Кныш Ольга Николаевна родилась 13 мая 1939 года в деревне Куцевщина Великораевского сельсовета Копыльского района Бобруйской области (Белорусская ССР). В 1952 году ее семья переехала в деревню Кичигино Увельского района Челябинской области (РСФСР). В 1962 году Ольга Кныш вышла замуж за Ю. А. Мельникова, в 1964-м у них родилась дочь Марина, а в 1969-м — сын Алексей. Ольга Николаевна около 30 лет (1962 — 1992) проработала на заводе «Кристалл» в г. Южно-Уральске Челябинской области. Везде и всегда — от школьной парты в Куцевщине до заводского цеха в Южно-Уральске — Ольга Николаевна активно сотрудничала в стенных газетах. Начиная с 2011 года ее сын Алексей Мельников стал записывать ее устные рассказы о военном детстве.
Комментарии
публикатора даны в тексте в круглых
скобках. Запись, подготовка текста,
комментарии, публикация Алексея
Мельникова.
ОЛЬГА МЕЛЬНИКОВА
*
ДЕРЖИСЬ, ЗОСЯ, ЯК ПРИШЛОСЯ!
Воспоминания
о детстве в Белоруссии 1939 — 1945 годов
Часть I. Война
Проводы
Помню, как наш батька пришел на побывку — видимо, после финской войны, в 1940-м. Может быть, уже в то время у него были награды, только я их не запомнила. А когда мы пошли его провожать, была поздняя весна или ранее лето 1941-го. И помнится мне, что хоть война еще не началась, но в тот день вся Куцевщина провожала своих солдат…
Помню, как впереди шли наши мужики, и все они молчали. А следом за ними шли бабы с детишками, и все они плакали. Все ближе и ближе околица, могилки и подворье Попковых. Наша мама давно уже подозревала, что наш батька тайком похаживал к Попковой. И вот я вижу: батька отвалил зеленую воротину, зашел на двор — видимо, прощается со своей коханкой. Потом он вышел, и Попкова за ним вышла. А вот был у нее муж или нет — я этого вовсе не помню…
От подворья Попковых
до Куцевских могилок было уже рукой
подать. И тут мама мне сказала: «Теперь
ты, Воля, беги до хатки! А я батьку малость
еще провожу!». Не помню совсем: шли с
нами тогда остальные дети или не шли.
Все время так мне кажется, что я — возле
мамы, а Зины, Лены, Коли — их рядом нету!
Может быть, они по дому были заняты
чем-нибудь? Ну вот, как мы с мамой проводили
батьку — по поздней весне 1941-го, так
больше мы его и не видели — до ранней
осени 1945-го. Пропал наш батька на четыре
года. Сгинул як гимно в сеножати (пропал
как дерьмо в сенокосе)…
Война
Война — это тяжкий гул самолетов, голоса перепуганных детей и беспомощных стариков и страшное слово: «Немцы!». «На земле и над землей — мы зажмем врага петлей!» Это сказано о советских самолетах, только я их не помню, зато помню немецкие…
У нас в Куцевщине жила-была бабка Марылька, как будто клушка за цыплятами — она следила за детьми. Как только появлялся немецкий самолет, Марылька выбегала на улицу и громко кричала: «В жито, дети, в жито!». Сама я не помню, но те, кто постарше, рассказывали: «Если самолет низко летел над житом — всем нам хорошо было видно летчика! А он отлично видел нас, но почему-то не стрелял…».
Немцы всегда появлялись внезапно, и никто не мог сказать: надолго ли пришли они и скоро ли уйдут? Люди метались с места на место — чтобы избежать встречи с немцами. Мы из Куцевщины уезжали в Куковичи, а селяне из Куковичей ехали еще куда-нибудь. Прятались мы в лесах, а когда немцев было не видно — возвращались в деревню…
В лесах мы сидели
целыми сутками — в землянках, построенных
партизанами. Кстати, о партизанах! Это
сейчас в учебниках пишут, что их движение
было четко организовано. А мне помнится,
что они в лесу бродили поодиночке.
Красныя армейцы, нямецкие карники
(каратели), народныя мсцивцы (партизаны)
— в лесу можно было встретить, кого
хочешь…
Ботиночки
«Болтун — находка для шпиона!» Связник — спасенье для деревни! Сама не помню, но думаю так: были какие-то связники. Мы всегда вовремя узнавали, что немцев нет в Куковичах, например. И всей деревней мы спешили туда. Если же уезжали, то на целые сутки. Сегодня отбыли — завтра вернулись. И ошибок никогда не выходило, не случилось так ни разу, чтобы мы в деревню приехали, а там немцы оказались! Или чтобы мы домой вернулись — и там нарвались на немцев…
Если поездка случалась зимой, нас, маленьких, закутывали в одеяла и укладывали на сани. Однажды меня вытряхнули из саней — я оказалась лежащей на снегу. Слава богу, следующие сани меня подобрали и довезли до Куковичей, где мы ночевали в тот день. Маме моей с четырьмя детьми было нелегко при таких поездках...
Я не раз ей говорила: «Мама, да бросьте вы меня здесь, я же самая маленькая, медленней всех бегу, из-за одной меня — всех вас поубивают!». Страшно же очень было тогда. Вот прибежала соседка, крикнула на пороге: «Немцы!». Тут надо быстро-быстро всех детей замотать в одежки, чтобы живо убраться из Куцевщины. А я — маленькая совсем, если бы я своими ногами шла и остальные бы меня ждали — немцы бы всех перестреляли…
Поэтому мама меня несла на руках, все остальные дети шли своим ходом, и так получалось, что мы отстаем. Ведь маме было тяжело нести меня — двухгодовалую! То есть из-за меня задерживалась мама, из-за нее задерживались Зина, Лена, Коля, а из-за нашей семьи — все остальные куцевские. Все это я видела, вот потому и просила: «Мама, оставьте вы меня!». Бывало, она ни слова не скажет, быстренько меня замотает и возьмет на руки — чтобы опять тащить на себе…
Иногда мы прятались от немцев не в Куковичах (Советская Белоруссия), а в Смаличах (Западная Беларусь). Всегда в одной и той же хате, в одной и той же семье бывали. Случалось даже так, что мы у них ночевали. Там на меня была возложена обязанность — обувать по утрам хозяйского сына. И когда я ему зашнуровывала ботиночки, он все время пытался своим ботинком ударить меня по носу: «Не жалей, товарищ, сил — без пощады бей громил!».
Ударить его в ответ? Никогда бы я не решилась. Мы же у них были в гостях! Помнится, что я жаловалась своей маме и говорила нашей хозяйке, но никто на мои жалобы никогда не отзывался. Потому что кроме этой семьи прятаться нам было не у кого! Мама только повторяла: «Держись, Зося, як пришлося!». Ну, что делать — я держалась. Обувать хозяйского сына по очереди? Чтобы в нос получали все остальные: Зина, Лена, Коля? И мне было бы не обидно? Не знаю — почему, но так не делали. Каждое утро — одно и тоже: едва проснусь, нужно найти ботиночки, надеть на него и зашнурить от низу до верху…
Удивительно, что по
хатке сын хозяйки бегал в ботиночках,
вот что значит западники! У нас-то обувки
для хатки вообще не водилось, мы по
земляному полу вечно босые бегали. Про
обувь вспоминали, когда снег выпадал!
