ИЗБРАННИК СУДЬБЫ

Григорий Леонидович Аросев — поэт, прозаик, критик. Родился в Москве в 1979 году. Окончил ГИТИС, театроведческий факультет. Публиковался в журналах «Дружба народов», «Вопросы литературы», «Звезда» и др. В 2011 году выпустил книгу «Записки изолгавшегося» (сборник рассказов). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Григорий Аросев

_*

ИЗБРАННИК СУДЬБЫ

К 100-летию со дня рождения Сергея Залыгина

_I

Cовременное восприятие творчества Сергея Залыгина сильно зависит от точки зрения исследователя. Здесь главное слово — «творчество», потому что личность Залыгина сомнений не вызывает: человеком он был достойным.

Если брать в расчет исключительно «общую» филологию, без исторического и личностного бэкграунда, и не уделять особого внимания периодизации трудов бывшего главного редактора «Нового мира», к сожалению, придется констатировать, что Залыгин как писатель ушел глубоко под радары, и очень маловероятно, что в будущем вернется оттуда. Но при этом ни в коем случае не следует подвергать сомнению талант писателя и масштаб его мысли. И это не поспешное оправдание — это факт: и по объему идей, и по литературному дарованию Залыгин действительно исключительно силен. Проблема в другом — в «смене вех». Как правило, Залыгина относят к писателям-деревенщикам, к тому же — сибирякам. Хотя это определение можно и должно подвергать сомнениям и уточнениям. Залыгин действительно много писал о российско-советской деревне и делал это от души, с большим знанием дела, но по многим параметрам отличался от классиков-деревенщиков — Распутина, Шукшина, Белова, Абрамова, Астафьева. В книгах Залыгина много исторических изысканий и почти совсем нет какого бы то ни было пафоса. Он отлично понимал психологию крестьян, но не злоупотреблял этими знаниями. Но главное — Залыгин писал отнюдь не только деревенскую прозу. Поэтому попытка определить его творчество каким бы то ни было «измом» будет напоминать укладывание в прокрустово ложе.

Однако фактически Залыгин так и не попал в «классики классиков», в первые номера рейтинга. Почему — вопрос дискуссионный, философский и неоднозначный. (Акцент на слове «фактически», потому что речь сейчас идет о массовом восприятии, а не о том, как дело обстоит на самом деле.) Версию «из-за недостатка таланта» отметаем сразу. Версию «не оценили» тоже. Поэтому, скорее всего, дело исключительно в стечении обстоятельств. Несмотря на стотысячные тиражи, Залыгину чего-то не хватило, чтобы стать всенародно известным, как Шушкин или Астафьев. Вероятнее всего, Залыгин был человеком хоть активным и деятельным, но предельно скромным и нежелающим «выпячивать» лично себя. (В 1995 году Залыгин говорил: «Нынче-то я все-таки писатель, как-никак на своем, а не на чужом месте, но на этом моя самооценка начинается и кончается, мои книги как бы отчуждаются от меня <...>. Я не воспринимаю писательское ремесло как ремесло очень высокое. Как и во всяких иных профессиях, в нем есть гении — они-то профессию и создают, во всем остальном не имеет значения — получше это или похуже»¹). Хотя о том, как он боролся за других авторов, которых хотел напечатать в «Новом мире», ходят едва ли не легенды.

Современная деревенская проза как отдельное направление не существует (тем более, как мейнстрим), что еще раз подтверждает тезис о ее невостребованности. Направления нет, хотя некоторые авторы пишут и успешно издают книги о современной деревне, — к примеру, много шума наделал роман «Елтышевы» Романа Сенчина, заметные рассказы и повести публикуют два петрозаводских автора — Дмитрий Новиков и Ирина Мамаева, а северо-западная неторопливая история Андрея Дмитриева «Крестьянин и тинейджер» даже удостоена премии «Русский Букер» (2012 год). Все это (и многое другое) есть, но общего направления нет, и в ближайшие лет десять его не будет точно.

Впрочем, все вышеперечисленное действительно только тогда, когда речь идет о «простом» читателе. Их большинство, но есть и другие. Это филологи, литературоведы и историки, которые интересуются советской словесностью, определенными периодами в истории страны или целенаправленно деревенской прозой. Таким «непростым» читателям Залыгин очень полезен, ценен и нужен.

Готовя материалы к этой статье, я провел небольшое исследование среди своих знакомых, многие из которых имеют полу- или полностью профессиональное отношение к литературе и/или филологии. Не претендуя на всеохватность исследования, все-таки скажу, что среди молодежи картина нарисовалась предсказуемо безрадостная, — Залыгина никто не читал, а большинство даже о нем не слышали. (Молодых сотрудников литературных журналов, с которыми автору также довелось пообщаться на эту тему, в расчет все же брать не стоит.) Начиная с поколения сорокалетних, некоторое просветление появляется: о Залыгине слышали, и кто-то когда-то давно что-то из его книг читал. Скорее всего, это связано с тем, что это поколение начинало обучение в вузах в самом конце восьмидесятых или самом начале девяностых годов, когда Залыгин был не только жив (он умер в 2000-м), но и активно публиковался, был главным редактором не просто литературного журнала, а самого известного из них — «Нового мира». О случившемся в августе 1991 года и о последствиях тех событий, в том числе для отечественной словесности, лишний раз напоминать не надо. В рядах же «старых интеллигентов» Залыгина чтут и уважают, хотя в силу возраста его книги помнятся не очень детально.

