в трибунале один из свидетелей. — На другой день опять пришли. Пароля как такового не было, их спросили, а где сейчас отряд, они замялись, а потом достали гестаповскую книжку и арестовали их. И потом всех, кто подходил к дому, арестовывали».

Подходившие подпольщики явно были известны полицаям. Во всяком случае, когда подошел Костенко, он услышал: «А вот и начальник штаба!».

Петрушко проявила присущий ей артистизм. Согласно рассказу Светличной, «отчаянно закричала, чтобы слышно было во всем подъезде: „Чего ты ко мне пристал?”… На улице Бронислава увидела машины, возле них — людей, вероятно, ждущих, когда ее выведут. И вдруг ее словно ударило током: в кармане пальто ведь листовки… Бронислава изо всех сил рванулась и побежала. На этой улице она знала каждый двор, каждое парадное. „Стой! Застрелю! Стой!..” Этот двор проходной. А в подворотне стоит старый шкаф... Успела! Выхватила из кармана листовки, сунула за шкаф. Ее схватили сразу трое здоровенных молодчиков». В течение двух дней были произведены массовые аресты руководителей и активных участников киевского подполья.

«Молодчики» были не из гестапо, а из «Абверштелле-Киев» — органа, созданного для борьбы против подполья и партизан, а по другим сведениям — из ГФП (Тайной полевой полиции — Гехайме фельдполицай), подчинявшейся военной контрразведке и занимавшейся ведением следствия по делам о шпионаже, саботаже и карательными акциями (состав ГФП комплектовался из сотрудников гестапо и уголовной полиции).

Капитаны сразу стали сотрудничать со следствием. Костенко на первом же допросе рассказал все, что знал, выдал имена подпольщиков и адреса явочных квартир, складов с оружием. Несвежинский поначалу не был столь сговорчив, пришлось проводить очную ставку с Костенко, после чего он заявил агенту абвера, что «вступил в подпольную организацию не идейно, а чтобы оправдаться перед советской властью». «Что с нами будет?» — поинтересовались они у следователя после того, как ответили на его вопросы. Тот пообещал расстрел или в лучшем случае концлагерь, тогда они стали упрашивать его сохранить им жизнь и в ответ на его предложение дружно согласились помогать следствию. С этой минуты оба участвовали в очных ставках с недавними соратниками, и если те упирались, изобличали их как могли.

Анну Салан арестовали на улице «гестаповцы в штатском» и отвезли в тюремную камеру, где уже сидело 32 человека, и она подумала, что все арестованы по одному делу о подпольной организации. Ее вызвали на допрос, который следователь начал с того, что она связная секретаря Сталинского райкома Ивана Кондратьевича Гонты, и потребовал назвать его адрес. Анна ответила, что не знает, тогда ее стали бить. «Я не знаю, сколько мне дали резин, но я почти потеряла сознание». (Собственноручные показания свидетеля Салан Анны Николаевны «в контрразведку майору Багрянскому» 11 ноября 1943 года.)

Когда девушка очнулась, в кабинет ввели Костенко и на вопрос следователя он ответил, что знает ее, а она знает Гонту и должна знать его адрес. Ее увели в камеру, а потом опять вызвали на допрос. Гестаповец, который ее конвоировал, сразу вышел в коридор, а в кабинете сидел Нестеров, один. «Мне жаль было, когда тебя уродовали, — сказал он. — Ты же пешка в этой организации. Главари уже пьянствуют, а стрелочники отвечать должны? Здесь люди честней, чем наши. Почему ты не хочешь дать адрес Гонты?» Обещал, что ее выпустят сразу, как только узнают его адрес. Анна в ответ заговорила громче обычного, едва не перешла на крик, «чтобы слышали, что если она гибнет, то только благодаря ему».

Позже, на судебном заседании Несвежинский не отрицал этот эпизод, но истолковал его иначе: «Когда я говорил вам признаваться во всем, я моргал вам, чтобы вы что-то не говорили, ибо нас слушают в следующей комнате». «Этого я не заметила, — сказала Анна, — вы говорили рассказать всю правду».

И еще, в тех же показаниях, данных в контрразведке наивной двадцатичетырехлетней подпольщицей, были такие слова: «Я ему верила, и он даже нравился мне больше простого знакомого».

