АНАЛИТИКА НЕУЛОВИМОГО

МОНОЛОГИ О «НЕОМОДЕРНИЗМЕ»

Несколько точек зрения на монографию Александра Житенева «Поэзия неомодернизма» (СПб., «ИНАПРЕСС», 2012, 480 стр.).

Голубкова Анна Анатольевна родилась в Твери в 1973 году, окончила исторический факультет ТвГУ (1995), филологический факультет МГУ (2002), кандидат филологических наук (2006, диссертация «Критерии оценки в литературной критике В. В. Розанова»). Автор двух книг стихов: «Адище города» (СПб. — М., 2010) и «Мизантропия» (Madrid, 2013); трех прозаических сборников: «Школа жизни» (Тверь, 2004), «Типа о любви» (М., 2009), «Постмодернистская любовь» (СПб. — М., 2013); научной монографии «Литературная критика В. В. Розанова: опыт системного анализа» (Кострома, 2013). С 1997 года живет в Москве.

АННА ГОЛУБКОВА

_*

АНАЛИТИКА НЕУЛОВИМОГО

Нередко приходится слышать разговоры о том, что для современной поэзии просто нет еще языка описания, не придумала его литературоведческая наука. На мой взгляд, все говорящие подобное не совсем понимают, что такое литературоведение и что из себя представляют литературоведческая методология и метаязык описания. Существующего понятийного аппарата, теоретических категорий и методов анализа текста вполне достаточно, чтобы разработать модель, описывающую общее устройство и принципы функционирования русской поэзии второй половины ХХ — начала XXI века. Другое дело, что у нас не так уж много специалистов, которые могут проделать эту аналитическую операцию. Однако они все-таки есть, что и подтверждается появлением монографии Александра Житенева «Поэзия неомодернизма», как раз и закладывающей основы этой модели описания. Скажу сразу: чтение этой книги — дело очень и очень нелегкое, потому что написана она именно на филологическом метаязыке, почти сплошь состоящем из терминов и терминологических конструкций разного уровня сложности. Плюс такого кодированного описания в том, что сразу же дается жесткое остранение литературной ситуации, минус — в том, что расшифровка может быть доступна далеко не всем читателям. И здесь уже на первый план выходят вопросы рецепции и научного обсуждения работы, фактически — перевода с научного на понятный более или менее широкой публике язык.

Особенно нужно отметить, что это первый труд такого объема и значения, посвященный поэзии второй половины ХХ века. Конечно, попытки вывести какие-то общие закономерности уже делались, но работ с последовательно системным подходом к анализу материала в этой области еще не было. Более того, не было исследований, единовременно охватывающих такой обширный корпус поэтических текстов. Фактически автором в одном лице проделана работа целой исследовательской группы, причем, несмотря на обилие процитированных источников, это во многих пунктах работа новаторская. Александр Житенев выделил на материале поэзии Серебряного века некоторые существенные категории и затем проследил их видоизменение во второй половине ХХ — начале XXI века. Таким образом, впервые в литературоведении сделано описание динамического развития русской поэзии ХХ века. При этом автор вовсе не ставит перед собой задачу дать адекватный анализ абсолютно всех видов поэтических практик этого периода. К творчеству тех или иных поэтов Житенев обращается исключительно для иллюстрации теоретических положений исследования, которое само по себе скорее имеет обобщающий характер. Соответственно оно должно опираться на уже изученные пласты поэзии второй половины ХХ века. Так как это «уже изученное» у нас практически отсутствует, получается, что автору приходится проделывать сразу две работы — и по первичной обработке материала, и по завершающему анализу. И если есть у книги недостатки, то связаны они именно с совмещением этих двух принципиально различных типов исследования.