Если снег — на дворе, то обувка — на
ногах. Покров наступил (14 октября) —
надели мы обувь, а Пасха пришла — мы
сняли ее. Стало быть, мы ходили в обувке
шесть месяцев в году, никак не больше…
Бог
На краю Куцевщины всегда стоял деревянный крест. А на нем постоянно висело несколько фартучков. Это были маленькие крестики из разноцветных тряпочек, пришитые на ткань. Кто-то эти фартучки время от времени менял, снимал ветхие и вешал новые. Фартучки держались на кресте с помощью завязок, похожих на шнурки…
У нас говорили: «Як тревога, так до Бога!». Так и вышло: в 1941-м, едва началась война, все неверующие сразу же стали верить в Бога — и я в том числе. Рано утром, пока все еще спали, я бежала к этому кресту, целовала маленькие крестики и просила: «Господи, дай нам в живых остаться!». А потом мама нашла ткани кусок и пестрых тряпочек, из которых я тоже сшила фартучек красивый и повесила его на этот самый крест. Я тогда еще подумала: «Теперь нас немцы — точно не убьют!». Это было до того, как немцы начали жечь наши хатки…
Помню, как все женщины
Куцевщину решили поднести Богу «ахвяру»
(жертву). То есть вытканное ими за одну
ночь полотно — его хватило бы, чтобы
обернуть по периметру всю нашу деревню.
Может быть, благодаря этой жертве
Господь помог сберечь наши хатки, ведь
немцы сожгли только несколько. Из 60
хаток — меньше десяти сгорело. И все
сгоревшие были в левом «застенке»
(квартале), где жила баба Надя...
Еврейская могила
У нас говорили: «Як хохол родився, так жид зажурився!». (Едва родился украинец, еврею сразу грустно стало!) Не думаю, что была вражда к хохлам и жидам. Какая вражда могла быть к тому, кого мы в глаза не видали? Летом 1941 года между нашей Куцевщиной и деревней Тимковичи возникла братская могила с расстрелянными евреями. Немцы привезли их поздно вечером, поставили в ряд на краю ямы и перебили всех до одного: мужчин и женщин, старых и малых. Затем немцы их засыпали землей...
Откуда взялась яма? Это был ров, по колено глубиной, бывшая граница между Советской Белоруссией и Западной Беларусью. Несколько следующих дней были нам слышны стоны умирающих. Видимо, немцы не всех добили! Кто проходил мимо, потом всегда рассказывал: «Там земля шевелится!» И много позже, когда закончилась война, мы все равно старались обходить это место стороной, а особенно боялись проходить мимо этой могилы ночью…
Очень часто на этом
месте люди блудили, то есть теряли
дорогу, бывало плутали всю ночь до утра,
хотя от еврейских могилок до нашей
деревни было всего полкилометра. По
вечерам над этим захоронением были
видны огни, но человеку, который заблудился
и кружил на одном месте, от таких огней
не было светлей. Ты снова и снова выбирал
не ту дорогу, так и ходил кругами до
самого утра. Однажды мы с мамой тоже
проходили мимо еврейских могилок, но
темнота еще не настала, мы не заблудились
и вскоре дошли до хатки…
Иконы
Однажды, когда мы все, куцевские, прятались в лесу, немцы сожгли в нашей деревне несколько хаток. Даже издали было видно пламя, охватившее примерно десяток домов. Взрослые, глядя на пожар, причитали: «Ой, горе, ой, горе, горят наши хатки!». Но самый большой огонь и самый страшный пожар был, когда сгорела деревня Солтановщина. Это было летом, было очень жарко. Может быть, летом 1941-го? Эту деревню немцы сожгли дотла, а ветер донес до Куцевщины сгоревшие листья с деревьев в Солтановщине. От нас до нее было где-то 20 километров...
Почему немцы сожгли деревню? «Снайпер бьет издалека, но всегда наверняка!» Может быть, ночью на парашютах высадились красноармейцы? Как-нибудь спалили склад или где-нибудь взорвали мост. И сразу укрылись — в чащобе с болотом! А немцы, не долго думая, свели счеты с беззащитным населением. Вообще-то, больше всего немцы бушевали тогда, когда они входили к нам (1941), а не во время отступления (1944)...
Как бушевали немцы? В одной из хаток Куцевщины было две большие иконы, был такой уголочек: две иконки висели на двух стенах, что сходились в угол. Когда немцы пришли, народ стал говорить: «Наши иконки начали плакать!». Я туда ходила и сама смотрела: у них мокрыми были поверхности — мироточили обе иконки. Они были большие, больше обычного размера — такие примерно, как в церкви бывают. 30 на 30 сантиметров, никак не меньше. Одни такие были на всю деревню нашу. Может быть, когда церкви закрывали, в 1930-х, народ разобрал иконки по хатам…
Хотя иконки начали
плакать как раз при немцах — немцы их
не тронули. Даже со стены не сбросили.
Ну, еще немцы ходили по хаткам и спрашивали:
«Матка! Шнапс, яйки, млеко?». Однажды
немец нагадил на стол — в той самой
хатке, где иконки плакали. Немцы туда
пришли поживиться и ничего там не нашли.