Судя по всему, следствие шло весьма успешно. Согласно донесению начальника управления НКГБ по Киевской области Бондаренко (февраль 1944 года), «Салан Анна Николаевна, бывший член ВЛКСМ, 1919 г. рождения, связная секретаря Сталинского райкома Гонты, на допросе во всем призналась и согласилась указать дом, где проживал Гонта, Светличная Ольга Моисеевна, 1911 г. рождения, бывший член ВКП(б), содержавшая конспиративную квартиру киевской подпольной организации, на допросах в гестапо назвала все известные ей адреса подпольщиков… адрес секретаря Молотовского райкома партии М. Т. Джагаркава»^[35]. Справедливости ради надо сказать, что, как свидетельствуют материалы дела, Джегаркава был арестован еще до Светличной.

Спустя полвека Светличная вспоминала, как «ее били резиновыми палками, морили голодом, держали раздетой на холоде под осенним дождем. Несмотря на пытки, она никого не выдала». Предателем она считала «рыжего Аркашку» — «это кличка Невельского, начавшего с ними работать весной этого года. Назвался кадровым командиром Красной армии, бежавшим из плена». Вероятно, она имела в виду Несвежинского. Сам же Несвежинский полагал: «Нас продал Миша-грузин (кличка Джегаркавы)». Костенко, в свою очередь, подозревал Венедиктова, он якобы видел, как немец-гестаповец жал ему руку. Скорее всего, их никто заранее не выдавал, подвели неосторожность и неважная конспирация. А то, что языки подпольщиков развязались после ареста, — другое дело, и в этом трудно кого-то упрекнуть.

На третий день после ареста Брониславе Петрушко удалось сбежать из тюрьмы. Она вызвалась сделать уборку, и, по ее словам, «находясь в одиночной камере, улучила момент, когда полицейский, охранявший здание тюрьмы, отошел в сторону, она через форточку окна выбралась на улицу и в толпе людей скрылась». Видимо, тогда абверовцы еще не поняли, с кем имеют дело, либо она сумела так втереться в доверие к тюремщикам, что те утратили бдительность. Немцев к тому моменту там уже почти не было, они постарались покинуть город, не дожидаясь Октябрьских праздников (взятие Киева, как и других крупных городов, Сталин приурочил к красным дням календаря).

К вечеру следующего дня Александр Кривец вместе с двумя девушками вывез Брониславу Петрушко на «полуторке» в село, где жили родители одного из подпольщиков. Вот как вспоминает об этом сопровождавшая Петрушко Валентина Шубина: «На выезде из города нашу машину остановили фашисты. Пока Саша Кривец предъявлял документы, мы с Еленой Заниной выскочили из машины и начали петь, плясать, посылать немцам воздушные поцелуи, в общем — делали все, чтобы как-то отвлечь их внимание от машины. А Броня, закутанная в разное тряпье, лежала в кузове. Все обошлось благополучно. А через неделю все вместе возвращались в освобожденный Киев»^[36].

К тому моменту — 5 ноября, в последний день отступления немцев, расстреляли Александра Пироговского, а остальных подпольщиков, почти всех, из тюрьмы почему-то выпустили.

_{Награда и наказание}

«На рассвете 8 ноября освобожденный Киев разбудил заводской гудок. Это один из крупнейших столичных заводов „Ленинская кузница” сообщал о начале рабочего дня. И в этот же день вернулась Бронислава Петрушко со спасшими ее подпольщиками. Они успели на похороны погибшего Александра Пироговского, которого торжественно хоронили в Пушкинском парке… А рядом с гробом погибшего стояла хозяйка его главной конспиративной квартиры — Ольга Светличная со своими детьми Лорой и Володей»^[37].

Так выглядит эта картина со слов самой Светличной в парадном журналистском изложении.

Спустя какое-то время тела героев, похороненных в Пушкинском парке, перезахоронили в другом месте, а в каком — их родственникам сообщить забыли. В архиве сохранилось адресованное властям письмо Надежды Пироговской о том, как она пришла в парк к могиле мужа, а ее там уже не было. Ей пришлось обойти все городские кладбища, но безуспешно. В сохранившемся письме вдова высказывала опасение, что Пироговского похоронили в одной из братских могил, и просила сообщить место его захоронения. В конце концов выяснилось, что его новая могила на Лукьяновском кладбище, где впоследствии был установлен памятник.