Но все-таки самое главное возражение (думаю, тут я буду неоригинальна) связано с термином «неомодернизм». Александр Житенев выстраивает свою книгу так, как будто линия преемственности не прерывалась, как будто принципы поэтики, разработанные в начале ХХ века, могли беспрепятственно передаваться и наследоваться последующими поэтическими поколениями. Вот это невольное пренебрежение историческим контекстом тоже можно отнести к недостаткам работы. И хотя очевидно, что автор исследования не ставил перед собой задачу изучить связь эпохи с конкретными литературными фрустрациями, тем не менее в некоторых случаях отсутствие подобных отсылок значительно затрудняет понимание. К примеру, Житенев говорит о произошедшей в советскую эпоху тотальной смене ориентиров и отказе от характерного для поэзии Серебряного века стремления к трансцендированию своего «я». Не хотелось бы применять натуралистическую методологию, но все-таки замечу, что заниматься трансцендированием в поместье Шахматово или же пытаться проделать то же самое в комнате коммуналки, слушая, как за стенкой играет на гармошке пьяный матрос, — это по своему онтологическому посылу абсолютно разные вещи. И если главной, на мой взгляд, проблемой Серебряного века был экзистенциальный вопрос «мучительности быть человеком и жить» (определение В. В. Розанова), то в советскую эпоху такой проблемой становится простое бытовое выживание. И вот эта резкая и жесткая смена условий существования, конечно, не могла не отразиться на культуре в целом и на поэзии в частности.

Впрочем, что самое интересное, в своем последовательном анализе различных литературных категорий эту разницу Житенев фактически очень хорошо улавливает. И несмотря на то что формально автор декларирует прямую связь модернизма и «неомодернизма», сам ход исследования доказывает обратное. Например, в главе «Типология конфликта», как только Житенев переходит от Серебряного века ко второй половине ХХ века, эта разница отчетливо проявляется уже в самом изложении материала. В этой главе вполне убедительно показано, как резко изменяются оптика и понимание личного. И точно так же наличие сущностного перелома в поэзии наглядно демонстрируется и в следующей главе «Поэтология и проблема субъектности». Если модернизм имеет дело с личностью, приравненной к целому миру и подчас такой же противоречивой и хаотической, но при этом безусловно существующей, то во второй половине ХХ века становится актуальным противопоставление личности миру/социуму или же вообще ставится проблема конструирования (или его невозможности) личного, то есть существование личности в этих условиях требует либо доказательства, либо какого-то дополнительного обоснования. В поэзии этого периода человек так или иначе куда-то встроен или, если говорить о поэзии неподцензурной, очень хочет быть встроен в какую-то общую надличностную структуру. «Я» в поэзии второй половины ХХ века не равно «я» в поэзии Серебряного века хотя бы потому, что поэты даже сами себе не могут доказать факт его существования. В результате получается лирика мистическая, религиозная, но при этом — все-таки не совсем лирика, скорее лиро-эпика, так как речь в стихах идет не о частном, индивидуальном конфликте, а о конфликте всеобщем, конфликте больших структур, лишь незначительной частью которых является недосозданное, недооформленное человеческое «я». В общем-то, уже сам переход от проблемы преодоления индивидуальной ограниченности к проблеме установления границ, то есть личного самоопределения и некоего противостояния социуму, прекрасно описывает качественный разрыв в состоянии культуры.

Несмотря на формальную историческую близость, «неомодернизм» к собственно модернизму имеет отношение примерно такое же, как эпоха Ренессанса к поздней античности. Да, какие-то темы, сюжеты, жанровые формы и прочее были унаследованы, но в процессе рецепции кардинально переосмыслялись совершенно с других мировоззренческих позиций. И заслуга исследования Александра Житенева прежде всего в том, что не только эти позиции, но и сам процесс переосмысления подробно описываются в этой книге. И — с этой точки зрения — оказываются отчасти оправданными упреки в отсутствии у литературоведения специфических подходов к описанию современной поэзии, поскольку мы не можем изучать эту поэзию теми же методологическими способами, что и поэзию Серебряного века. Если мы признаем русскую поэзию второй половины ХХ — начала XXI века отдельным самостоятельным явлением, то и для ее изучения должны быть разработаны иные методы, чем применяющиеся, например, для анализа поэтики Блока, Белого или даже Владимира Маяковского. Основы для такого анализа современной поэзии и закладываются в монографии Александра Житенева — это прежде всего категориальный, аксиологический и контекстный культурологический анализ представленных литературных феноменов.