Ну им же надо было что-то есть! И вот, от
злости, что еды нету — один из немцев
навалил на стол. При хозяевах он нагадил,
прямо на их глазах. Влез на столешницу,
спустил штаны и начал оправляться…
Болезнь
«Сынок родимый мой, словами не сказать, как настрадались мы от гадины немецкой»! Во время войны все люди, а особенно — малые дети, начали болеть, ведь не было условий ни постираться, ни помыться. Условия до войны? Мылись и стирались регулярно, но главное до войны — мы же не спали в одежде! А тут что же, одетыми спали — вот и «напарили» вшей…
Появилась страшная болезнь — кароста (чесотка), от которой многих из нас вылечили немцы. В деревне Зараковцы стояла бывшая церковь, в этом здании немцы расположили свой штаб. Немцы говорили всем взрослым больным, чтобы те шли к ним с детьми и там, то есть в штабе, давали лекарства. Чесотку вызывает чесоточный клещ. Как правило, чесотка распространяется на руках — прежде всего…
У меня чесотка была на ногах, а у Коли — по всему телу. У меня так болели ноги, что я не могла ходить. Сначала на пальцах возникают пузыри, затем они набухают, потом лопаются, и начинается такое жжение! И легче не станет, если лопнет пузырь, — это типа экземы что-то. Кожа на ногах покраснела, идти пешком я не могла…
И в Зараковцы меня везла на коляске мама, я сидела спиной к ней, поджав ноги. Или я куда-то упиралась ногами? Не помню! Но я могла и не поджимать ног. Ростом я была — меньше всех всегда, и за партой в классе, и в строю на физкультуре. Прозвали меня «картопля» — ведь я была меньше всех, мелкой-мелкой я была, как наши картофельные клубни…
Меня мама возила аж в Зараковцы, а Колю немцы вылечили здесь же, в Куцевщине. Они специально ходили по нашей деревне, чтобы узнать: есть ли больные, нужна ли помощь? Однажды немцы шли по улице и увидели поверх нашего забора, что лежит больной ребенок — на дворе под деревом. Сколько их было — сейчас не вспомню, но не один, это точно…
Вдвоем или втроем немцы зашли на двор и знаками спросили у мамы: «Что случилось с вашим ребенком?». Мама тоже знаками кое-как ответила: «Коля наш болеет!». Немцы покивали головами: дескать, все поняли! По-моему, один даже достал фото: показал, что у него тоже дети есть. Кажется, немцы тут же предложили маме полечить Колю, а она испугалась, конечно…
Давая любое лекарство, немец первую таблетку сам глотал — чтобы мы не сомневались. Помню, что немцы лечили Колю желтой мазью и белыми таблетками. Сначала велели маме: «Натопи свою печь!». Она натопила, а немцы намазали Колю желтой мазью и засунули его в печку ногами вперед, только голова снаружи осталась…
Сначала Коля терпел, потом он начал кричать, тут немцы его вытащили. Руки и ноги повисли как плети, видимо, плохо Коле стало. Может быть, тогда с ним случился первый инфаркт? Мазь, печка, таблетка — так его в первый раз лечили немцы. Потом они приходили еще, но в печку Колю больше не толкали. Только таблетки давали белые…
А еще немцы ампутировали большой палец на правой руке у моей подруги Томочки. Гангрена? Нет, всего лишь панариций (нагноение). Видимо, сначала был он небольшой. Но потом палец стал вдвое больше — против обычного размера. Потемнел он страшно, и дотронуться до него стало просто невозможно. Уже никакого лечения там не могло быть…
Палец разнесло так, что Томочка руку не могла опустить вдоль тела. Сразу приливала кровь, становилось очень больно. И руку Томочка нянчила — носила только возле груди. Опять же, не родители Томочки обратились к немцам — немцы сами заметили ее больной палец. И предложили отвезти ее в Зараковцы на лечение. Кажется, там обезболивание ей какое-то делали. Точно не знаю — меня же рядом с ней не было…
Видимо, был местный наркоз, но Томочка все равно кричала. Помню, вот она выходит: рука у Томочки забинтована, кровь просочилась через повязку. Это был именно бинт, а не тряпица случайная, самый настоящий бинт — роскошь по нашим понятиям! Позже Томочку в Зараковцы водила мать несколько раз, чтобы сменить повязку…
И ходили они туда
всегда с кем-то вместе, по одному мы к
немцам не совались, боялись очень сильно.
Помню, как после войны Томочка в школе
писала, — зажимала стальное перо между
указательным и средним пальцами, словно
цигарку-самокрутку. Так же писал Борис
Васильевич — наш учитель, у которого
была культя вместо правой кисти…
Солдатская могила
Немецких солдат у нас не хоронили, зато однажды схоронили советских. На краю Куцевщины всегда было что-то вроде карьера. Такой овраг имелся, где все песочек брали. Немцев он не интересовал, а вот Красной армии оказался нужен. Помнится, нашу деревню освободили летом 1944 года. Большого боя мне не запомнилось, зато я помню погибших красноармейцев, человек десять примерно, их похоронили в этом самом карьере. Яму вырыли неглубокую — помельче обычной могилки. Еще помню, что бойцов не положили, а посадили в эту яму…
«Ты не плачь, не стони ты, мой маленький, / ты не ранен, ты просто убит. / Дай-ка лучше сниму с тебя валенки, / мне еще наступать предстоит». Такого не случилось — одежку и обувку с них не снимали точно! Все бойцы были в пилотках и гимнастерках, в галифе и сапогах. Другое дело, форменки были выцветшие — уже не цвета хаки, а почти совсем белые. И сапоги тоже были не в лучшем виде. Может быть, поэтому мертвецов не раздели и не разули…
Когда их засыпали,
возник бугорок, не очень высокий. В него
вкопали крест — без всякой надписи. Уже
после войны в 1945-м или 1950-м крест сменили
на деревянный обелиск с пятиконечной
звездой. Она была покрыта красной
краской, а обелиск остался некрашеный.
Звезда бросалась в глаза издалека. В
1988 году я этот обелиск так и не нашла,
хотя искала его специально. Нет, не
помнится мне, чтоб огоньки у той могилы
блуждали. Или блуждали, да никто там их
не видел — туда мало кто ходил…
Мотоциклы
Помню, как ехали наши мотоциклы и машины грузовые, заполненные солдатами, а ехали они с востока на запад. Мы бросали солдатам цветы, а они нам кидали конфеты. Хотя конфеты были в песке, все мы с радостью их сосали. Выглядели они как цветные пуговицы — видимо, это была сахарная помадка…
А наши цветы были
многолетние — золотые шары, ярко-желтые
такие, они росли в каждом огороде. Помню
только наши мотоциклы и машины — ни
катюш, ни танков, ни самоходок, ни орудий
советских — не помню совсем. И немецких
мотоциклов, которых так много в кинофильмах
и кинохронике, — тоже не помню ни одного…
Труп
«Как он выглядит теперь — этот ваш фашистский зверь?» Помнится, весной 1945 года, едва сошел снег, где-то на колхозном поле был найден труп чужого солдата. Кто-то из взрослых сказал: «Это мадьяр убитый!». Автомата при нем не было, зато была на рукаве повязка со скрещенными стрелами. Он лежал там очень долго, и никто его закапывать или хоронить не собирался…
Затем наши пацаны
посадили мадьяра, сунув ему подмышки
какие-то палки не то опоры. Когда пришла
жара, труп начал разлагаться, и это место
у дороги все обходили стороной. Мадьяра
так и не похоронили, все его останки
расклевали птицы. Позже на этом месте
вырос высокий куст крапивы или конопли
— не помню точно…
Пленные немцы
Помню, как у нас в хатке (в 1944 году) жили четверо пленных немцев. Их по дворам распределили, а хозяйкам поручили варить им еду. Мне кажется, долго немцы у нас жили. Несколько месяцев — не один и не два. Наша мама варила им суп, в который немцы что-то пряное добавляли, и суп становился очень вкусный. Вот тогда-то меня и покормил немец из своего котелка. Позже он подарил нашему Коле губную гармошку...