Александру Пироговскому и Владимиру Кудряшову посмертно присвоили звание Героя Советского Союза. Выживших награждать не спешили, напротив, они сразу попали под подозрение. В совершенно секретном «Специальном сообщении о предательстве отдельных участников Киевской подпольной партийной организации» от 15 листопада 1943 роки, адресованном наркомом госбезопасности Украины Савченко тов. Хрущеву, сказано: «29 октября 1943 года гестапо арестовало более 20 участников киевской подпольной партийной организации… Является весьма подозрительным факт освобождения в последний день эвакуации немцев (5 ноября) из-под стражи большинства арестованных участников подпольной партийной организации, несмотря на то, что они в той или иной степени признались в принадлежности к подполью»^[38]. Заканчивается документ сообщением о том, что «дальнейшие мероприятия направлены на выявление всех лиц, причастных к предательству и провалу киевской подпольной партийной организации, а также на вскрытие оставленных в нашем тылу агентуры противника из числа завербованных гестапо бывших участников партийного подполья… Не исключено, что часть освобожденных из-под стражи были завербованы и оставлены в нашем тылу с заданием внедриться в руководящие партийные и советские органы». И еще: «Светличная, Салан… подготавливаются к аресту». Что было с ними дальше, мне неведомо. Известно лишь, что в начале 2000-х Ольга Светличная давала интервью в той самой квартире, рядом с которой висит мемориальная доска: «В этом доме во время Отечественной войны действовала конспиративная явка Железнодорожного подпольного райкома партии»^[39].

Директор Национального историко-мемориального заповедника «Бабий Яр» Б. И. Глазунов показал мне копии архивных документов, согласно которым после войны партийные органы «развернули работу по подведению итогов деятельности партийного подполья города. Во время бесед в Железнодорожном райкоме, Киевском горкоме, обкоме и ЦК КП(б)У бывший секретарь подпольного горкома III-го состава Б. И. Петрушко давала путаные, противоречивые и часто неправдивые сведения». 11 августа 1944 года в письме заведующего оргинструкторским отделом ЦК КП(б)У А. Н. Зленко, адресованного Хрущеву, Б. И. Петрушко обвиняется в политическом авантюризме. Она была арестована УНКГБ УССР в феврале 1945 года и освобождена из-под стражи 30 августа, когда с нее были сняты обвинения в предательстве.

Спустя недолгое время после освобождения Киева капитаны, понимая, что их ожидает, подались в бега. В это время в освобожденных районах Украины шла сплошная мобилизация, оттуда в 1943 году в армию призвали огромное количество людей — по подсчетам украинских историков, к концу войны каждый третий военнослужащий в действующей армии был украинцем. Капитаны рассчитывали, что сумеют раствориться в армии. Костенко арестовали первым, Несвежинского — вторым, когда тот в январе 1944 года пришел в военкомат в Мелитополе, рассчитывая, что поближе к фронту его возьмут в армию без проверки. Забрали прямо из военкомата, смершевцам к этому моменту уже была ясна роль двух капитанов в последнем акте трагедии киевского подполья.

В последнем слове оба просили дать возможность смыть вину кровью. Военный трибунал Киевского военного округа не дал им такой возможности. По приговору от 4 августа 1944 года обоих признали виновными по статье 54-1б УК УССР (измена родине, совершенная военнослужащим), и обоих приговорили к 10 годам исправительно-трудовых лагерей с лишением воинских званий и поражением в правах сроком на три года. Cтоль мягкую по тем временам меру наказания трибунал объяснил: принято во внимание «участие обвиняемых в Великой Отечественной войне».

Между прочим, когда я выискивал в книгах и в Сети следы капитанов, выяснилось, что Несвежинский так и числится участником войны, пропавшим без вести. В «Электронную книгу памяти»^[40] внесен Несвежинский Абрам Зельманович, годы жизни 1910 — 1941, капитан, начштаба 194-го стрелкового полка, пропал без вести. О Костенко ничего найти не удалось.

Историю двух капитанов я поначалу воспринял как своего рода исторический анекдот. Конечно, фон, обстоятельства времени и места не слишком подходили для описания их авантюрных приключений, носивших отчасти фарсовый характер, но жизнь ведь не отличается жанровым единообразием, иной раз смешное ходит рядом с трагическим. В какой-то момент они напомнили мне виденные в юности французские комедии на военные темы, где герои Сопротивления представали в комичном виде, и успехи маки (так называли французских партизан) и подполья, о которых мы были столь много наслышаны, казались преувеличенными. У нас, разумеется, подобное кино и представить было невозможно. Между тем рассказанная история способна что-то прояснить в устройстве жизни в оккупации, незнакомой и сложной, никем покуда не разъясненной.