В девяностые такие уникальные личности еще встречались: те, кто видел и помнил почти все. Сейчас, спустя пятнадцать-двадцать лет, их осталось наперечет. Таких, как, к примеру, Леонид Леонов (1899 — 1994), — он видел (хоть и мельком) Николая II, дружил с Есениным и встречался с Ельциным. Сейчас такое трудно себе представить.

Залыгин входил в число таких уникумов, и хотя его жизненный путь оказался короче леоновского («всего лишь» 86 лет), он тоже успел увидеть многое. Он родился в благословенном тринадцатом, первые свои годы, которые, по естественным причинам, не помнил, прожил при том же Николае II, а дальше его вместе со всей страной завертело и вертело до 19 апреля 2000 года — то есть Залыгин застал Владимира Путина не только как премьер-министра, но уже как президента.

Залыгину, родившемуся в башкирском селе Дурасовка (ныне Дурасово; 80 километров от Уфы), довелось пожить во многих городах и селах, преимущественно сибирских — в Хакасии, Омске, Салехарде, Новосибирске. В Москву писатель переехал в 1968 году, однако накопленных «нестоличных» наблюдений и замыслов ему хватило еще на долгие годы.

_II

Как и в случае со многими другими авторами, сложно однозначно определить, когда же Залыгин начался как писатель. Формально Залыгин шагнул в литературу в 1930 году, когда у 17-летнего (!) автора шла пьеса, пусть и довольно ученическая, на сценах барнаульских домов культуры. Одиннадцать лет спустя у Залыгина вышла книга с простым названием «Рассказы». После войны — в 1947-м — вышел еще один сборник — «Северные рассказы». Спустя 15 лет он опубликовал в «Новом мире», который возглавит еще через четверть века, роман «Тропы Алтая», а в 1964 году наконец по-настоящему заявил о себе повестью «На Иртыше». («Профессиональным писателем я стал только в 1964 году под влиянием А. Т. Твардовского, после повести „На Иртыше”»², — признавался сам Залыгин.) И только потом последовали лучшие залыгинские романы — «Соленая Падь» (1968), «Южно-Американский вариант» (1973), «Комиссия» (1975) и «После бури» (окончен в 1985-м). На этих произведениях и будет сделан основной акцент.

Еще раз задумаемся: первую значимую вещь, которая действительно была замечена и по сей день читается (со всеми оговорками, приведенными выше), Залыгин написал и опубликовал на рубеже 50-летия. Поздновато по нынешним меркам. Но — не по прежним. А это еще раз подтверждает, что Залыгин, как и многие другие достойные личности, стремился прежде всего не к славе, не к баснословному богатству (что для писателя даже во времена СССР было делом довольно редким, хотя признанные авторы зарабатывали очень неплохо), а к взвешенности позиций и уверенности в себе. Нет сомнений, что Залыгин был способен написать большое по объему произведение и раньше. Мог, но, вероятно, не считал для себя возможным. Скорее всего, также и в этом кроется грустный секрет его недостаточного признания. У Залыгина не было писательской молодости, он переехал в Москву, где делаются все писательские карьеры, в возрасте пятидесяти пяти лет, он слишком поздно начал вписываться в окололитературный контекст...

«Тропы Алтая» (1961) — книга об ученых, исследователях тех районов Алтая, куда добраться почти невозможно. В своем первом большом произведении Залыгин сразу указывает на важность многовековой связи человека с природой и невозможность эту связь разорвать. На дворе — лето 1960 года. Группа ученых работает над важным научным трудом, и в процессе составления этого труда нам становится ясно, кто чем жил раньше и кто как себя «ставит» сейчас. Мы видим, как герои общаются друг с другом, — то о бытовых вещах, то философствуя и рассуждая о высоких материях. И все герои, будучи стопроцентно «советскими», стараются на первое место поставить общественное, а не личное.

Главная особенность романа, которую можно также отнести к частичным недостаткам, — отсутствие сюжета как такового. Зато в «Тропах Алтая» Залыгин сразу же обозначил область своих научных интересов — мелиорация, освоение земель, почвоведение. Будущий главред «Нового мира» — кандидат технических наук, около десяти лет проработал ни много ни мало завкафедрой мелиорации в Омском сельхозинституте. С учетом того, что роман «Тропы Алтая» явился первым крупным произведением Залыгина, ничего удивительного, что он сразу решил высказаться по волнующим его поводам. Параллельно (и позднее) с романом он выступал в печати о невозможности затопления земель при возведении ГЭС. Такое заботливое отношение к природе и совмещение сугубо литературного и публицистического способов борьбы роднит Залыгина с тем же Леонидом Леоновым, который много здоровья и сил положил как за русский лес, так и на «Русский лес». Примерно в то же время началось противостояние Залыгина со сторонниками идеи переброски части стока сибирских рек в Казахстан и Среднюю Азию — противостояние, из которого писатель вышел победителем.

Но вернемся к «Тропам Алтая». Несомненно, главное событие книги — трагическая смерть от странной болезни юной Онежки, одной из участниц экспедиции. Это происшествие, как ни странно, особо не влияет на ученых — конечно, все причастные потрясены, но каждый как терзался своими мыслями, так и продолжает. Залыгин проявляет себя не только как специалист в упомянутых научных областях, но и как блестящий знаток человеческой психологии. Природа природой, но роман ведь не монография. То, что Залыгину удалось в первом же романе отлично разобраться с переживаниями молодых людей, свидетельствует о его изначально высоком писательском уровне. Нам, особенно сейчас, сложно понять, достоверны ли переживания героев 1910 — 1920-х годов. А вот люди послевоенного времени нам уже ближе. И раз Залыгин убедителен во втором случае, мы сможем доверять ему и в первом.