Помню, как они спать ложились: «Отчего солдат гладок? Так наелся — и набок!». Мы-то все спали в хате, а немцы — прямо на дворе ложились. Вроде бы они доставали из рюкзаков какие-то принадлежности. Стелили на землю какие-то мешки, что ли? Нет, точно не шинели! Я вообще немцев в шинелях не помню. Помню их только в костюмах, то есть в кителях и брюках. Не помню я, чтобы они чем-то сверху укрывались…
Хотя ночью, даже летом, на дворе прохладно. Видимо, друг к другу тесно прижимались! Блондины, рыжие, брюнеты? Не помню я, какими они были. Помню, что на головах у них были фуражки, похожие на фуражки поляков. С высокой тульей и торчащим козырьком, кажется, даже о четырех углах. Может быть, это и были польские конфедератки? Может быть, форму со свастикой немцам в плену носить не разрешали…
Худые, изможденные, тощие? Истощенными немцы не выглядели, это точно! Паек им давали, и котелки у них были, точнее — манерки. Термосы как в кино? Могли быть, но я их не запомнила. Чем немцы занимались днем — этого я не знаю. Но точно помню: утром пока не поедят — со двора никуда не пойдут: «Фриштык, фриштык — юбер аллес!» (Завтрак, завтрак — превыше всего!). Мама вставала, когда немцы еще спали, — на час или полчаса раньше она вставала…
Часов в хатке не водилось, мы по петухам вставали. Но и дурных петухов тоже ведь не водилось. Таких дураков, какие нынче есть, что каждый час кричат — и не по разу. Проснувшись утром, немцы умывались. У них было очень чистое белье. Оно бросалось нам в глаза — кристально чистое белье. Почему в глаза бросалось? Потому что мы все были гораздо грязнее немцев. Они, пленники, были одеты приличней, чем мы, победители. Немцы чаще стирали свое белье? Не помню, не знаю…
Но немецкое белье было чище, чем советское, — это бросалось в глаза. Как пленных немцев в хронике показывают? Они идут страшные, во что-то замотаны их ноги, на головах их что-то накручено. Никогда я пленных немцев в таком виде не встречала! Может быть, оттого что я их только в летнее время видела…
Короче говоря, немцы какими-то особенными были. Прежде чем «фриштыкать», немцы умывались — прямо на дворе. Помню, вот они выходят из сенок — цепочкой идут, один за другим. Проходят по двору туда, где прежде стояла рябина, а позже слива выросла. И там из ведра и ковшика, свой был ковшик у них, они поливают друг другу, умываясь до пояса. Ели немцы всегда на дворе — так же как спали — и всегда из своей посуды…
Не помню, чтобы их гоняли на работу. Наверно, немцы помогали нам по дому. Знаю, что железную дорогу от Тимковичей до Несвижа (примерно 30 километров) выстроили пленные немцы в конце войны. Однако гоняли туда наших «гостей» или нет — этого я не знаю. Помню только, как они ели, умывались, спали. На губной гармошке играл один немец…
Хорошо им жилось в
плену, по-моему. Совсем не так, как
показывала советская кинохроника! Ну,
психология у них была совсем другая в
это время: «Наступали — веселились,
отступали — прослезились!». Они мечтали
только о том, чтобы скорей домой попасть.
Может быть, поэтому меня немец и на
коленки сажал, и супом кормил поэтому?
Потому что всей душой рвался к своим
детям…
Победа
В этот солнечный день, 9 мая 1945 года, я проснулась от сильного шума на улице. Почему я спала днем? Потому что во сне голод меньше чувствуешь. Мама наша говорила: «Не влежно — так вылежно!» (Не дали досыта поесть — так дайте досыта поспать!). Вот проснулась я — в хатке никого, ну я тогда — бегом на улицу, а там все радуются, обнимаются и кричат: «Перамога! Перамога! Перамога!..» (Победа! Победа! Победа!..).
Кто-то над крышей школы повесил красный лоскут. Радовались буквально все — от малого до старого…
Первое, что я спросила у мамы, услышав о Победе: «Мы сегодня будем спать раздетые?». И мама мне сказала: «Да, в одежде спать не трэба!». Ведь всю войну почти 4 года мы спали в верхней одежде, чтобы в случае необходимости быть готовыми, то есть одетыми для выхода. По этой причине у всех нас расплодились насекомые — и прыгающие, и ползающие: скацуки (блохи) и «воши»…
Гниды не только тебя кусают в голову, они еще откладывают яйца в твоих волосах. Из них выводятся новые гниды, они же — вши, чтобы снова тебя кусать. Другое дело — скацуки, они запрыгивают на тебя, кусают, спрыгивают в сторону. В отличие от гнид скацуки на одежде не живут, они в основном прыгают по ногам и кусают тебя за ноги. Ты присел на лавку, скацук на тебя прыгнул, укусил за ногу, отскочил в сторону…
Мама сразу же начала
обработку одежды кипятком — несколько
дней подряд. Если хоть один раз мама
находила гнид — кипятком одежду несколько
раз ошпаривала. Обольет ее варом и
проверяет швы: высыпались гниды оттуда
или нет? Если не все высыпались — льет
кипяток снова и снова. От одной обработки
вши не выводились. Мама наша говорила:
«Крепко держится — як вошь кожуха…».
Оружие
«Красной армии метла — нечисть вымела дотла!» Немцев прогнали, это верно, другое дело — их снаряжение. И в конце войны, в 1944-м, и после ее окончания, в 1945-м, дети часто находили что ни попадя: оружие, боеприпасы, амуницию. Однажды мы с Колей нашли какой-то ящик, помнится, был он деревянный — с разными кнопками и цифрами внутри. Он лежал, спрятанный под кустом возле какого-то забора, а мы с Колей притащили его в хатку…
Мама наша приказала: «Унесите туда, откуда принесли!». Мы так и сделали, и ничего не случилось, слава богу. А вот Коля Рахелев, друг моего детства, однажды нашел мину и подорвался насмерть. Вообще-то мины находились часто. Вот как-то раз пацаны играли где-то около деревенских могилок, что начинались от крайней хатки, была это, кажется, хатка Кузьмовых. Меня самой там не было, мне это кто-то позже рассказывал…
Если идти из Куцевщины, то после могилок стояло одно строение — и хатка не хатка, и сарай не сарай. А поле колхозное начиналось — уже за этим строением. Помнится, поле было уже сжато, а прежде там росло жито. Именно там прятались мы, едва услышав крик: «Дети, в жито!». И в этом строении лечили колхозных лошадей, лечили тоже от чесотки, лошади ею болеют так же, как люди. Коня там сначала подвешивали (чтоб он не брыкался), а затем мазали — той же желтой мазью...
