«Вестник аналитики», «Виноград», «Дружба народов», «Звезда»,
«Знамя», «Иностранная литература», «Лампада», «Лед и пламень»,
«Литературная учеба», «Наше наследие», «Октябрь», «Посев»,
«Родина», «Рыбная слобода», «Углече поле», «Фома», «ШО», «STORY»
Ольга Атрощенко. Все во мне и я во всем. Искусство Константина Коровина. — «Наше наследие», 2013, № 106 <http://www.nasledie-rus.ru>.
«В одном из последних посланий Константина Коровина сыну известного певца — Федору Федоровичу Шаляпину — по-прежнему доносятся грустные ноты. „Вспоминаю я всегда Охотино. Какая природа, леса, речка. Помнишь речку Рекша. Я ходил купаться на нее. Стрекозы летали зеленые, пахло лугом, водой и лесом. Не рай ли это был. А мужики разве были плохие люди? Добрые люди. Ах, как оболгали Россию. Много отнял у меня времени театр. Лучше бы я писал картины. Несказанную поэзию русской природы. Но великие идеи ‘искателей справедливости‘ кончили жизнь. Я в сущности не знаю и не пойму, чем уж я был виноват. Работал я много и не сделал греха перед народом. Не пойму я людей, живущих на прекрасной и тайной земле нашей.”
Тем не менее Коровин до последних дней сохранял оптимизм и надежду на будущее. Именно он с присущей ему жизнерадостностью мог написать: „В жизни и трудно, и горько, и нужда, и незадача, и неправда живет меж людей. А вот есть Рождество, есть надежда, есть Свет разума. Обойдется все это злое, нечестное, обманное, житейское, низменное. И придет и воссияет правда, воскреснет приязнь и дружба человеческая, смягчится душа человека, и обнимет чувство любви душу, и возлюбят друг друга”.
Коровин умер 11 сентября 1939 года. Его сердце не выдержало панического ужаса перед началом мировой войны и переживаний о судьбе семьи».
В номере, помимо прочего, публикуются письма Бориса Пильняка, дневник Александра Гладкова о Мейерхольде, статья гл. редактора журнала В. Енишерлова о гениальном грузинском акварелисте Вано Ходжабекове (он жил в одном городе с Пиросмани, но художники так и не познакомились).
Василий Голованов. Сочинение. — «Лед и пламень». Литературно-художественный альманах Союза российских писателей, 2013, № 1.
«Блок про XX век все очень хорошо понял, уловил его железную хватку, машинный ритм, мертвечину порожних слов века, которые убили его поэзию, а спустя еще сто лет превратились в язык масскульта. Он только надеялся, что революция все это уничтожит. Испепелит. Готов был пожертвовать ради этого всем, даже любимым Шахматовым. Только бы открылся вольный простор, грянул ветер — и полетела по нему Степная Кобылица...
Он не хотел верить звукам, возвещавшим, что там, в новом времени, не будет места ни вольным степным табунам, ни вольным людям. Уже Есенин все это понял.
Кстати, у Махно одну лошадь звали Воля. <…>
А у меня была история о книге, толстенной, восьмисотстраничной книге статей из двухтомника Блока, которую таежный охотник Сашка Устинов взял с собой в зимовье, откуда у него ее и украл заезжий бич и прострелил из тозовки. В тайге, где ни один предмет не появляется сам собой, как-то не принято по книгам стрелять. Поэтому и осталось ощущение, что с этим бичом творилось что-то неладное, ощущение проникшего с ним сюда, в Лес, безумия Больших Городов...»
«Разворачиваясь в массе плотной бумаги, пуля вырывала из Блока целые абзацы, по-своему „прочитывая” его. В свое время Хайдеггер взял на себя смелость по одному (и не полностью сохранившемуся) изречению Анаксимандра, древнейшего из греческих философов, реконструировать основные понятия и антитезы западной философской мысли, „если уподобить размышление над этим отрывком стихосложению в исторически-былом собеседовании мыслящих”. Сидя с простреленным Блоком в каюте теплохода, медленно тащившегося вверх по Енисею, я сначала прочитал целиком „Крушение гуманизма” — ту самую статью, которая философски весит не меньше, чем „Закат Европы”, — а потом, следуя провокации Хайдеггера (т. е. что было бы, если бы от всего, написанного Блоком, не осталось ничего, кроме нескольких отрывков?), стал выписывать в тетрадь строки, „прочитанные” пулей, и с каждой новой выпиской понимал, что эти абзацы, попавшие в один ряд волею случая, обрывочные, не связанные между собой — есть определенное и точное свидетельство о человеческом Гении и о человеческой мысли в той степени совершенства, независимости и глубины, которая оплачивается всей прожитой жизнью, качеством совести, бытием-в-совести...»