А в характерах героев «Троп Алтая» есть даже что-то чеховское — описание другое, но герои вполне по-чеховски пронзительные и сомневающиеся. Погибшая Онежка — в чем-то Нина Заречная, профессор Вершинин одновременно Тригорин и Серебряков (а может, даже его однофамилец — подполковник Вершинин из «Трех сестер»), Рита Плонская — Елена Андреевна или Наташа Прозорова... Может быть, эссе Залыгина о Чехове «Мой поэт» выросло в том числе из «Троп Алтая».

Повесть «На Иртыше»³ (1964), помимо всего прочего, выявила характерное свойство залыгинской прозы — писатель всегда, без исключений, уже в названии произведения дает понять, кто в нем главный герой. Правда, понимание этого у читателя приходит ретроспективно, когда уже немало прочитано. Залыгин отнюдь не всегда концентрирует внимание на людях. Неудивительно, что он делает главным действующим «лицом» то Алтай, то Иртыш, то Южную Америку, то Соленую Падь (название сибирского села), хотя встречаются и иные. Названий, связанных непосредственно с людьми, у него меньше. Используя в заглавиях топонимы, Залыгин пытается создать нужную атмосферу, чтобы читатель заранее настраивался не на историю Иванова или Петрова, а на историю, которая происходит в том или ином месте.

В повести «На Иртыше» главного героя нет — людей там слишком много, и ни один персонаж нельзя назвать ключевым. Из сюжета можно вычеркнуть любого из них, но суть почти не изменится (хотя и очевидно, что влияние на сюжет Степана Чаузова чуть больше, чем влияние других героев). А вот без Иртыша... Да, его тоже можно убрать. Но это то же самое, что из «Доктора Живаго» вымарать упоминания Москвы, — каким же тогда воздухом прикажете дышать героям? Не абстрактным же.

Конфликт формальный — между колхозом в селе Крутые Луки и Чаузовым, отказавшимся отдавать личные семена в колхозный фонд, потому что иначе его семья с нежданными гостями, которых Чаузовы были вынуждены приютить, останется без куска хлеба. Сразу после этого соответствующая тройка признала Чаузова кулаком, подлежащим выселению из деревни. Но конфликтов в повести гораздо больше. Это и противостояние деревенских и городских (а Чаузов как раз городской). И естественное желание защитить семью, сталкивающееся с набравшей полную мощь машиной коллективизации (в начале повести у другого колхозника — Александра Ударцева — схожим образом отобрали зерно, после чего он поджег колхозный амбар). Залыгин (к слову, всю жизнь остававшийся беспартийным) очень ясно показывает конфликт здравого смысла с государственным безразличием и цинизмом. И следствием этого безразличия и цинизма становится отъезд Чаузова, как символ изгнания сотен тысяч советских людей — крестьян и городских. «На Иртыше» явно показывает, что между двумя враждующими мирами не может быть согласия, договора. Честности и человечности и противопоставлены антигуманизм и несправедливость.

Помимо исключительности авторской точки зрения на коллективизацию, идущей вразрез с общепринятой, шолоховской, «На Иртыше» привлекает своим языком. Читать текст не всегда легко, но очень интересно. И ведь речь не идет ни о какой стилизации — Залыгин не только писал о том, что знал, но и так, как знал. Будучи настоящим мастером, он мог писать по-разному, но нет сомнений, что народную речь он передавал так, как помнил и знал сам, а не с чужих слов. Для примера: «Отец-то хребтину ломит, дом поставил двухрядный, а для кого? Ить если б были вы не девки, а хлопцы — понятно. А на вас стараться? Взамуж — и вся отцова справа в чужие руки?! Девки вы девки — неправдашный народ!»⁴. Когда авторское письмо не дает сбоев в таких эпизодах на протяжении всей книги, это признак высокого класса.

Повесть Залыгина вызвала настоящую бурю. (О реакции Александра Солженицына будет сказано отдельно.) Исследователь творчества Залыгина Игорь Дедков рассказывает, как однажды Залыгин встретил первого секретаря новосибирского обкома, и тот его спросил: «Ты скажи честно, это Твардовский тебе заказал написать „На Иртыше”? Небось по телефону все объяснил, что там должно быть, план подсказал?». Залыгин, разумеется, стал удивленно его разубеждать. Тогда Горячев подозвал свою свиту и, посмеиваясь, обратился к ней: „Смотрите, своих не выдает. Учитесь. Небось дойдет до вас дело, так меня с потрохами и продадите”»⁵.

В той же публикации Дедков процитировал слова Василия Белова, который полагал, что «На Иртыше» в 1983 году (когда происходил их разговор) «…в таком виде не напечатали бы»⁶. Что же произошло, если девятнадцать лет спустя публикация была бы невозможна? В 1983 году ничего не случилось, а вот в 1964-м — случилось. Это последний год хрущевской «оттепели», когда о многом еще говорилось вслух. «Новый мир», где была опубликована залыгинская повесть, не зря считался главной платформой «оттепельной» литературы.