Так вот, однажды пацаны сначала играли на сжатом поле, а потом зачем-то пошли к этому строению. Может быть, они пошли случайно, а может быть, всех остальных туда зазвал самый рослый пацан. Мама наша говорила про таких: «Сам вырос до неба, а дури — як треба!». Ну и по пути пацаны нашли эту мину, и хотя пацанов было много, но мину в руки взял только Коля…
Видимо, Коля задел взрыватель. Говорят, был грохот там страшный, но мы в деревне его не слышали совсем. Все пацаны сразу же разбежались, а Коля — ведь он же мину в руках держал, — Колю разнесло в куски. Вскоре кто-то из пацанов прибежал на двор к Рахелевым, и родители Коли пошли его искать. Говорили люди потом: «Рука лежит отдельно, нога лежит отдельно!» Противотанковая мина? Может быть! Точно помню: кроме Коли, никто из пацанов не пострадал…
И помню, что лицо ему сложили из многих кусочков. Это уже в гробу он лежал, и я смотреть туда боялась. Да и взрослые говорили мне: «Ты рады не даси (тебе не хватит мужества) — ты лучше не смотри!». Гроб у Коли был не крашеный, просто из дерева — сосновый, наверное. Бабушку Прузыну чуть позже в таком же точно гробу хоронили. Ни венков, ни цветов у гроба Коли я не помню. Помню, что все вокруг горько плакали…
Было Коле лет 6 тогда — как и мне в 1945 году. Кажется, гроб от хатки Рахелевых до самой могилки несли на руках. Не помню вообще, чтобы гробы возили во время похорон, — могилки-то рядом были совсем…
Часть 2. Мир
Хлеб
Была у нас песня: «Жаворонки, вы летите — / летнего тепла несите, / ведь зима нам надоела — / весь наш хлебушек поела!». В нашей семье было семь едоков: батька, мама, бабушка, четверо детей: Зина (на девять лет старше меня), Лена (на семь лет старше), Коля (на четыре года старше) и я, Оля. Основной пищей была картошка, но даже ее всегда не хватало до нового урожая. Он начинался с жита, что поспевало где-то в августе — гораздо раньше, чем на Урале. По весне мы ходили по полю, собирая «гоголь-моголь» — остатки недогнившей прошлогодней картошки…
Да, это поле было колхозным, однако мы не воровали! Пройдет трактор, вспашет землю и выворотит на поверхность недогнившую «картоплю». Ну да, это была не картошка, а мусор картофельный, и потому нам за него ничего не грозило. Тюрьма нас ждала бы — за пшеничные колоски! Но мы к ним не прикасались. На трудодни в колхозе батьке и маме выдавали зерно. Было его немного, помню, как они вдвоем принесли всю выдачу в мешках за плечами. Много ли так унесешь за один присест? Ровно два мешка!
Короче говоря: «Хлеб был дорогой, а работа дешевая, и что заработает, то и проест». Зерно на мельницу мы не тащили, хотя она в Куцевщине имелась. Но мельница эта для колхозников не молола, молола она только для колхозного скота…
Свое зерно мололи мы на жерновах. Два больших камня, один на другом, оба круглые, и в верхнем камне — дырочка. В нее сыплешь зерно, оно там размалывается. Из-под жернова мука сыплется в емкость, похожую на корыто. Наполнилось это корыто — в мешок муку пересыпали…
Делали это в сенках, только не в наших, жерновов у нас в хатке не было. Жернова, как и колодцы, были только у нескольких хозяев на всю Куцевщину, в нашем конце — у Байкашей. Несем к ним зерно — назад муку тащим…
У нас говорили: «Чакай срака, Петрова дня, тогда и сыр зъешь!» (Дождешься, задница, Петрова дня и сыра поешь!). Хлеба на столе не бывало долго: неделя, две, три. Перебивались мы картошкой. Как только в хатке появлялась мука, наша мама сразу пекла хлеб. Прежде он был круглый, но потом мама стала меня посылать к тем же Байкашам, чтобы я взяла формочку. В ней мама выпекала хлеб кирпичиком. Чего только она не добавляла в тесто, чтобы увеличить его объем и массу! И картошку, и свеклу, и многое другое. Но мне помнится, что запах хлеба перебивал все запахи…
Обычно за один раз мама выпекала семь кирпичей, на неделю вперед — мы съедали в день по одному кирпичу. Кроме того, на завтрак мама вертела затирку (если была мука). Затирка — это кипяток с комочками пресного теста. А уж если случалось у нас молоко, тогда мама затирку еще и забеливала. Повторяю: нам все время есть хотелось, а хлеб появлялся на столе очень редко. Только в 1952 году, когда переехали на Урал, мы все наелись хлеба вволю…
Яблоки и груши (было их мало) сушили на зиму, чтобы делать компот, только он был всегда без сахара. Варенье не варили никогда — по этой же причине. Зато куцевские женщины, и мама тоже, ходили порой на консервный завод (за 17 километров) в Радзивиллмонты за выжимками от свеклы и картошки. И то и другое годилось нам в пищу…
Однажды набрали наши женщины выжимок, сколько поднять смогли, и пошли домой, в Куцевщину. Вдруг сначала пошел дождь проливной, а потом — резко понизилась температура. Я не сразу узнала маму, когда она вошла в нашу хатку. От головы и до подола маму покрывала ледяная корка. И я узнала ее только тогда, когда она подала голос...
До сих пор я, когда ем черный хлеб со сливочным маслом — сразу вспоминаю маму! Помню, вынет она каравай из печи — на листике капустном или на двух-трех дубовых листочках. Зачем они нужны? Чтобы тесто прямо в угли не сажать! Вынет мама из печи этот хлебушек на этом листочке, сразу подзовет меня, отрежет корочку, намажет ее маслом. Даст мне, я ем — так вкусно…
За едой наш батька терпеть не мог ни разговоров, ни шуток, ни смеха! А дети что ж, им палец покажи — уже смешно. И хотя нашей Зине тоже доставалось от родного батьки, но чаще всех «палец показывал» наш Коля: «Закидали хлопцы уды — / кто на хлеб, на червяка! / Не глядит никто никуды, / воч не зводит с поплавка». Помню, батька сразу же ложку свою облизнет (чтобы юшка не пропала, чтобы шутник испугаться успел, чтобы волос не пристал) да как стукнет Колю по лбу…
Тот начинает лоб
потирать, а остальным — еще смешнее,
смеются и смеются, дети же долго смеяться
могут. Тогда батька гонит Колю из-за
стола, и тот голодным остается. Это было
в приказном порядке, мы бы Колину долю
не тронули, да батька велит: «Все съедайте
подчистую!». Тем не менее, когда мама с
батькой развод обсуждали (в 1949 году),
отец сказал матери: «Колю да Лену — себе
возьму! Зину да Олю — тебе отдам…».