Наталья Гордеева. Принудительное обаяние Олега Янковского. — «STORY», 2013, № 10 (64) <http://www.story.ru>.
Из разговора с режиссером Сергеем Соловьевым.
«В этом смысле в Олеге инстинктивно существовала потрясающая оборонная система. Пробить эту оборону было невозможно. Поэтому Олег мог существовать в любой эпохе. Типун мне на язык, но если бы завтра к власти пришел Гитлер и к Олегу начали приставать, я очень сомневаюсь, чтобы он начал: „Я с Гитлером в одном поле не сяду рядом!” Очень сомневаюсь. Будучи при этом абсолютно благородным человеком. Вот могут какие-то идиоты сказать — вы с ума сошли, про Гитлера говорите, ведь Янковский такой!..
— Про Гитлера вы и правда загнули.
Ну вот великий дирижер Караян играл же при Гитлере? Играл. Играл Вагнера и спасал многих музыкантов. „Если вы действительно любите Вагнера, — говорил Караян Гитлеру, — вы должны понять, что хорошо на скрипке играть могут только евреи, так уж жизнь устроена”. Он не полемизировал с Гитлером. Но параллельно с этой эпохой делал огромное количество добрых дел. На таком непафосном неприятии Гитлера спас массу прекрасных музыкантов. Брехт плюнул и из Германии уехал, понимаете? А Караян плюнул и остался. Вот Олег тоже бы плюнул и остался...»
Михаил Горшков. Бедность в России. — «Вестник аналитики», 2013, № 3 (53) <http://www.isoa.ru>.
«Институт социологии РАН завершил в апреле 2013 года уникальное исследование „Бедность и неравенства в современной России: десять лет спустя”. <…> В целом к бедным можно отнести 30% населения страны. Причем сегодня наполовину это — „новые бедные”, что говорит о высоких рисках опуститься на „социальное дно” для тех, кто сегодня вполне благополучен…»
Детское чтение для взрослых. — «Октябрь», 2013, № 9 <http://magazines.russ.ru/october>.
«Так ли далека детская литература от взрослой, проходит ли между ними четкая граница, существуют ли „детские” темы, стилистика для определенных возрастов и стоит ли делить литературное поле, зная, что важнее всего, какие ростки на нем взошли? <…>
Перед вами первый номер толстого литературного журнала, полностью посвященный отечественной детской литературе (выделено мной, до этого и впрямь еще никто не поднимался, браво — П. К.).
Тщательный отбор произведений прозаиков, поэтов, драматургов, критиков, пишущих исключительно для детей и не только, позволил показать нашему искушенному взрослому читателю срез направлений, тем, жанров этого сектора современной словесности».
«Срез» есть «срез». Отбор, к счастью, оказался менее предсказуемым, нежели можно было ожидать. То, что в «первом номере толстого литературного журнала, полностью посвященного отечественной детской литературе» не нашлось слов о посильных трудах коллег по цеху (например, о «детском» проекте «Вопросов литературы», долгоиграющих рубриках в «Урале» и «Дне и Ночи», тематических блоках в «Дружбе народов» и регулярной новомирской «детской» колонке вкупе с разделом «Семинариум»), — оно, конечно, немного жаль. Но и посвящаем-то мы свои номера детской литературе — не полностью, это правда.
«Есть альтернатива злу. И это обнадеживает». Из писем Людмилы Марасиновой. — «Рыбная слобода», Рыбинск, 2013, № 2.
Письма просветительницы и общественного деятеля, председателя Рыбинского отделения ВООПИК с конца 1970-х годов — своей коллеге, Людмиле Соколовой. Обе они работали над созданием в городе мемориального музея выдающегося ученого Алексея Ухтомского (1875 — 1942), физиолога и иеромонаха в миру.
«...Господи, как вот жаль, что пока мы еще не создали такое заветное место, где было бы легко, понятно, удобно, красиво и радостно встретиться и побыть наедине с природой, с собой, с историей. Я все мечтаю, что это должно быть в чьей-то усадьбе. Ухтомских или еще кого-то из тех, чья душа обитает в этих местах. Жаль, что из музея это не получилось. Но там все-таки слишком много города и современности...
