ПЕРИОДИКА

«Альтернативы», «АПН», «ART-1», «Взгляд», «Гефтер», «Инфо-Цес», «Коммерсантъ Weekend», «Литературная газета», «Москва», «Московские новости», «Московский книжный журнал/The Moscow Review of Books», «НГ Ex libris», «Нева», «Неприкосновенный запас», «Новая газета», «Новые Известия», «Огонек», «Православие и мир», «Радио Свобода», «Российская газета», «Свободная пресса», «Сноб», «Теории и практики», «Урал», «Уроки истории. ХХ век», «Читаем вместе», «Эксперт», «Colta.ru», «The Prime Russian Magazine», «The Village»

Светлана Алексиевич. Почему мы такие? Известный писатель о своей новой книге «Время секонд хэнд» и опыте 1990-х. Беседу вела Елена Дьякова. — «Новая газета», 2013, № 95, 28 августа <http://www.novayagazeta.ru>.

«Но это очень большая ошибка — что интеллигенция не разговаривает с властью. И неменьшая — то, что интеллигенция не разговаривает с народом. То ли она его боится, то ли потеряла качества, необходимые для разговора».

Кирилл Анкудинов. Хроника тонущего корабля. — «Свободная пресса», 2013, 1 сентября <http://svpressa.ru>.

«Я имею право заявить, что мне (лично мне) Павел Улитин человечески ближе Шолохова; я вправе исследовать стилистику Улитина, его языковые стратегии, его взгляды, что угодно. Я не вправе лишь противопоставлять Улитина Шолохову. Здравый смысл говорит мне, что, защищая „Шолохова для большинства”, я защищаю этим „Улитина для меньшинства” (в том числе — „Улитина для себя”). Ведь если злить массы, оря: „Ваш Шолохов нехорош, а наш Улитин хорош!” — массы разозлятся и не дадут мне возможности тихо уединиться с книжечкой Улитина».

Александр Архангельский. «Делать интересно только то, что невозможно». Документалист, писатель, ведущий телеканала «Культура» — о культурной миссии телевидения. Беседу вела Ксения Лученко. — «Colta.ru», 2013, 26 августа <http://www.colta.ru>.

«Делать шоу, которое перевернет жизнь сразу всего населения? Исправлять пороки общества? Это задачи не для ток-шоу. <...> В чем прикладная польза таких программ, как моя? Узкий, но гораздо более широкий, чем кажется, слой думающих людей нуждается в некоторой бесконечной клеевой пропитке. Жизнь наша устроена так, что этот слой разрушается, распадается и маргинализируется, теряя внутреннюю связь, и задача, которую можно перед собой ставить, — удержать его от полного распада. Причем эту задачу нельзя окончательно решить, ее можно и нужно бесконечно решать».

«Еще одно — и, может быть, самое существенное, что мы можем сделать: предъявлять зрителю не саму мысль, но людей, которые думают. Мы на телевидении должны мешать умным быть слишком умными. Мы должны ставить им потолок, иначе нас просто перестанут смотреть, а их — понимать. Но мы должны показать, что в нашем мире — не у нас в передаче, а в принципе — живут большие и серьезные идеи. Мы сейчас вам не расскажем, что это за идеи, мы их не раскроем, но знайте, что они есть и есть люди, через которых эти идеи могут прийти к вам».

Михаил Бударагин. Наши бездны. — «Взгляд», 2013, 5 сентября <http://vz.ru>.

«Культура в ее истинном смысле — самая действенная механика не объединения, а разъединения, отделения своих от чужих. Кровь, национальность, политические взгляды — все это неважно, а вот понимание того, что в „Анне Карениной” Толстой хотел рассказать не о любви, а о грехопадении (о любви он и вовсе не умел: у него лучшая героиня, Наташа Ростова — „плодовитая самка”) — пожалуй, что и важно. Не верьте, когда вам скажут, что читали Лермонтова, его почти никто после школы не открывал. Но если найдете человека, который заново пережил, переборов предубеждение, „Героя нашего времени”, один из самых значимых русских романов за всю историю нашей словесности, держитесь за этого человека. Он — ваш».