Еще один очень важный момент, на который хотелось бы обратить особое внимание: в книге «Поэзия неомодернизма», кроме всего прочего, вполне продемонстрировано, как в поэтических текстах отражается сознание человека со всеми его фобиями и предубеждениями. Именно поэзия, по Житеневу, оказывается квинтэссенцией современной культуры, она как бы вбирает в себя все основные ценностные категории эпохи. К примеру, в главе «Эстетический идеал и моделирование будущего» есть любопытное наблюдение по поводу отсутствия чувства исторического в литературе андеграунда (в данном случае речь в основном идет о 1970-х годах) и связанного с этим обостренного переживания исторического вакуума, выпадения из истории как поступательного процесса. Существование в ситуации безвременья обусловливает, пишет автор, особое отношение к прошлому культурному опыту, постоянную обращенность этой культуры назад, к классике, ее пассеизм. В этом мире остановившегося времени главным событием становится нарушение запрета, а предметом художественной рефлексии — особое переживание опыта границы. Сюда же можно отнести негативные ощущения из-за оторванности от каких-либо социальных структур, а также эстетизацию безумия и юродства как особого социального феномена. В этой ситуации роль поэта оказывается исключительно страдательной, поэт как бы вызывает огонь на себя, изначально провоцируя своим поведением негативную реакцию общества и неизбежно занимая позицию жертвы. Ни то, ни другое, ни третье, ни четвертое, естественно, не имеют ничего общего с поэтической практикой Серебряного века.

Конечно, подобная система ценностей (и здесь снова нужно указать на недостаточное внимание к историческому контексту) впрямую связана с общей культурной и социальной ситуацией в СССР 1970-х — первой половины 1980-х годов. В главе «Художественная аксиология» Житенев убедительно показывает, что общие ценностные ориентиры неподцензурной литературы этого периода являлись калькой со знаком минус общепринятой советской идеологии. Например, если там культивировалась борьба хорошего с лучшим, то здесь почему-то оказывалась актуальной борьба плохого с еще более ужасным. С общей же ситуацией связано и сознание незаконности своего присутствия в литературе, которое, замечает исследователь, характерно для представителей неофициальной словесности, неспособных принять мысль о своей значимости как безусловной величине. Для ощущения собственной литературной значимости в этот период, замечает Житенев, поэту необходимо было обладать либо уникальным набором возможностей, либо удостоверенным извне особым статусом. Все это доказывает, что культура этой эпохи — как официальная, так и неофициальная — была устроена исключительно иерархически и что именно иерархия была наиболее очевидным и опознаваемым признаком культуры (чего мы опять-таки не можем сказать о литературе Серебряного века).

Обратной стороной такого отношения к иерархии стало представление о хаосе как универсальном мирообразе реальности конца ХХ века (глава «Эстетический идеал и моделирование будущего»), что приводит к спутанности ценностных координат, господству представлений о тотальности случая, обратимости ценностных полюсов. Мир оказывается принципиально непознаваемым и, что гораздо важнее, не поддающимся никакой рациональной рефлексии. Все это, отмечает Житенев, прямо отражается на поэтике: «Многочисленные указания на необходимость „открытого” сознания, непредвзятого подхода к тексту скрывали за собой эстетическую реальность, крайне далекую от исходных посылок модернизма. Для нового художественного сознания степень плотности смысловых и феноменологических связей бытия слишком велика, чтобы ее можно было развернуть в какую-то последовательность. Текст заведомо представляет собой набор произвольных разрезов и фаз постижения бытия, связи между которыми в принципе не могут выстраиваться линейно» (цитата из главы «Структура аудитории и рецептивные горизонты текста»). В этом фрагменте автор исследования в очередной раз подчеркивает сущностный разрыв между модернизмом и «неомодернизмом».

Еще одна характерная особенность литературы второй половины ХХ века — это, по определению Александра Житенева, «кризис зрения», то есть тотальное недоверие к реальности и средствам ее фиксации. Отчасти подобное недоверие может быть соотнесено и с общими условиями жизни в советском обществе, с присущим тому времени кардинальным разделением официального дискурса и реальных бытовых условий. Отнюдь не случайно в неофициальной культуре начинает формироваться художественное видение, подрывающее логику зрительных связей, а истина как условность увязывается не с субъективностью, а с объективностью — с произволом социального мира и идеологических установок. И хотя исследователь, к сожалению, не привязывает свои наблюдения к общей историко-культурной ситуации того периода, для внимательного читателя «Поэзии неомодернизма» они все равно очевидны. Например, если советский человек в быту пытался вычитать правду между строк и в поисках истины сравнивал ложь нескольких советских газет, то нет ничего удивительного в том, что схожий подход начинает применяться и в поэзии. Истина, пишет Житенев, ищется не феноменологически, не под поверхностью вещей, а через анализ разных пластов ложного, через исследование конфликта разноустроенных семантических кодов. Связь объективной исторической ситуации с художественной практикой тут вполне очевидна. Как результат, язык фактически становится не средством художественной выразительности, а строительным материалом, средством демонстрации онтологических категорий. А основным эстетическим принципом оказывается коллаж, предполагающий конфликтное сопряжение образных элементов. Текст не рассказывает, не показывает, а предъявляет набор культурных кодов, которые должно подвергнуть расшифровке. Слово в этой системе имеет эмблематическое значение. И это также можно связать с опытом проживания советской реальности, в которой точно так же произошел отрыв означающего от означаемого.