Мне иногда думается, что дело совсем не в судьбе и характере одного человека, а в общей атмосфере жизни, которая отторгает или деформирует и добро, и любовь, и истину. Именно они и не нужны на 99% социальной территории. Современная цивилизация идет в сторону торжества зла, и все, что ему мешает, не только не востребуется, но активно уничтожается. Я вижу жизнь немногих порядочных людей, и она почти у всех идет по одному сценарию. Число этих людей и их силы неизмеримо меньше, чем силы зла, не осознающего себя как зло.
Может быть, это и делает людское сообщество обреченным. Опыт с человеком у природы в целом неудачен. Он не состоялся. Но то, что есть альтернатива злу, все же обнадеживает. Что бы ни было, я счастлива, что Вас встретила и узнала».
К слову: в каждом номере историко-культурного журнала Рыбинской епархии, руководимого Анной Романовой, публикуется много мемуарных, краеведческих, литературных материалов. Обидно, что его нет в сети.
Эдуард Зибницкий. Кольцо власти и право на фантазию. — «Посев», 2013, № 5 (1628) <http://www.posev.ru>.
«Сейчас в России развивается жанр „православного фэнтези”, и конечно, неизбежно обращение к классике жанра, неизбежно желание использовать „во благо” разработанные западными авторами мотивы и формы, и использовать их так, чтоб уж напрямую: выверенная, безупречная модель мира и программа действий, без всякого язычества и оккультизма, и даже чтоб от политических параллелей, которых избегал Толкин, рябило в глазах. Но секрет удачи Толкина не только в том, что у него были талант, работоспособность и огромная эрудиция, но и в том, что его фантазия неангажирована и даже бесстрастна. Заинтересованность может быть не только политическая, она может быть личная, глубоко интимная (хотя причина политического фанатизма тоже может быть интимной), но Толкин, проживший тихую, благополучную семейную жизнь, сумел такой опасности избежать. Правда, в его книги просочилась одна личная драма: опыт войны. <…>. Что касается литературной фантазии, то это особое ремесло, требующее внутренней дисциплины, самокритичности и знания универсальных законов жанра, которые суть лишь продолжение законов мироздания. И здесь отсутствие деликатности и такта, с которыми писатель-фантаст оперирует тварным материалом, не может быть компенсировано мнимой благонамеренностью религиозного фэнтези. Как раз чувство такта требовало бы, чтобы фэнтези было как можно менее религиозным, менее „ортодоксальным”, чтобы меньше было подпитки для „прелести”».
Сергей Ив. Иванов. Предчувствие иного бытия. О духовном содержании отечественной научной фантастики. — «Литературная учеба», 2013, № 3 <http://www.lych.ru>.
«Совпадение двух общественных процессов — истории атеизма и истории научной фантастики — конечно, не случайно. Трактовать его можно по-разному. Можно видеть в лавинообразном развитии НФ-литературы „заговор” партийных коммунистических властей, которые нарочно развивали эту отрасль и пропагандировали ее, чтобы отвлечь читателей от духовных книг. Но параллельные процессы в мировой литературе говорят о том, что советские коммунисты здесь почти ни при чем. Разве что они действовали в русле некоего всемирного атеистического вектора. Но более плодотворным мне представляется „имманентный” подход, исходящий из внутренних потребностей человеческого духа в литературе о возвышенном…».
«Достоинством НФ-литературы можно счесть даже саму фундаментальную неосознанную символичность, то есть то, что духовные категории выражаются в ней через образы физического мира. Такая образность является до некоторой степени (увы, только до некоторой) гарантией того, что читатель не уйдет в чистую спиритуальность, куда уводит его литературная мистика. Интересно, что двуединость фантастики (когда психологическое и физическое содержание образов сохраняют раздельность существования и при этом являются одним и тем же, выражают одно и то же) имеет параллель и в православной догматике. Достаточно напомнить о том, что Господь воскресит праведников в теле, а духовная молитва может двигать материальные горы.
Нетрудно увидеть, что фантастика хороша там, где сохраняет и моделирует детское мировосприятие. Советскую фантастику (и до некоторой степени даже современную российскую) отличает нравственное целомудрие. Там редки сцены насилия, практически отсутствует плотская любовь со всеми ее чувственными прелестями, которыми полна „реалистическая” литература. К перечисленным качествам можно прибавить заметную простоту научно-фантастической литературы. Она понятна и взрослому и ребенку».