«Литература, я думаю, дана нам для сегрегации. Причем на разных уровнях. Если кто-то говорит вам, что писатель был „политически” или „идеологически” вреден, знайте, перед вами — недалекий человек, не умеющий читать по-русски и не понимающий в русской культуре ничего».

«Если вам нужно доброе и вечное, не трогайте искусство вообще, а займитесь выпечкой пирогов. Это дело полезное и такое разнообразное, что печь что-нибудь доброе можно вечно. Нет ничего доброго в „Слепых” Брейгеля, „Страстях по Матфею” Баха или „Днях Турбиных” Булгакова. Нет и не должно быть. Искусство в целом (и словесность в частности) нужно нам как опыт, которого сами мы никогда не постигнем».

Дмитрий Быков. Трудовая книжка писателя. — «Московские новости», 2013, на сайте газеты — 30 августа <http://www.mn.ru>.

«Исполнение собственных прогнозов всегда отрадно: еще с середины девяностых я писал о неизбежном возвращении производственного романа — жанра якобы советского, а на самом деле всемирного, ничуть не менее важного, чем роман любовный или политический. Публикация в „Новом мире” романа Ксении Букши „Завод ‘Свобода‘” лишний раз подтверждает, что ситуация вечной безработицы в литературе заканчивается. Книги, где у героев не было профессии (либо эти профессии сводились к обслуживанию олигархов), доказали свою безнадежную однобокость».

«В последнее время — ради биографического очерка о Галине Николаевой — мне пришлось перечитать двадцать лет не перечитываемую „Битву в пути”. При всех минусах этой переломной, во многом еще ученической книги (не забудем, что Николаева была профессиональным врачом и в литературу пришла, когда ей исполнилось 35) она заслуживает звания выдающейся».

«У меня в новой книжке — не подумайте, я пишу это все не ради того, чтобы ее анонсировать, поэтому промолчу пока о названии — герои, странствуя по тайге в поисках пропавшего Ан-2, попадают на секретный завод».

Виньетист. Беседу вел Максим Семеляк. — «The Prime Russian Magazine», 2013, на сайте журнала — 9 сентября <http://primerussia.ru>.

Говорит Александр Жолковский: «Дело в том, что успешное многостаночничество — необычайная редкость, амплуа это мало кому по плечу. Как характерный пример назову своего учителя, Вяч. Вс. Иванова, который уже давно перерос рамки непосредственно научных занятий и позирует во множестве ролей: универсального гуру, политического пророка, спасителя вымирающих языков, да и всего человечества. Это игры типа хлебниковского председательствования над земным шаром, королевствования над временем и т. д. <...> За Хомским я давно не слежу, но боюсь, что это сходный комплекс».

«Я не люблю литературоведческого авгурства, за ним обычно скрывается какая-то своя культовая программа. Яркий пример — Тименчик, образцовый знаток Серебряного века, в частности Ахматовой, на редкость — причем намеренно — слепой к реальным стратегиям ее творчества. Любопытно, что такая культовая слепота ведет к незамечанию и непониманию реальных творческих достижений той же Ахматовой. Ведь если принимать жизнетворческие игры Ахматовой (и вообще поэта с жизнетворческой программой) как буквальную правду, „лирический дневник”, то пропадает научная перспектива, возможность увидеть именно творческую — „троповую”, художественно выдуманную — составляющую ее поэтической продукции».

«Тексты меня не перепахивают. Просвещают, влияют, обогащают — да, перепахивают — нет. В свое время это была поэзия Пастернака, Мандельштама и Цветаевой (последнюю я потом разлюбил), проза Хемингуэя, Ильфа и Петрова, Булгакова, поэзия и проза Лимонова. А в науке — работы формалистов, Шкловского, Проппа, потом Риффатерра. Если бы я взялся сформулировать, что делает (должна делать) с читателем литература, я бы сказал, что она развивает, утончает его восприимчивость, его интеллектуальный и духовный аппарат».

См. также виньетки Александра Жолковского в настоящем номере «Нового мира».

Андрей Грицман. «Я — русский американец». Беседовала Алена Бондарева. — «Читаем вместе. Навигатор в мире книг», 2013, № 7 (84), июль <http://www.chitaem-vmeste.ru>.