Наиболее же ярко двоякое отношение к повести «На Иртыше» описал Григорий Свирский, ветеран войны, писатель и мемуарист. В своей книге «На лобном месте» он рассказывает: «Наше поколение <...> было потрясено повестью „На Иртыше”. Она открыла для всех, в ком не была убита совесть, кровоточащую тему. Нам казалось тогда, что только с залыгинской повестью пробилась в литературу правда о великом разоре деревни 30-х годов, разоре, после которого она не может подняться и по сей день». Далее Свирский пишет: «Она (советская критика. — Г. А.) озабочена прежде всего тем, чтобы не была поколеблена литературная „табель о рангах”. Чтобы „На Иртыше” Залыгина не вызвала ярость Шолохова. <...> Драма Степана Чаузова... состоит, оказывается, в том, что в Крутых Луках не оказалось фигуры, подобной шолоховскому Давыдову. Но так как в успехи шолоховских давыдовых давно никто не верит, доброжелательная критика хочет, чтобы власти повесть „На Иртыше” не затоптали. Она защищает честную книгу так: „‘На Иртыше‘ отличается от многих широко освещающих процесс коллективизации книг советских писателей: С. Залыгин поставил перед собой узкую задачу — отразить сомнения и раздумья крестьян одного села...”»⁷.

Большой вопрос, считал ли Залыгин необходимым пересматривать установленное отношение к коллективизации. Формально — нет, поскольку понимал невозможность этого на идеологическом уровне: государство не пошло бы на открытое признание ошибок. Однако несомненно и то, что Залыгин писал о коллективизации и на основании личного опыта, ведь он очень многое видел сам, некоторое время работая в колхозе в Хакасии. Вероятнее всего, Залыгин, как и всегда, писал честно и открыто и предоставлял читателям самим решать, как следует относиться к тому или иному событию советской истории. А честность (особенно вкупе с талантом) иногда значительно эффективнее упертого диссидентства или бездумного оппонирования.

Борьбе сибирских партизан с белогвардейцами Колчака посвящен роман «Соленая Падь»⁸ (1963 — 1967). Книга вышла полвека назад, но такой же промежуток времени отделяет публикацию романа от описываемых событий. Поэтому Залыгину, человеку обстоятельному и серьезному, пришлось немало времени провести в поисках газет, листовок, сохранившихся деклараций и прокламаций. Многие из них без купюр вошли в роман, что не всеми было воспринято на ура, — некоторые советские критики не были привычны к вмешательству подлинных документов в художественную прозу. Немало времени Залыгин посвятил и опросу свидетелей тех трагических лет. Писатель общался с живыми и знакомился с воспоминаниями ушедших сибиряков, формируя картину противостояния.

В «Соленой Пади» Залыгин вновь сталкивает два мира, и он здесь вновь идет резко против общепринятых норм «социалистического реализма». Если «положительный» герой здесь — крестьянский вдохновитель и вожак Ефрем Мещеряков, то «отрицательный» — не белогвардеец, а «наш» — Иван Брусенков, один из фронтовых начальников, жестокий самодур, одержимый коммунистическими идеями (в предисловии к одному из первых изданий Борис Полевой обтекаемо назвал начштаба «суровым и прямолинейным»⁹). Вывести главным оппонентом не врага, а формально «своего», который, однако, считает, что сила и правда за тем, кто больше прольет крови, — не самый очевидный авторский ход, и он был сполна оценен. Дело даже не в государственной премии, а в том, что «Соленая Падь», в отличие от повести «На Иртыше», стала произведением на все времена, никто не заявлял, что эта книга не могла быть напечатанной в 1980 или 1990 годах.

Полевой там же утверждал, что залыгинский роман — книга, «…прочтя которую, чувствуешь себя богаче». Возможно, это преувеличение, но очевидно, что «Соленая Падь», при вдумчивом прочтении, может дать очень многое любому, кто интересуется историей страны.

Ефрем Мещеряков не просто главный герой романа, он — его главная находка, его душа и сердце. Залыгин демонстрирует на примере простого крестьянина, что, даже получив власть над тысячами людей, Мещеряков сам остался в первую очередь человеком, не потерял благожелательности и расположения к своим «подчиненным». Герой романа подчеркнуто неидеален, он сам может ошибаться, но он прямодушен и терпим к другим. Будучи командиром, он иногда был вынужден прибегать к крайним средствам (к примеру, идти против детей и женщин — безоружного населения), но показательны не методы, а его реакция — простая, человечная и искренняя. В отличие от Брусенкова, который и сам существует только во имя цели, и жизни других людей рассматривает через призму ее достижения. При этом начальник штаба подчеркнуто воюет «против», а не «за», как Мещеряков. Брусенкову ничего не стоит расстрелять и своего (командующего фронтом) или идеологически чужого (священника). Он может интриговать, провоцировать, оклеветать неугодного ему человека. Нехарактерный образ коммуниста создал Залыгин.

Многие критики того времени справедливо отмечали, что Мещеряков встает в один ряд с образом Чапаева, — такой же человек из народа, естественный и бесстрашный. Но, к сожалению, архетипом Мещеряков не стал, чего-то не хватило. А может, и к счастью — ведь изрядная часть читателей знают Чапаева лишь как героя анекдотов.