Юрий Карякин. Нужна ли России Вольная печать? Из «Переделкинского дневника». Публикация Ирины Зориной-Карякиной. — «Лед и пламень». Литературно-художественный альманах Союза российских писателей, 2013, № 1.
«В свете прошедшего столетия вечные антагонизмы видятся иначе. Вечные споры „западников” и „славянофилов”. Помнится, как резко возразил мне Александр Исаевич Солженицын, когда я приехал к нему в Вермонт в 1992 году: „Я — не западник и не славянофил”.
Страхов, многие годы бывший другом Достоевского и его первым корреспондентом, назвал Герцена „Отчаявшимся западником” и одновременно „истинно русским человеком”, а Достоевский, согласившись с ним, добавил: „всякий чуть-чуть значительный и действительный талант — всегда кончал тем, что обращался к национальному чувству... Посмотрите опять на Герцена: сколько тоски и потребности поворотить на этот же путь <...> если человек талантлив действительно, то он из выветрившегося слоя будет стараться воротиться к народу...”. Достоевский будто слышал слова самого Герцена (1857 г.): „История толкает меня именно в наши (русские) ворота”. „Народ русский для нас больше чем родина”».
Светлана Кистенева. Предание об угличском государе. — «Углече поле», Углич, 2013, № 18 <www.gazetauglich.ru>.
«А отголоски любимой идеи угличан находим и в рукописи местного купца Павла Матвеевича Сурина (вторая половина XIX века), где о последствиях угличской драмы говорится: „Все исчезло, все погибло и для Нагих, и для Углича, и для всей России. Подлинно Углич мог ожидать многого в будущем. Царь, взлелеянный, выращенный в его объятиях, никогда не мог забыть места своей колыбели, места своей юности. Он простирал бы милостивый взор с российского трона на свою вотчину... поставил бы своих потомков княжить в Угличе, и Углич мог быть вторым городом после столицы в царстве русском. Но свершились судьбы, непостижимые для смертных, и Углич постигла участь плачевная, жестокая, ужасная”.
Столь твердое и стойкое убеждение не могло существовать без прочной исторической основы, заложенной как раз в долгое успешное правление Андрея Большого.
По совпадению обстоятельств и сходству переживаний — по законам массового сознания — Димитрий со временем заместил в памяти горожан эту исторически более значимую персону. История ребенка оказалась ярче, „сюжетнее”, ближе и памятнее неискушенной в книжности городской среде, чем более отдаленная политическая фигура взрослого князя. Так образ Димитрия сам стал — как бы это представить? — коконом, заключившим в себе другую суть. И соглашаясь с Аксаковым, дерзнем все-таки поправить у него одно слово: память о Димитрии не „поглотила”, а „собрала” — сфокусировала, как линза, и преломила все прочее, всю старину и чаяния здешнего многолюдства, убежденного в праве Углича на признание своей „державности”.
Впрочем, все это было почти неосознанно, даже будто не по воле горожан, приходящих и покидающих эти дома и улицы, да и больше занятых своими делами. Может быть, каждое место наделено своеволием, или таких мало, а может и вовсе — только наше...»
Юрий Кублановский. Углич — код отечественной истории. — «Углече поле», Углич, 2013, № 18.
«Русская история вообще постоянная составляющая моей жизни. Василий Розанов заметил: „Жизнь русского литератора проходит под углом вечных беспокойств”. Замечательное определение. Я как раз к таким литераторам отношусь. И отчасти эти вечные беспокойства связаны с постоянным осмыслением нашей истории, с попытками дешифровки ее провалов и катаклизмов, чреватых аж захватом нашей столицы! Я имею в виду и Смутное время, и наполеоновское нашествие, и то, что Москва едва не была взята в 1941-м, прямо-таки чудо ее спасло. Стараюсь разгадать, почему русская цивилизация просуществовала менее тысячи лет. Я никак не могу, как это многие сейчас пытаются делать, советский период вытянуть в одну прямую с дореволюционной Россией. Для меня это исторический слом. В попытке дешифровать, разгадать, что же произошло, проходит моя жизнь».
Валентин Курбатов. Отметки на косяке. — «Лампада», 2013, № 5 (92).