«У него [Бродского] встречаются прекрасные английские стихи. Например, Transatlantic. Однако он не американский поэт. Его как последователя Одена и британской поэтической группы американский английский вообще не интересовал. У него был свой нарратив. И об этом говорили почти все крупные американские поэты, с которыми мне доводилось общаться. Себя же я с Бродским ни в коем случае не сравниваю. Однако я — американский поэт».

«Существует академическая поэзия, ее пишут поэты, профессорствующие при университетах. Бродский сразу попал в этот круг. Однако существует и другая поэзия: на Среднем Западе, в Новой Англии и Нью-Йорке. Последний — огромный культурный центр, там идет своя поэтическая жизнь. Около 18 лет я веду серию поэтических чтений в одном из главных богемных клубов Cornelia Street Cafe. Конечно, сам я пишу на американском английском с аберрацией, все-таки этот язык мне не родной, я слышу его иначе. Однако принцип моих американских стихов такой же, что и русских: чем страннее, тем лучше. Именно он создал мое лицо».

См. также: Андрей Грицман, «Пятнадцать лет спустя. Бродский в Америке» — «Вестник Европы», 2013, № 36 <http://magazines.russ.ru/vestnik>.

Борис Гройс. Постутопическое искусство: от мифа к мифологии. — «Московский книжный журнал/The Moscow Review of Books», 2013, 28 августа <http://morebo.ru>.

Из книги Бориса Гройса «Gesamtkunstwerk Сталин» (М., «Ад Маргинем Пресс», 2013).

«Описать сталинизм как эстетический феномен, как тотальное произведение искусства невозможно, не обсудив его рецепции в качестве такового в 1970 — 1980-х годах в советской неофициальной или полуофициальной культуре. Эта рецепция как бы завершила сталинский проект, выявила его внутреннюю структуру, отрефлектировала его и потому впервые сделала его вполне наглядным».

«Первые результаты десталинизации удивили всех тех — в первую очередь на Западе, — кто полагал, что сталинизм был регрессом по отношению к предыдущему авангардистскому, прогрессистскому, рационалистическому, западническому периоду русской истории, и ожидал от России, после окончания сталинского кошмара, простого продолжения этого „насильственно прерванного развития”. Разумеется, ничего подобного не произошло, ибо в самой стране всеми интуитивно чувствовалось, что сталинизм есть лишь высшая степень победившего утопизма. Поэтому реакция на сталинизм была не авангардистской, как ожидалось, а сугубо традиционалистской».

Борис Дубин. «Сейчас — период прощания с книгой». Интервью Антона Дубина (Международный Мемориал). — «Уроки истории. ХХ век», 2013, 26 августа <http://urokiistorii.ru>.

«Я не случайно заговорил о литературной критике: интеллигенция, чьим органом и была литературная критика (собственно, часть интеллигенции, наиболее активная в литературном и интеллектуальном отношении, и представляла собой эту самую критику), этот слой фактически, прямо у нас на глазах — в конце 80-х и первой половине 90-х, сошел с культурной сцены; не забудем, что этот слой был вызван к жизни и призван на историческую сцену во второй половине 1930-х, когда реальное многообразие кружков, групп, течений и движений в культуре было уничтожено и память о нем стала подзапретной. А под влиянием экономических процессов, которые начали разворачиваться в 91 — 93-м годах, интеллигенция исчезла и, условно говоря, как социальный круг, слой, совокупность социальных статусов».

«Культура, собственно, и есть то, что передается от поколения к поколению и заставляет каждое поколение быть лучше. Мы находимся сейчас в ситуации, где все эти максимы становятся незначимыми. На мой взгляд, это период прощания с книгой не потому, что книга исчезает как бумажный предмет, а потому, что она исчезает как идея, как образец, как ориентир, как событие».

«То, что есть в интернете, — не книга, а текст, а это совсем другая вещь: текст вставлен в нашу коммуникацию с такими же, как мы, но не предназначен для перехода от поколения к поколению и не занимает место в твоей интеллектуальной биографии».