По мнению Василя Быкова, «Соленая Падь» — лучший роман Залыгина. Об этом Быков написал в 1973 году в статье «Зоркость исследователя, страсть художника»¹⁰. С этим утверждением можно согласиться, если рассматривать творчество Залыгина как нечто монолитное, цельное и направленное в вечность. Но следующая книга Залыгина, написанная так же талантливо, настолько выбивается из уже намеченного ряда, что ею пренебрегать невозможно.

Самым пронзительным и трагичным во всем творчестве Залыгина видится роман «Южно-Американский вариант» (1973). По правилам современной орфографии следует писать «Южноамериканский», но у Залыгина устаревшее написание является частью замысла, которое отбрасывает нас в принципиально иное время — сразу после войны. Главная героиня, фактически находясь в семидесятых годах, начинает проводить слишком много времени в прошлом. Эта книга ясно доказывает, что успех автора часто — дело случая, к которому талант как таковой прямого отношения не имеет. Если бы какой-нибудь предприимчивый издатель убрал из текста несколько архаичных деталей, добавил современную лексику, а главное — поставил на обложку имя любой современной писательницы (женщины!), несомненно, роман прогремел бы по всему русскоязычному литературному пространству и собрал бы неплохой премиальный урожай. «Южно-Американский вариант» раскрывает женский характер, женскую трагедию и женское мышление остро и точно. Так, как удается мало кому из нынешних писательниц (обойдемся без конкретных имен), даже по-настоящему талантливых и заслуженно популярных.

Роман изучен мало, и трудно сказать, не углубляясь в архивы (тем более, без гарантии что-либо в них найти), была ли у рассказанной Залыгиным истории реальная основа или она — плод авторского вымысла от начала и до конца. Хотя с точки зрения метода раскрытия героев «Южно-Американский вариант» не явился для Залыгина чем-то принципиально новым, — в 1956 году он уже написал небольшую повесть «Свидетели», также от лица женщины. Но «Свидетели» меньше по объему и значительно уже тематически.

В новогоднюю ночь Ирина Викторовна Мансурова, подуставшая от семейной жизни, пожелала себе огромной любви. Ее желание исполнилось — она встретила мужчину своей мечты, коллегу Никандрова, который, после полутора или двух лет встреч, пресытился Ириной и оставил ее. Да, читать размышления Ирины о себе, об отношениях мужчины и женщины, о семье довольно интересно (особенно если помнить, что их автор — мужчина пенсионного возраста, преимущественно известный книгами о деревне и прочих неромантических вещах), но, конечно, в первой части книги нет ничего особо нового. Залыгин это понимал не хуже нас, поэтому конец адюльтера стал началом главного в книге. (В скобках отмечу удивительную способность Залыгина говорить об интимном одновременно и однозначно, и очень деликатно; никаких лишних подробностей нет и быть не может, но и недоразумений не возникает, фальшивой стыдливости или иносказаний здесь нет.) Ирина вспоминает встречу двадцатипятилетней давности, когда она ехала на поезде через всю страну к будущему мужу и в вагоне познакомилась с мужчиной, который предложил ей уехать с ним (чтобы в итоге оказаться где-то в Южной Америке — отсюда и название романа). Девушка и ее поклонник общались сутками напролет, благо время позволяло, но в результате Ирина все-таки не согласилась уехать в неизвестность, выбрав не самого романтичного, зато, как ей казалось, крепкого и надежного Мансурова. Следствием этого воспоминания становится незаметное для окружающих, но слишком очевидное для читателей помешательство, приключившееся с Ириной. Она влюбляется в своего Рыцаря, как она его называет в мыслях, и не расстается с ним круглые сутки. Разумеется, это не может кончиться хорошо. Она случайно обнаруживает, что Рыцарь жил с ней в одном городе, более того — был коллегой ее мужа, но при этом он буквально пару дней назад... умер. И хотя Ирина не знала, что он где-то рядом, смерть человека убивает Рыцаря и в ее мыслях — она больше не может с ним говорить, она его не видит и не слышит. И кончается роман отчаянным криком женщины, пустой, мертвой и безумной: «Ей было просто обвинять Никандрова во всех смертных грехах, когда у нее был ее Рыцарь. А теперь? Без Рыцаря?».

Залыгин, вероятно, был одним из первых в советской литературе, кто поднял в своих книгах тему женщины, которой нужно нечто большее, чем «крепкая семья» и «устойчивое материальное положение». Писатель понял, что настало время думать не только об обществе, не только о возрождении государства после войны, но и о человеке. Залыгин в своем романе показал, что женщину невозможно игнорировать, это ведет к распаду семьи и, как следствие, — всей жизни. А главное — в «Южно-Американском варианте» нет ни грана морализаторства. Внимание писателя сосредоточено не на супружеской измене или моральных принципах, а на страданиях женщины. То, что происходит между Ириной и ее любовником в первой части книги, подается как нечто абсолютно нормальное и приемлемое. Толстовскими страстями тут и не пахнет. Ирину довели до измены, а не она сама дошла до нее от нечего делать. В измене, конечно, ничего хорошего нет, но и кидаться под поезд нет ни малейшего повода. Однако же, не найдя успокоения ни в реальном любовнике, ни в воображаемом, а также не видя утешения в муже (который как личность тоже давно мертв), женщина все равно гибнет. Дети, работа, друзья — все это, по Залыгину, оказывается ненужным, если в жизни женщины нет главного — внутренней гармонии, которую дает только любовь. Только в любви рождается гений женщины, о котором и говорится в романе.