О Викторе Астафьеве. «…И мы знали в нем эти минуты, слышали ожесточенное, забывающее свет сердце во второй части „Последнего поклона”, в „Печальном детективе”, в „Людочке”, в „Проклятых и убитых”. Но знали и то, что, как великий художник, он чувствовал разрушительность зла и сам не любил эти страницы, сердито защищая их, как защищают некрасивых детей. Не любил в себе эту, как он писал, „переродившуюся с возрастом из детдомовского юмора, к сожалению, злую иронию”, потому что опыт лучшей литературы, в том числе и его собственный опыт, научил его, что „что-то путное создать на земле возможно только с добром в сердце, ибо зло разрушительно и бесплодно”.
И вот, перебирая сейчас потемневшие заметки „Чусовского рабочего” с его подписью, я думаю, какой ценой дается нам взросление мысли. Как мы по-русски раскидисто корим себя за то, в чем не были виноваты, как не бывают виноваты доверчивые дети, верящие в правоту взрослого мира. А это был только нормальный рост, зарубка на косяке, и там, в той сентиментальности, веселье и доброте, он выиграл войну, а не „защитил фашизм назад красной пуговкой”, сложил высокое сердце, благодаря которому стал тем писателем, который вырастил и наше сердце. Значит, и там были не одни „слепота и глухота”, „неразвитость” и „осквернение языка”, а и свет жизни, побеждающей неправду».
Тема этого номера журнала, издающегося храмом Иконы Божией Матери «Знамение» в Ховрине, — «Возможно ли изжить зло?».
Владимир Леонович. «Я обнимаю все живое…» — «Фома», 2013, № 9 <http://www.foma.ru>.
«Не твоя ли на угоре / лиственница — как струна? / Не моя ли в Белом море / потопленная страна // в дебрях водорослей ржавых, / в помавании ветвей — / коль причастен сонму правых сотой долею своей?»
«Что до сочинений, то русскому писателю, говорил он, свойственно видеть жизне-, так сказать, преобразующий смысл в своих писаньях. И поминал Цветаеву, которая, сравнивая Маяковского и Пастернака, отмечала, что выход из стихов первого есть ход на площадь. А выход из лирики Пастернака — возбуждение сердечной и мыслительной деятельности. В его причудливом поэтическом словаре толпятся олонецкие и костромские речения, гортанно звучат любимые грузины, которых он много переводил, проживая вместе с ними их стихи и судьбу. Леонович — поэт-сострадатель, возвращающий в поэзию звук плача и песни, человек неугомонной и обнаженной души. В дни его юбилея многие — кто вслух, кто про себя — сказали: он с нами. С народом то есть. Всегда» (из редакционной врезки).
Николай Лисовой. Век Серафима: житие и время. — «Фома», 2013, № 8.
«Преподобный Серафим — первый святой, канонизированный в XX веке. Вообще, XX век — это не только век мировых войн, атомных бомб, Вьетнама, Косова и Ирака. Это век рублевской „Троицы”, это век преподобного Серафима, явленного России в 1903 году. Очень важно, что в новый век Россия пришла, вооруженная новыми духовными образами и свершениями. Скажем, война с Наполеоном 1812 года тоже очень много дала для русской жизни. И русское возрождение, и славянофилов, отчасти и Оптину пустынь, и Пушкина, и Глинку... Но — никакого святого, который бы ассоциировался с началом XIX века, хотя преподобный Серафим в это время жил. Он как бы не востребован на уровне всего общества: нет прямого влияния, есть, напротив, некоторая закрытость, сохранность до поры до времени. Благодаря тому, конечно, что весь вот этот подготовительный период, в который жил и работал преподобный Серафим, все это готовилось. Россия, как купец, и не только купец, но и всякий разумный человек, приберегла главное на черный день».
Иван Монахер. Наш календарь будущего Украины: 2101 — 2201 гг. — «ШО», Киев, 2013, № 3-4 <http://www.sho.kiev.ua>.
«17 июня 2189, среда. Национальный праздник: День успешного клонирования великого украинского поэта Т. Г. Шевченко».
Тема номера: «Украина XXII». Через несколько лет этот клон полетит на Марс в качестве первого Чрезвычайного и Полномочного посла, а перед тем выпустит новую книгу «Не кохайтеся з кiборгами та москалями».
«На Севере он увидел нечто особенное…» Беседа Александра Антипина с вдовой писателя Юрия Казакова — Тамарой Михайловной Судник-Казаковой. — «Литературная учеба», 2013, № 4.
«Он был человеком не от мира сего. Он жил другим. Не так, как все. Для него важней был Божий мир. Природа. И в человеческих отношениях ему отнюдь не важно было, какая у человека профессия. Он все видел в каком-то другом масштабе. Поэтому он оставался далек от политики, в том смысле, что это его глубоко не интересовало. Душой болел за то, что происходит в России, но глубоко не вникал. Видел все в общем, отвлеченном от деталей и подробностей виде».