«Слава Сталину-грузину…»
Меня, как самую младшую, почти всегда опекали старшие. Только Коля обзывал меня: «хвост» — я за ним ходила следом, или «сморкачиха» (сопля). Если Коля со своими друзьями залезал в чужой огород, то меня всегда назначали сторожем. Стоило появиться хозяину огорода — Коля с пацанами тут же убегали, а мне попадало крапивой по голой попе. Почти что всегда пацанам доставались яблоки без крапивы, а я получала крапиву без яблок…
Иногда меня брала с собой Лена — на прогулку по лесу или в гости к подруге. «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» У нас так не говорили, у нас говорили иначе: «Слава Сталину-грузину, что обул нас во резину!». Была одна пара резиновых сапог — на всю Куцевщину. Во время распутицы пойдем за околицу — несем эту пару сапог на плече. Поперек дороги лужа — один надел сапоги, лужу перешел, скинул сапоги, бросил их назад. Другой их надел — и так далее…
Однажды по дороге в Велизный (Великий) Лес мне стало плохо, и Лена с подружками меня оставили лежать, а сами ушли: «На обратном пути мы тебя заберем!». Лежа на обочине, я крепко уснула. А может быть, это был обморок? Думаю, целый час их не было, я оставалась совсем одна. Ну, возникла бы телега — так она бы меня объехала! Помню, что лежала я на спине, и нехорошо как-то мне было. Было мне десять лет примерно…
Чтобы заработать на хлеб, Зину, Лену, Колю каждый год отправляли к западникам пасти коров. Те задирали носы перед нами, да и мы не любили западников: «Вот пан Шмегельский, / с ним — френч ангельский, / парфюм да мыла, / а сам — дурныла!». Эти заработки тянулись с середины весны до середины осени. Коля, Лена, Зина начинали ходить в школу после Покрова (14 октября), когда коровы уже не паслись...
А весной они бросали школу после Пасхи, когда коров опять на пастбище выгоняли. Поэтому все трое учились очень плохо, одна только Лена окончила семь классов, а Зина и Коля — только пять осилили. И только я одна окончила десять классов в 1956 году…
У каждого из нас, четверых детей, были свои обязанности по домашнему хозяйству. Собирать для нашего поросенка траву или крапиву, пасти в порядке общей очереди колхозный табун (70 — 80 голов), а мне обычно поручали заготовку клевера для кроликов. Жили они, эти самые «трусы», у нас круглый год, только зимой мы загоняли их под печку…
Именно кроликами мы сдавали государственную поставку по мясу — 40 кило один раз в год. Это случалось в августе, перед самой школой. То есть выходило так: и мясо сдали государству, и деньги на учебу есть! Трусов на мясо мы сдавали в Тимковичах, а возили их туда на коляске. Она была самодельная: два колеса и сверху ящик: «Машина ОСО — две ручки, одно колесо…» (Варлам Шаламов).
Ну да, тачка та же самая. Только тачку обычно перед собой толкают, а мы коляски наши тащили за собой. В такой же коляске мама меня и возила на лечение, когда я чесоткой заболела. Мы кроликов сдаем — нам деньги выдают, на них мы покупали школьные учебники и стакан газировки — только один, не больше…
Нет, точную сумму я сейчас не вспомню! Помню, что «кроличьих» денег хватало нам на учебники — всем четверым детям. Газировку нам продавали на разлив, шипела она в конических емкостях, и как-то там продавщица сиропом ее закрашивала. Помнится, вкус всегда был один, что-то типа крем-соды нынешней, да так она и называлась, кажется...
Зина в Несвиже (18 километров от Куцевщины), а Лена — в Радзивиллмонтах (в 20 километрах) работали няньками по семьям западников. Позже Зину и Лену взяли трудиться на завод по переработке овощей и фруктов. Мы туда с мамой ходили в гости, а Зина с Леной нас угощали — очень роскошно по тому времени (1950)! И сахарный песок, и хлебушек ржаной, и вода родниковая. Именно тогда, в 11 лет, я впервые в жизни досыта наелась сахара...
Хлеба купить? Поначалу в Куцевщине — вовсе не было магазина, а когда он появился, хлеба в нем не появилось. За хлебом мы с мамой ходили в Несвиж, и не раз так получалось, что мы возвращались домой без хлеба, его же могло не хватить на всю очередь. Обычно человек 50 там стояло. Однажды нам досталась последняя самая буханка…
А мы обе были голодные и пока дошли до хатки — почти всю буханку съели. До сих пор помню и вкус и вид: белый ноздрятый кирпич, одно кило ровно. Скорее всего, это случилось весной — конец марта или начало апреля — в самое голодное время! Вот в мае, когда появлялся щавель, было уже не так голодно. Мы собирали его и ели прямо сырым, а мама варила нам суп из него…
В 1988 году, приехав в Куцевщину, я повидала могилки своего дядьки Ильи, нашего учителя математики Байкаша Ивана Петровича (однофамилец нашего соседа) и тетки Нади, жены дядьки Винцеся. Она помогала нам, как могла, чтобы мы не померли с голоду. Тетка Надя была сторожем при копцах, где хранилась колхозная картошка…
Нет, копцы — не обычные погреба с крышками на замках. Копец — это такая ямка, довольно глубокая, до двух метров. Стелется солома на дно, затем туда сыплют картошку, сверху снова стелется солома, и ее засыпают землей. Пришло время — открыли макушку, вынули часть картопли, потом снова закрыли…
«Зорко охраняй социалистический урожай!» Но тетка Надя не сидела там все время: придет, посмотрит, уйдет; потом опять — придет, посмотрит, уйдет. Однажды тетка Надя сказала нашей маме: «Леня, як меня не будет, приходи с детьми своими, унесете картопли — сколько поднять сможете!». В общем, позвала нас воровать «картоплю», а сама ушла домой на время…
Мы все, четверо детей
и наша мама, пришли на копцы, там кто
сколько мог унести — набрали этой
картошки. Я помню, что она была изрезанная
вся и что края ее были подвялены. Может
быть, ее на семена приготовили? Многие
клубни были уже позеленевшими. Благодаря
этой «краденой» картопле, мы выгадали
несколько дней…
Клевер
Лариса Рахелева была моей подружкой. И вдвоем мы воровали колхозный клевер, так как своего клевера не было! Если бы нас поймали на этом воровстве — родителей могли бы отправить за решетку. Но мы все равно — брали в руки «коши» (корзинки для клевера) и снова отправлялись на свой преступный промысел...
Не наворуем клеверу
— не откормим кроликов. А не будет
кроликов — чем тогда сдавать госпоставку
по мясу? Целых 40 кило мяса — такова была
годовая норма. Один «трус» (кролик) весил
от полутора до двух кило. И на годовую
норму нужно было 20 — 26 трусов…
Волки
Однажды летом, мы, семь или восемь куцевских ребят, пошли в лес Трилетка (километр от Куцевщины). То ли за малиной мы туда отправились, то ли за грибами. Не время убить мы хотели — желудок набить нам хотелось! Однако в Трилетке мы ничего не нашли и тогда решили: «Пойдем-ка мы в Ляды!». Так назывался другой лес, он находился чуть дальше. В Лядах во время войны было вырыто множество землянок. А после победы все эти землянки оказались заброшены…
Выйдя гурьбой на опушку Трилетки, мы сразу же заметили трех больших волков. Видимо, они нас чуть-чуть опередили — волки тоже двигались от Трилетки к Лядам. Шли они цепочкой, ступая след в след, были повернуты к нам спинами, а ветер дул от них к нам — так я думаю. Иначе бы волки почуяли нас, ведь между нами было метров 50, никак не больше…
Мы все затаили дыхание, только глянули друг на друга: «Трымай язык за зубами!». Затем тихонечко развернулись на месте и со всех ног побежали обратно — в сторону Куцевщины. А волки ушли в Ляды, я думаю. Землянки, покинутые людьми после войны, они заселили, там были их логова. Волков вообще было много в то время (1945 — 1950). Идешь из хатки по нужде — зовешь с собой напарника, ведь страшно одному идти...