Спустя семь лет после «Соленой Пади» появляется повесть «Комиссия» (1975), где Залыгин возвращается к теме народной жизни в Сибири во второй год Гражданской войны, хотя именно этому событию в тексте внимания уделяется меньше, чем в романе о Ефреме Мещерякове. В «Комиссии» Залыгин пытался осмыслить, что подталкивает людей идти «брат на брата» и что при этом чувствуют воюющие.

В центре повествования — создание «Лесной Комиссии» в деревне Лебяжка, члены которой вначале долго избирались (Залыгин с большим, хотя и скрытым юмором изображает процесс отбраковки кандидатов), затем судили-рядили, как же им получше придумать охрану лесов, — ведь неизвестно, кому в конце концов достанется власть. А затем, когда с главным вопросом покончено, Комиссия берет на себя труд обустроить жизнь во всей деревне. На примере Комиссии Залыгин показывает, возможна ли в стране или хотя бы в деревне подлинно народная власть, и если да, к чему она может привести.

В отличие от «Соленой Пади» и почти как в «На Иртыше» в «Комиссии» нет четко выделенного главного героя. Несколько образов — Петр Калашников, Николай Устинов, Иван Саморуков и другие — равнозначны и одинаково интересны. Большое количество «главных» героев тут нужно для формирования более-менее объективного образа деревни — ведь для этого нужны самые разные мнения. Поэтому в «Комиссии» много споров о том, что такое современная (на тот момент) деревня, что такое крестьянская культура и какая судьба их всех ждет.

Залыгин в «Комиссии» крайне пессимистично смотрел на перспективы коллективной власти, ибо финал повести по-настоящему трагичен. Колчаковцы шомполами до смерти забили всех членов Комиссии, которые как никогда ранее приблизились, собственно, к людям, подготовив разумное и справедливое обращение к своим односельчанам. Мучительная гибель лучших представителей народа в сражении с врагами — очевидно, что Залыгин в середине 1970-х годов не видел перспектив для власти демоса. Крепость и жизнестойкость крестьян, а также их верность устоям и идеям (чего стоят многочисленные околоцерковные размышления председателя Комиссии Петра Калашникова!), по мнению автора, самоочевидны. Но как раз духовность и оказывается никому не нужной, что и демонстрирует трагический финал. Два десятилетия спустя Залыгин опубликует автобиографическое эссе «Моя демократия», где, помимо рассказа о своей жизни, он также опишет, что такое, по его мнению, демократия и какие у нее перспективы в нашей стране.

С романом «После бури» (1985) — последним написанным в советское время, получилось еще интереснее. Произведение, суммирующее мысли писателя о 1920-х годах, Залыгин озаглавил «После бури», и не было бы тут ничего интригующего, если бы роман не был закончен в 1985 году, то есть фактически перед бурей, хоть и совсем другой. Общий тон повествования — вновь драматический, едва ли не эсхатологический. По тексту можно понять, что Залыгин предчувствует новую катастрофу, только не лично для себя. Автор не знает, когда грянет новая буря, но она неизбежна.

В этом романе, композиционно непростом и многоплановом, Залыгин вновь пошел резко против официального соцреализма, по сути, осудив советскую власть за то, что она в 1920-е годы расправлялась со старыми интеллигентами. Об этом рассказывается на примере бывшего приват-доцента Петра Корнилова, который в Гражданскую в звании капитана воевал в составе Ижевской дивизии Колчака (куда же Залыгину уйти от темы Гражданской войны и Колчака!). Ижевская дивизия выступала против армии Тухачевского в августе 1919 года, а также во многих других сражениях вплоть до 1922 года, когда ее разгромленные остатки, оказавшиеся уже на Дальнем Востоке, перешли китайскую границу и сдались местным властям.

Натурфилософ Корнилов «забыл» об этом факте своей биографии, успешно зажил при советской власти, потом, в удобный, казалось бы, момент вспомнил об этом, но собственное прошлое, конечно, не могло сослужить ему добрую службу. Корнилов пытается выжить во времена нэпа, причем в Сибири (а это не то же самое, что нэп в Москве). Бывшего приват-доцента судьба кружит почти как Юрия Живаго, он становится свидетелем многих событий огромного значения и вместе с этим страдает от действий властей — и страдает не только как бывший белый офицер, но и как интеллигент. Советская власть рубила сук, на котором сидела, с отрадным рвением, о чем Залыгин не стеснялся говорить прямым текстом.

Роман «После бури», фактически завершающий сибирскую тетралогию Залыгина (некоторые исследователи говорят о трилогии, имея в виду также «Соленую Падь» и «Комиссию», но как же не причислять сюда и повесть «На Иртыше», меньшую объемом, но ничуть не менее значимую?), вновь ставит очень интересный вопрос, на который ответа нет: почему беспартийный Залыгин, высказывавший удивительные по своей смелости мысли, остался в тени других авторов? Может, ему не хватило толики диссидентства? Может, надо было, чтобы ему «сделали биографию»? Крамолы в «После бури» ничуть не меньше, чем в «Собачьем сердце» или в том же «Докторе Живаго». Хотя, конечно, не столько, сколько в солженицынских книгах... Возможно, Залыгин к тому моменту уже был слишком «своим», время настало совсем иное, да и возраст давал о себе знать — зачем гнобить 72-летнего писателя в 1985 году за правильно сформулированные идеи? Но ведь и раньше Залыгин не был певцом социализма — он был скорее глашатаем честности и открыто говорил не только о минусах, но и о плюсах советской власти. К тому же мало кто с ним мог посоревноваться в знании сибирской жизни. Да и не в характере Залыгина было диссидентствовать. Он всю жизнь предпочитал «скромно» работать — зоотехником, мелиоратором, гидрологом, преподавателем, экологом, писателем, редактором...