Жорж Нива. Феномен Солженицына. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2013, № 9 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
«Величие Солженицына в том, что его глобальное ведение, предрасположенность к теоцентристским режимам, встревоженные призывы к „самоограничению” для каждого государства неизменно сопровождаются воззваниями, обращенными к человеку. Самое малое, что Солженицын требует от человека, — это сохранять честь, иными словами, не дать запятнать свою душу, быть жертвой, а не палачом. Именно о чести говорит Воротынцев в „Августе Четырнадцатого”. Честь состоит в том, чтобы „жить не по лжи”. Но от человека требуется и более высокая добродетель — жертвенность. Честь — добродетель светская, сближающая солженицынских персонажей с героями античности, со стоиками и Сократом. Жертвенность уподобляет человека христианским святым.
Кажется, будто лишь из изгнания может прозвучать голос, набравший определенную силу, — изгнания внутреннего или внешнего. Кажется, будто это естественное состояние для всех, кто обрушивает „лавины правды”. Да, Солженицын вернулся на родину, но и там продолжал говорить, подобно всем пророкам, из изгнания — из невидимой России, канувшей в бездну истории. Другой великий русский изгнанник, Герцен, эмигрировав в Европу, также обличал буржуазность и эгоизм Запада, приняв славянофильский взгляд на Россию, дабы не погрязнуть в историческом пессимизме. Герцену не удалось вернуться, тогда как еще один великий „изгнанник”, Толстой, вообще никуда не уезжал. Всех троих сближает неприязнь к Западу. Как и Герцен, Солженицын живет в утопической, буквально „нигдешней” России. Уход в другую реальность или другой язык немедленно повлечет за собой высшую кару: язык „ускользнет”. И Солженицын остается в своей пустыне: вечный иконоборец и аскет, он посылает оттуда свои призывы. Куда могла привести эта „утопия” изгнания? Солженицын справился со своей первой скалой — ибо его крик обрушился на все гулаги мира. Взялся за вторую».
Константин Обозный. Операция «Послушники». Еще раз к вопросу о патриотизме и христианском послушании. — «Посев», 2013, № 8 (1631).
«Сегодня известно немало примеров обратного свойства, когда некоторые исследователи практически всех клириков Псковской Миссии и Прибалтийского экзархата обвиняют в коллаборационизме и предательстве, полагаясь лишь только на сомнительные материалы из судебно-следственных дел, хранящихся в архивах ФСБ. В этом свете фильм (на Первом канале, приуроченный к 70-летию Курской битвы. — П. К.) о „послушниках” можно рассматривать как иную крайность, попытку „реабилитировать” православных священников, служивших с разрешения немецких властей, приписав большинству из них разведывательную деятельность и „советский патриотизм”, тем самым выдавая желаемое за действительное. Но тогда мы придем к печальному парадоксу — героями, и даже святыми, стали лишь священники, доказавшие лояльность сталинскому режиму, помогавшие партизанам, работавшие на органы госбезопасности... а как быть с остальными?
На самом деле клириков, сотрудничавших с советской разведкой или завербованных немецкими спецслужбами, оказалось ничтожно мало, причем в последнем случае это были нецерковные, чуждые Евангельскому духу самозванцы, в недавнем прошлом — коммунисты или обновленцы. Подавляющая часть членов Миссии и клириков Прибалтийского Экзархата твердо, подобно протопресвитеру Кириллу Зайцу, держалась духовного принципа „невозможно служить двум господам”. Невозможно служить и быть „послушником” кесарю, даже если это „родной” „красный” кесарь, а не пришлый „коричневый”, и одновременно не за страх, а за совесть служить Христу и Его Церкви, а значит — своей пастве, за которую и полагали свою жизнь».
Предыдущий номер почти целиком посвящен теме «Советской цивилизации» (среди выступивших: В. Сендеров, Р. Гальцева, И. Роднянская, В. Губайловский, Б. Херсонский и другие).
Епископ Орехово-Зуевский Пантелеимон (Шатов). Смерть, которой ждут. — «Фома», 2013, № 8.
« — Вы видели когда-нибудь, как умирает настоящий христианин?