Каждый вечер волки подходили настолько близко к хаткам, что их горящие глаза были нам видны прямо со двора. Они никогда не стояли на месте, они двигались все время. Волки каждый вечер держали всех нас в страхе. Говорили старожилы, что как-то возле Зараковичей (то самое село, где был немецкий штаб и где немцы вылечили меня) был такой случай…
Какой-то мужик однажды нашел волчье логово и зачем-то унес из него всех волчат. Может быть, он захотел премию от властей? Сейчас вот в газетах пишут, что премия за волчицу — 5 тысяч, а за волчонка — 2 тысячи рублей. Так вот, обнаружив пропажу, волки по следам отыскали двор этого вора и перегрызли горло его единственной корове…
Нет, никакого забора между колхозным полем и нашим огородом не было! И волки могли забежать к нам в огород беспрепятственно. Как идешь по нужде — так глядишь им в глаза. Вот забежать к нам на двор волки не могли, двор от огорода был отгорожен. Другое дело, что наш сортир стоял как раз на огороде, за тем сараем, что наш батька выстроил…
Ходили по нужде
туда, а что же делать! Сидишь на карачках,
следишь за волками, что бегают парами.
Одна пара глаз, еще пара глаз — всегда
они по двое: «Уши слышат — и вовек не
ошибаются, очи ночью — огоньками
зажигаются!». Слава Богу, позже наш
батька перенес сортир внутрь дворовой
ограды…
Дубовый лист
Вдоль стены нашей хатки тянулся забор, и всегда это пространство, между стеной и забором, закладывали мы дубовыми листьями. Чтобы теплее было зимой! За дубовыми листьями мы с мамой как раз и ходили, когда заблудились на обратном пути. Пошли мы в Трилетку (тот самый лес, где водились волки), километр — туда, километр — назад...
Нет, возле могилы с зарытыми евреями мы заблудились уже в другой раз. А в этот раз — дорога была иная. Помню, мама мне сказала: «За листом поедем, Воля!». Поедем, а не пойдем — ведь листья мы сгребали в мешки, а мешки везли на колясках, на тех самых — двухколесных, самодельных…
Гребли, гребли, гребли мы лист, и сами не заметили, что стало совсем темно. Несколько раз я повторяла: «Мамочка, мама! Давайте скорее, чуть побыстрее, уже темнеет...». Она в ответ: «А мени пшисткоедно, что воно стемнело! Воля, возьмем еще немножко. Лист такой хороший да такой сухой…».
Сухие листья были удачей — дожди и ливни случались часто. Ну, набрали мы этого листа полные два мешка, взгромоздили на коляску. Видимо, от того, что стало совсем темно, мама подалась не в ту сторону. «Мама, мы же с вами не туда идем! Надо в обратную сторону, чтобы домой попасть. А сейчас мы идем в чащу, а не в село — в Трилетку, к волкам, а не в Куцевщину, к людям…»
Она меня не слушает, идет в сторону леса. А я машу руками, показываю в сторону деревни: «Мама, да вы посмотрите! Вон там, куда я зову, огоньки разглядеть можно. А там, куда вы идете, — никаких огоньков не заметно». Говорила, говорила, говорила — убедила: «Ладно, Воля! Пойдем туда, куда ты показываешь…».
Прошли мы совсем немного и дошли до огородов. «Вот теперь, говорю, если вы, мама, все еще не верите, постучите в хату и спросите у людей: где мы оказались, верно ли идем?» Мама так и сделала, ей из хаты крикнули: мол, идете верно, правильно идете! Позади — дорога в лес, впереди — путь в деревню. Пришли домой мы с мамой уже глубокой ночью…
Ну вот, за этим листом
мы ходили — каждый год перед зимой,
где-то в сентябре. Не один раз — раз
десять приходилось нам за листом
таскаться. Он пушистый очень — сухой
дубовый лист. Пока собираем его — вроде
много выходит, а вытряхнули в мешок —
еще мало совсем! Помнится, за листом
всегда ходили вдвоем — только я и мама.
Остальные дети: Лена, Зина, Коля — не
помню, чтоб они ходили вместе с нами.
Может, все трое учились или скотину
пасли в это время...
Корова
«Уж мы, большевики, постараемся, чтобы все колхозники имели у нас по корове!» Ласка — это зверек такой, чуть покрупнее кошки, но помельче собаки. Мордочка вроде собачьей, отчасти напоминает лису. Ласка — зверюшка особая, она не дикая и не домашняя. Не совсем дикая — ведь живет не в лесу, а поближе к людям. Не вполне домашняя — ведь живет не в доме, из рук не ест. Держится ласочка всегда вблизи людских жилищ. И обитает она поближе к хлеву с коровой…
Коровка с ласочкой — между собой связаны, так у нас говорили все. Коровка — спасительница, надежда и опора. Детям без молока — верная гибель от голода. Болезнь коровки, тем более ее смерть — самое страшное, чего мы все боялись. Может быть, отсюда возникали разные суеверия, связанные с коровкой и ласочкой…
Мы считали так: ласка болеет — коровка тоже! Ласка умрет — коровке смерть. Если соседи враждовали (а враждовали они почти всегда, почти что все, почти повсюду), ласка могла стать жертвой. Ведь любой мужик, убивая соседскую ласку, твердо был уверен: «Соседская корова — теперь помрет!». Впрочем, наша-то коровка умерла иною смертью. В желудке у нее мы целый гвоздь нашли…
Задолго до этого,
когда коровка наша была еще жива, а мы
хоронились в лесу от немцев, голосила
она так, что все куцевские пугались.
Наша коровка всегда — ревела, а не
мычала! «Леня, уйми свою скотину! Уйми
ее скорее. Она нас немцам выдаст». Хотя
коровка наша ревела очень громко, немцы
до нас не добрались, слава Богу. Может
быть, говяжье мясо их не привлекало?