Скорее всего, все перечисленные догадки верны в совокупности, но каждая — лишь отчасти. К примеру, Леониду Бородину, еще одному сибиряку и признанному знатоку тамошних реалий, два тюремных срока нисколько не помогли сравняться по популярности (не по таланту, который не измерить) с Солженицыным.

_III

Тема «Залыгин и Солженицын» достойна отдельной большой статьи, и возможно, она когда-нибудь будет написана. Но и в настоящем, не самом пространном очерке проигнорировать взаимоотношения этих людей невозможно.

Люди подчас совершают поступки, которые, возможно, поначалу и не кажутся такими уж важными, но история все расставляет по местам, и определенное действие начинает ассоциироваться с тем, кто его совершил, и наоборот — объект коррелирует с субъектом. Фидиппид пробежал 42 километра, чтобы возвестить о победе, и вошел в историю. Колумб открыл Америку и вошел в историю. Залыгин опубликовал Солженицына и тоже вошел в историю.

В 2003 году в своей статье Сергей Костырко привел фразу Солженицына, гулявшую по Москве в середине шестидесятых: «Это хорошо, что есть такая повесть. Теперь я могу об этом не писать»¹¹. Речь идет о повести «На Иртыше». Солженицын, которому до эмиграции оставалось еще десять лет, возможно, уже был знаком с Залыгиным лично — автор понравившейся будущему нобелиату повести тогда жил в Новосибирске, но изредка появлялся в Москве, где они и могли встретиться.

В конце августа 1973 года в газете «Правда» было опубликовано письмо группы советских писателей в связи с «антисоветскими действиями и выступлениями» Солженицына и Андрея Сахарова. Фамилии под письмом стояли громкие — Шолохов, Айтматов, Гамзатов, Бондарев, Симонов, Михалков, Полевой, Катаев, Василь Быков.

И Залыгин.

«...поведение таких людей, как Сахаров и Солженицын, клевещущих на наш государственный и общественный строй, пытающихся породить недоверие к миролюбивой политике Советского государства <...> не может вызвать никаких других чувств, кроме глубокого презрения и осуждения»¹² — даже те, кто никогда не читал именно этого письма, не удивятся суконным безапелляционным формулировкам. Конечно, эпоха весьма способствовала появлению таких посланий. Но они традиционно ставят в тупик: как такие умные люди могли подписать столь дурно пахнущий пасквиль?

Однако не секрет и другое: настоящие авторы этих текстов никогда не оглашались, а подписи писателей (ученых, артистов, общественных деятелей) собирались чаще всего без уведомления самих «подписантов». Широко известна история с «расстрельным письмом» против Михаила Тухачевского, Роберта Эйдемана и Ионы Якира в «Известиях», под которым стояла подпись Бориса Пастернака. «Чтобы подписать, надо знать этих людей и знать, что они сделали! <...> Это вам, товарищ, не контрамарки в театр подписывать!»¹³ — говорил Пастернак в ответ на уговоры подписать письмо. Но требование проигнорировали, и его подпись появилась без его согласия.

Последствия письма против Солженицына и Сахарова были для обоих не столь фатальными — оба, хоть и отправились в эмиграцию или ссылку, остались живы. Но письмо осталось. И подписи под ним. Например, в «Википедии» указано, что Залыгин подписывал письмо. Метка, хоть и не клеймо. А дело обстояло следующим образом.

Злополучное послание для «Правды» составлялось сибирской писательской организацией, когда Залыгин уже уехал из Новосибирска. Он жил в писательском поселке в подмосковном Переделкине, не имея другого жилья. Неизвестно, согласовывались ли подписи с каждым из упомянутых литераторов, но к Залыгину точно никто не обращался — об этом он сам, уже работая в «Новом мире», рассказывал Сергею Костырко (который, в свою очередь, сообщил об этом автору настоящей статьи). Почему он не воспротивился потом — тоже, в общем, очевидно. 73-й год, конечно, не 37-й (заметим зеркальность дат), но и до публичных отзывов подписей было еще очень далеко. История вышла некрасивая, но сам Залыгин был ни в чем не виноват, и Солженицын об этом знал.

Об этом свидетельствует следующий факт: в конце 1991 года были найдены некоторые ценные документы, принадлежащие Солженицыну, — фронтовые записки, фотографии и черновики произведений. Михаил Горбачев распорядился вернуть документы владельцу, и помощники президента СССР стали думать, кого послать нарочным в Вермонт. Кандидатов было несколько, но поехал Залыгин. Корреспондент «Коммерсанта» Евгений Харитонский спросил Залыгина об этичности его встречи со знаменитым изгнанником (намекая на письмо почти двадцатилетней давности). Писатель ответил: «Я имею с Солженицыным давние отношения, в которых Александра Исаевича не смущает ничего»¹⁴. Но даже если бы Залыгин подписал то письмо сознательно (чего, повторю, не было), своей работой в «Новом мире» он все искупил.