— Меня поразила смерть мамы протоиерея Владимира Воробьева. Я был при ее кончине, она знала, что умирает, попрощалась со всеми, благословила своих внуков, передала какие-то свои пожелания. Ей было трудно умирать, каждый вдох давался тяжело, но с ней рядом находились два ее сына, которые поддерживали маму с двух сторон, и мы все вместе молились Богу. А после ее смерти я чувствовал, что осталась открытой дверь туда, куда ушла Евгения Павловна. Это было удивительное чувство!
Моя жена тоже умирала, окруженная детьми, друзьями, мы видели, что она умирает, молились все о ней. Я помню, что пережил после ее смерти, — этого нельзя никак описать или объяснить. Мы жили на даче у отца Владимира, и я пошел в сад, сел на стул и долго сидел в каком-то состоянии, когда не было ни мыслей, ни чувств, но было странное, необыкновенное ощущение какой-то свободы от всего. Я понимал, что сейчас душа моей жены переходит в другой мир, оставляет все земное. Я отчасти как бы сопутствовал ей.
В смерти есть величие... Когда умирает христианин, когда он осознает, что с ним происходит, а близкие сопровождают его на этом пути, — в этом некая тайна, которая приоткрывается тем, кто остается на земле.
Таким образом, умирание сопряжено и со страхом, и с грустью расставания, и с безобразием разлагающегося тела, но вместе с тем — чего часто не хотят видеть — есть в этом моменте и радость от ожидания полноты бытия, и некое таинство, и величие».
Захар Прилепин. Национальная идея. — «STORY», 2013, № 9 (63).
Из авторской колонки «Я пришел из России».
«Через 16 лет после своего рождения ребенок должен получить то, чего никогда не получали дети ни одной нации мира.
Он должен говорить как минимум на трех языках. Владеть как минимум одним ремеслом. Играть как минимум на одном музыкальном инструменте. Быть профи как минимум в одном виде спорта. Знать алгебру и физику, анатомию и астрономию. Увидеть и покорить географию всей страны от края до края. Ориентироваться в тайге и в экономических школах. Подшивать воротнички и вязать носки. Помнить наизусть как минимум одну поэму и по одному стихотворению ста поэтов и уметь разыграть как минимум сто самых известных партий в шахматы. Представления его о чести и совести должны быть определенны, а не бесконечно расплывчаты, как у нас. Образцами его поведения должны стать святые и подвижники, образцами речи — поэты и пророки. Он должен уметь стрелять, петь, танцевать, молиться, управлять любым видом транспорта, включая летательные аппараты, плавать под водой, создавать и взламывать компьютерные системы, оказывать первую медицинскую и последнюю психологическую помощь, принимать роды и знать поминальные причты.
Представляете, прошло 20 лет, а у нас новая, с иголочки элита, занятая воспитанием следующего за ней поколения! То, что мы через 20 лет не узнаем своей страны, едва такие дети войдут в жизнь, — это полдела.
То, что мы сами захотим стать хотя бы слабым подобием своих детей, — другие полдела. И других шансов у нас просто нет. Мы отработанный материал, надо честно себе в этом признаться. Каждый из нас, может быть, и хорош, в целом мы годимся только на то, чтоб уступить дорогу тем, кто даст нам право добраться до своего предела и не завыть от ужаса, оглянувшись назад».
Юрий Ряшенцев. В шумной стране живых. — «Дружба народов», 2013, № 9 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
«Во сне лишь... И никогда наяву... / От многого Бог упас. / Мне стыдно, что я так долго живу, / так долго... При том — без вас. / Вот дуб. На его коре борозда. / Он, видно, привык к битью. / Я, помню, гладил его... Тогда... / С мамой... В другом краю. <…> Как странно... Не зная, не видя, где я, / а может, и видя — вопрос, / оттуда, оттуда, из небытия, / как внятны они мне — до слез!.. / А тихий летний закат так пунцов, / пунцовый закат так тих... / Дыши, полномочный посол мертвецов / в шумной стране живых».
Оксана Северина. Навстречу ветру. Жизнь и творчество Бориса Житкова. — «Виноград». Журнал для родителей, 2013, № 3 (53) <http://www.vinograd.su>.
«Пароходы и самолеты, ледоколы и метро — обо всем этом надо было увлекательно рассказать. И в этом Житкову не было равных. Как исследователь и инженер, он не просто знал и любил технику, но находил в ней драматическую коллизию, которая становилась основой рассказа. В этом отличие рассказов Житкова от произведений многих мастеров научно-популярного жанра, которые нанизывали научный рассказ на внешний сюжет. И даже если сегодня железная дорога устроена иначе, чем в 30-е годы прошлого века, читать о ней у Житкова все равно интересно, потому что он пишет не о железной дороге, а об отношениях людей, связанных с ней.