Свинину немцы точно любили больше, чем
говядину, баранину, козлятину…
Вечерки
Социализм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны! Стало быть, социализма в Куцевщине не было, в ней же не было электричества — даже в 1956-м, когда я навсегда уезжала оттуда. А зимние вечера — они же длинные, поэтому куцевские женщины собирались у кого-нибудь, чтобы тянуть пряжу — из отходов льна, из обрывков кудели…
Светила им всего лишь лампа керосиновая, а иногда даже лучина — если не было керосина. Чтобы не хотелось спать, наши рукодельницы грызли замороженную рябину или калину, жевали кислые сушеные яблоки. И если женщины у нас собирались, то я им всегда читала вслух. Например, Николай Гоголь, «Вечера на хуторе близ Диканьки»…
А «Вия» мы с мамой читали вдвоем, забравшись на печку в морозную ночь. Слышно было, как в трубе завывает ветер, я читала вполголоса, нам обеим делалось страшно: «Тяжело ступал он, поминутно оступаясь. Длинные веки опущены были до самой земли. С ужасом заметил Хома, что лицо было на нем железное…».
Я садилась на печке поближе к трубе, мама же как-то ухитрялась пристроить рядом лампу. Нет, не лучину — именно лампу на керосине! Книги мне давали в школьной библиотеке, я читала быстро, долго не держала. Поэтому мне охотно давали все самое интересное, что имелось в библиотеке…
«Мясо — в хатке под столом, у собаки — под хвостом!» Это слова из сказки, что однажды я услышала на вечерках. Перескажу своими словами. Жили-были два соседа, бедный и богатый. Бедный часто голодал, даже хлеба не было. А богатый мясо ел, сколько хотел. И хлеб у него не переводился. Взяла бедного обида, проявил он смекалку, украл мяса кусок…
Да такой большой кусок, что втроем его не съесть. Бедняк, жена, дите — наелись досыта, а мясо не съели. Выбрасывать жалко, а хранить опасно. Проявил бедняк смекалку, спрятал мясо хорошенько. Только успел, входит богач: «Где мое мясо?» «А я не вем!» (Не знаю я!). Обыскал богач избу, ничего не нашел. Спросил у дитяти: «Где мясо сховали?». Дите в ответ: «Мясо — в хатке пид столом, у сабаки — пид хвостом…».
Плюнул богач: «Дите надо мною — и то посмеялось!». И вышел вон. А дите чистую правду сказало. Мясо бедняк в хатке зарыл. Стол с места сдвинул, землю разгреб, спрятал туда кусок, землей засыпал, вернул стол на место. А собака почуяла, где лежит мясо. Села под стол — да на пол, зад и хвост оказались — как раз над мясом. Так и не нашел богач свою пропажу. А бедняк-то всю семью кормил мясом еще долго. Тут и сказке конец…
Так вот, наши рукодельницы, чтобы сон прогнать, брали с собою сушеные яблоки — очень кислые. Зачем сон прогонять? Чтобы дольше прясть, без кислых яблок глаза слипаются. Сидели же они — пусть не всю ночь, но допоздна. Пряли наши рукодельницы для себя, не для колхоза. Первые вечерки затевались осенью, как только начинал убывать рабочий день в колхозе, — он был равен световому дню…
Собиралось у нас женщин пять или шесть, никак не больше — хатка-то маленькая была. Работа у каждой женщины могла быть особая. Мама возьмет станок у кого-то (своего не было) и начнет ткать. Рядом женщина — пряжей занята: тянет рукой кудель, толкает ногой колесо, мотает нить на веретено. Остальные вяжут: чулки и носки, кофты и платки, словом, все виды верхней одежды. Ничего же не было в магазине! Да и магазина в Куцевщине не было. А туда, где он был, — ну зачем нам идти, если грошей нема…
После станка льняную ткань отбеливали или красили. Она же была суровая, как мешки для картошки. А вот шерстяная нить сразу годилась для вязания. Отбеливать ее не требовалось, но прясть ее было гораздо труднее — она сильнее лохматилась. Вечерки тянулись от поздней осени до ранней весны — можно было обвязать и обшить всех детей. Сам не сделаешь — купить не на что, будут твои дети — голыми и босыми: «Я в колхоз пришла — / юбка новая, / я с него ушла — / жопа голая…».
Что я им вслух читала, чтобы в сон не тянуло? Ну, Гоголя точно я помню: «Вечера» и «Миргород». А вообще-то я читала все, что попало. «Подпольный обком действует», «С фронтовым приветом», «Кавалер Золотой Звезды»? Нет, таких названий я не помню! Долго ли мы сидели? Мне казалось, что допоздна. Я уже спать хочу, а они снова: «Читай, Воля, читай!». И мне тоже яблоки кислые суют, чтобы не спалось...
У нас собирались только замужние женщины, другое дело — молодежь, там была своя компания и вечерки отдельные. Я была еще мала, а Зина с Леной туда уже бегали. Их рассказы об этом — я не очень-то помню. Запомнились только гадания. Это под Рождество, на девичнике, у кого-нибудь в хатке случалось. В одном углу клали куклу, в другом месте — каравай, в третьем — монетка медная, в четвертом — губная гармошка. Предметов семь или восемь там было — на табуретках или на стульях...
Закроют все предметы
мужскими шапками. Подводят девушку с
зажмуренными глазами: «Открывай,
невеста!». Как она откроет, что она увидит
— так и замуж выйдет, так и жизнь пойдет.
«Деньги здесь лежат!» За богатым быть.
«Куколка попала!» В девках родишь.
«Каравай я нашла!» Голода не знать.
«Гармошка попалась!» Музыкантом будет
муж...
Детские заботы
Зимой моей главной заботой были дрова, а летом — поросенок. Что касается дров — все подсохшие деревья нам разрешали спиливать. Мы сами их пилили либо просили кого-то помочь. Это бывало осенью, задолго до зимы. Другое дело — на календаре уже весна, а снега все еще лежат. И дрова прежние мы уже спалили, а где взять новые — мама еще не договорилась. Такое было не каждый день, но все-таки случалось часто…
Вот тогда я брала пилочку и саночки, на которых обычно каталась с горки. И шла я в Трилетку, обычно на опушку, стараясь далеко не заходить, ведь там же волки всегда водились. На опушке я спиливала все сухие ветки, до которых могла дотянуться. А если бы стала пилить не сухие — худо бы маме с батькой пришлось…
Каждое лето у нас в хозяйстве всегда жил подсвинок. Однажды он, бедняга, внезапно заболел. Только что был розовенький и беленький весь, и вдруг стал красный, покрылся багровыми пятнами. Это оказалась рожа, которая лечится только антибиотиками, и за ними надо было бежать аж в Раевку, вот я туда и поспешила. Между тем надвигалась гроза, уже близко гремел гром, и вовсю сверкала молния…
Когда я с пенициллином
бежала назад, прямо передо мной в землю
вонзилась молния — в виде огромной
стрелы. Я перепугалась насмерть,
остановилась на минутку — и снова
помчалась до хатки. Прибежала, а подсвинок
наш уже не дышит. Видимо, мы слишком
долго распознавали рожу и опоздали с
лечением. Помню, что стало нам очень
обидно, мы с мамой обе навзрыд заплакали.
Что тут скажешь? Держись, Зося, як
пришлося…