Кроме исследования общих категорий, в книге представлен анализ поэтики многих авторов этого периода, причем иногда предложенное описание перерастает рамки изначальной задачи: иллюстрации выделенных исследователем мировоззренческих констант. Скажем, крайне интересный разбор поэтики Аркадия Драгомощенко, в результате которого исследователь приходит к выводу: «Поэзия А. Драгомощенко, обозначив принципиальный разрыв с рецептивными установками первого поколения „неофициальной культуры”, предложила радикально иной набор художественных ориентиров, который, как показала история поэзии середины 1980-х — первой половины 1990-х годов, оказался вполне востребован» (цитата из главы «Структура аудитории и рецептивные горизонты текста»). Также с удивительной виртуозностью Житенев демонстрирует на примере стихотворений Иосифа Бродского элементы поэтики барокко. Совершенно неожиданно поэзия Максима Амелина, вроде бы признанного классициста, в интерпретации автора книги обнаруживает романтические черты. Но особенно интересным для меня с точки зрения литературной теории оказался анализ поэтики Елены Шварц. Доминирующие черты ее поэзии в описании Житенева — это связь всего со всем, постоянные метаморфозы, неразличение субъекта и объекта. Стоит, пожалуй, заметить, что синкретизм, мифологизм, отсутствие чувства времени, границ у вещей, постоянное превращение одного в другое — это признаки архаического до-рационального сознания. Кроме того, Житенев находит у Шварц стремление к экстатическому видению, что отсылает нас уже к модусу средневекового религиозного сознания. Конечно, здесь есть определенное сходство с Серебряным веком, но сходство это исключительно внешнее: модернисты стремились преодолеть рационализм, полностью его усвоив, тогда как система мышления, воплотившаяся в русской поэзии второй половины ХХ века, в основе своей отчетливо нерациональна.

Что же все-таки объединяет «неомодернизм» с модернизмом? В первую очередь многовариантность, отсутствие конечной истины, наличие многих языков, принципиальная непознаваемость реальности, тоска по единому субъективному началу, по личности с позицией и местом в жизни и истории. Разъединяет же, как было показано выше, общая трактовка «личного», отношение к историческому, проблематизация границ, опора исключительно на иерархию, идеализация прошлого, недоверие к реальности и средствам ее фиксации, отказ от попыток ее рационального осмысления. И если официальная культура, оставшаяся за рамками исследования Александра Житенева, имеет явные черты классицизма, то в культуре неофициальной, как доказывает это исследование, при наличии элементов других литературных систем доминируют в первую очередь черты барокко.

Книга «Поэзия неомодернизма» хороша не только тем, что она дает ответы на многие актуальные вопросы современного литературоведения, или тем, что намечает направления будущих исследований русской поэзии второй половины ХХ — начала XXI века, но еще и тем, что наталкивает читателя на совершенно новые идеи. К примеру, именно во время чтения этой книги мне пришла в голову мысль о том, что фигуру автора нужно рассматривать не однозначно, а через оппозицию, одним из полюсов которой как раз и будет пресловутая «смерть автора». Нельзя сказать, что автора нет, и точно так же нельзя сказать, что автор есть, потому что автор существует в постоянном движении от небытия к бытию и обратно. Еще одна мысль касается проблемы мимесиса. Ведь если поэзия Серебряного века по большей своей части была миметической, то поэзия второй половины ХХ века по большей своей части была немиметической. Соответственно исходя из этого тезиса и следует разрабатывать методологические принципы ее изучения. И так далее, и тому подобное. В общем, надеюсь, мне удалось показать, что книга Александра Житенева «Поэзия неомодернизма» — это важное и своевременное явление для всей нашей гуманитарной культуры.