Нашлось в литературе применение и инженерным талантам Бориса Житкова: он стал изобретателем нового жанра — энциклопедии для малышей, которая была бы и художественной книжкой, и путеводителем в современный мир».
В этом же номере — примечательный текст А. Поповой к 150-летию Лондонского метро, а в следующих О. Северина в той же рубрике «Образование» пишет о Клайве Льюисе и Борисе Шергине, которому в текущем году исполняется 120 лет.
Сергей Чупринин. Смыслоискательница. — «Знамя», 2013, № 9 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
«Дедков сражался с эстетическим релятивизмом, с нравственной амбивалентностью тогдашних „сорокалетних” прозаиков (В. Маканин, Р. Киреев, А. Курчаткин и др.). Роднянская бросила вызов философской интоксикации, обрученной, как она решила, с гламуризацией литературы. Оба искали подлинность, жаждали подлинности.
Но, как по прошествии времени видно, даже этот поиск, даже эта святая жажда способны давать осечку.
По простейшей причине: степень подлинности так же не вымеряется, как и уровень художественного вкуса. Здесь — и для искусства это общее правило — все на доверии.
К таланту, духовному опыту и нравственному чувству художника.
К интеллекту, духовному опыту и нравственному чутью критика.
Что бы по этому поводу ни думала сама Роднянская, критика — не род литературоведения, хотя и сближается с ним по многим основаниям, но род литературы. Сопорядковый, простите уж мне это нахальство, с эпосом, лирикой и драмой.
Где важна не доказательность, а убедительность и убежденность.
Где побеждает не аргументация, но артистизм высказывания и его существенность.
И критерий значительности того или иного автора в нашем деле только один — удалось ли ему — рецензиями, статьями, книгами — создать свой неповторимый мир, свой образ литературы или нет.
Если не удалось, мы видим в критике либо что-то вроде сферы обслуживания (неважно кого — писателей, издателей, а хоть бы даже и читателей), либо что-то вроде синклита экспертов, этакого ОТК при литературе.
А если удалось, то смело говорим: критика — это и в самом деле критики. За высказываниями которых мы ведь следим не потому, что они посвящены роману NN или стихотворному сборнику XY, и не потому, что их оценки совпадают или, наоборот, расходятся с нашими.
А потому, что это высказывания, например, именно Ирины Роднянской».
Леонид Шидловский. «Смерть шпионам». — «Родина», 2013, № 4 <http://www.istrodina.com>.
Интервью заместителя председателя Совета ветеранов ФСБ России, генерал-лейтенанта запаса к 70-летию образования органов военной контрразведки. Собственно, этому юбилею посвящен — панегирически — почти весь номер; читаешь и глазам не веришь: какое, милые у нас и т. д.
«В числе тех, кто возглавлял органы „Смерш” в грозные военные годы, следует по праву назвать имя Виктора Семеновича Абакумова, стоявшего у истоков „Смерша” и олицетворявшего его вплоть до расформирования. Назначение Абакумова, который ранее не работал в военной контрразведке, сначала начальником управления особых отделов, а затем ГУКР „Смерш”, оказалось удачным. Его талант руководителя и организатора, созданная им система подбора и подготовки кадров, высокая требовательность в сочетании с такими ценными человеческими качествами, как забота о людях, об их повседневных нуждах, снискали ему непререкаемый авторитет и уважение среди сотрудников „Смерша”. Известно, что Виктор Семенович достаточно часто выезжал на фронты, где проверял работу своих подчиненных. В 1944 году он был награжден орденами Суворова 1-й и 2-й степеней, в 1945-м — орденом Кутузова 1-й степени, а также орденами Красного Знамени, Красной Звезды и шестью медалями…» Остановим цитату.
Александр Янгалов. О противоречиях и странностях в биографии Оруэлла. Письмо в редакцию. — «Иностранная литература», 2013, № 9 <http://magazines.russ.ru/inostran>.
Самый «горячий», на мой взгляд, материал номера. А. Я. пишет об авторе «Скотного двора» и «1984» как о цинике, ненавистнике социальной справедливости и моральном перевертыше фашистского склада. Янгалову не менее резко отвечает Мария Карп, работающая над книгой о Джордже Оруэлле.
Составитель Павел Крючков