Не так просто оценить два факта. Первый: значение для русской литературы первых советских публикаций «Архипелага ГУЛаг», «Ракового корпуса» и «В круге первом». Второй: вклад Залыгина в то, чтобы они появились.

Сам главный редактор «Нового мира» сначала хотел опубликовать «Раковый корпус» и «В круге первом». Но в своем письме Залыгину, датированном 2 августа 1988 года, Солженицын написал: «...обвинение в „измене родине” (64 статья) мне было предъявлено за „Архипелаг ГУЛаг”. За него я был силой выслан в изгнание, длящееся уже пятнадцатый год. За него людей сажали в лагеря. Невозможно притвориться, что „Архипелага” не было, и переступить через него. Этого не позволяет долг перед погибшими. И наши живые соотечественники выстрадали право прочесть эту книгу. Сегодня это было бы вкладом в начавшиеся сдвиги. Если этого все еще нельзя, то каковы же границы гласности? Мой возврат в литературу, разрешенную на родине, может начаться только с „Архипелага ГУЛага” — притом без сокращений и не показным изданием <...> а реальным массовым тиражом. <...> После напечатания „Архипелага” не было бы никаких затруднений печатать в „Новом мире” и „Корпус” и „Круг”»¹⁵.

Залыгин признал, что Солженицын прав, и начал борьбу за «Архипелаг».

Секретарь ЦК КПСС Вадим Медведев сказал Залыгину, что «Архипелаг» никогда не будет напечатан, а потом долго его уговаривал отказаться от идеи публикации. Горбачев высказался еще проще: «Не смей. А то пришьем тебе политическое дело». Сейчас уже трудно представить, сколько стен пришлось пробить Залыгину, сколько людей во властных структурах ему довелось (пере)убедить, чтобы в августовском номере «Нового мира» от 1989 года появились первые главы «Архипелага».

При Залыгине в журнале появились также «Доктор Живаго», «1984», «Котлован», но все-таки солженицынские романы стояли особняком, не в последнюю очередь из-за личных отношений их автора и Залыгина.

В 90-е годы Залыгин, перешагнувший 80-летний рубеж, почивать на лаврах не собирался. Он работал в «Новом мире», написал еще два романа («Экологический роман» и «Свобода выбора»), несколько повестей и рассказов, в которых уже обращался к современности. Сергей Костырко в упомянутой выше статье пишет: «Деятельность Залыгина-редактора могла бы стать великолепным финалом любой литературной биографии. Он смог в конце восьмидесятых сделать „Новый мир” тем органом, с помощью которого общество и литература восстановили свои права на мысль и слово. Но Залыгин оставался писателем. <...> как писатель прошел сквозь это время, как бы даже и не заметив катастрофичности его для искусства. Напротив, это время оказалось для него необыкновенно плодотворным…»¹⁶. Но ввиду упомянутой катастрофичности девяностых поздние произведения Залыгина не получили должного внимания со стороны читающей публики — тиражи журналов резко упали, книги перестали издавать и покупать. В «нулевые» же годы, когда экономическая ситуация чуть наладилась, спрос на книги Залыгина, ровно к тому моменту ушедшего из жизни, резко снизился.

Залыгин по праву может считаться очень везучим и очень счастливым человеком, который при этом до конца своих дней оставался честен. Он прожил долгую жизнь, успев сделать очень многое, и везде и всегда ему благоволили обстоятельства. Его не тронули сталинские чистки. Ему везде сопутствовала заслуженная удача — в преподавании, в научной деятельности, в собственном творчестве, в редакторском деле (он был последним редактором «Нового мира», утверждавшимся в ЦК КПСС — на вершине власти). И невозможно понять, в чем он достиг большего, где его успехи весомее. Возможно, в литературе (с учетом переизданий и переводов на другие языки, у него вышло около двух сотен книг!), возможно, в редакторском деле. А возможно, и в экологии — ведь в 1962 году именно усилиями Залыгина был остановлен проект Нижнеобской ГЭС под Салехардом, где тогда жил писатель (в случае строительства гидроэлектростанции угроза затопления огромной территории становилась критически высокой). О переброске рек также упоминалось, а ведь Залыгин и помимо всего этого много чем занимался.

Резкое снижение популярности Сергея Залыгина как автора не отменяет его писательской исключительности. Он был человеком, ничего и никого не боявшимся — ни встающих перед ним задач, ни властей, ни смелых поступков. Он был автором, всегда писавшим честно, без оглядки на мнения других, — Залыгин, будучи лишь в малой степени политически ангажированным, не ориентировался ни на «тех», ни на «этих». Он слишком много знал и слишком ценил свое время, чтобы в своих книгах кривить душой. Залыгин всегда боролся за истину, боролся и побеждал — в книгах, в кабинетах чиновников от экологии и от литературы. Своя же личная gloria mundi его, похоже, волновала меньше всего, он к себе относился предельно строго: «То и дело самый ненавистный для меня человек — это я сам. Никто ведь не чувствует все мои промахи, недоделки, неорганизованность, глупости, как я сам. Меня это мучает днем и ночью…»¹⁷.

Говоря о повести «На Иртыше», Залыгин писал: «Наше поколение — последнее, которое своими глазами видело тот тысячелетний уклад, из которого мы вышли без малого все и каждый. Если мы не скажем о нем и его решительной переделке в течение короткого срока — кто же скажет?»¹⁸.

Этому принципу он и следовал: если не я, то кто? И оказался прав.