«Ты спрашиваешь, что изменилось... Я бы сказал — изменилось все».

Александр Иванов, Сергей Шаргунов. Что творится в современной литературе? Острая дискуссия о книгах между основателем Ad Marginem и бытописателем новой России. Модератор беседы Анна Гилёва. — «The Village», 2013, 25 сентября <http://www.the-village.ru>.

Говорит Александр Иванов: «Я говорю о форме романа Толстого, романа Достоевского или психологической драмы Чехова. Можно долго описывать технику русского романа, но ее смысл заключается в том, что любая внешняя вещь — натюрморт, животное, объект архитектуры и так далее — является отыгрышем внутреннего состояния героя. Этот высокотехнологичный продукт повлиял на очень многие литературные практики мира. Но в современной России техника русского романа, к сожалению, утрачена. Поэтому, чтобы познакомиться с настоящей русской литературой, придется читать по-турецки — Памука, по-английски — Франзена, по-французски — раннего Уэльбека».

«Сейчас никто не умеет писать, как Андрей Белый, Андрей Платонов, Леонид Добычин. Потому что модернизм в России был разрушен в 1930-е годы. Зато сохранилось влияние позднесоветской прозы второго-третьего ряда — фигур типа Тендрякова, Липатова, Сартакова, которых сейчас вообще никто не читает».

«Если хотите получить представление о „сегодня” — не читайте русскую литературу вообще. Читайте русских социологов, антропологов, даже продвинутых журналистов — людей, у которых есть своя оптика и которые видят то, чего русский писатель зачастую просто не в состоянии разглядеть».

Из барака в вечность. В Европе проходят «Дни Варлама Шаламова». Беседу вел Дмитрий Шеваров. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2013, № 207, на сайте газеты — 17 сентября <http://www.rg.ru>.

Говорит Валерий Есипов, автор книги о Шаламове (ЖЗЛ): «Тем, кто еще не знает Шаламова-поэта, рекомендую сайт shalamov.ru — там представлено почти все его наследие, причем есть и магнитофонные записи, где он читает сам. Читает прекрасно, и голос дает живое впечатление о его личности».

«Едва вернувшись с Колымы, он написал „Атомную поэму”. Это был не какой-то дежурный отклик об опасности атомной гонки, а трагическая философская поэма о мщении природы. Шаламов внимательно следил за развитием событий в мире, и в 1960-е годы, уже с удовлетворением, записывал в дневнике: „Атомная бомба — гарант мира, она стоит на пути войны”. Но на будущее смотрел очень пессимистично <...>».

«Сейчас, в сентябре, должен выйти шеститомник с добавлением 7-го тома. В него войдет ряд разрозненных журнальных публикаций Шаламова периода „гласности”, а также новые, впервые печатаемые вещи — очерки, эссе, письма. Полагаю, что особый интерес вызовут наброски пьесы „Вечерние беседы”, сделанные Шаламовым в середине 1970-х годов. Пьесу он назвал „фантастической”, ее герои — русские писатели, лауреаты Нобелевской премии: Иван Бунин, Борис Пастернак, Михаил Шолохов, Александр Солженицын».

«Интернет для просвещения народа делает больше, чем Минобразования». Беседу вела Елена Рыжова. — «Новые Известия», 2013, 6 сентября <http://www.newizv.ru>.

Говорит Дмитрий Глуховский: «А если человеку продлить срок жизни в несколько раз, значит, он будет жить не 70, а, скажем, 280 лет. За это время будут сделаны открытия, которые позволят настолько радикально увеличить продолжительность жизни, что люди станут фактически бессмертными. Но как это поменяет человеческую природу, общество в целом? Опять же нужна ли нам будет душа и бог в таком мире? Бог „держится” обещаниями бессмертия души, а также обещаниями воссоединения в загробной жизни с любимыми. Он дает нам смысл и структуру. В „новом” мире, с одной стороны, отпадет необходимость в боге как гаранте бессмертия, с другой — бесконечное существование еще сложнее наполнить смыслом, поскольку начало и конец все-таки придают жизни некую структуру».

«История в известном смысле уже перестала существовать». Джордж Оруэлл о всеобщем равнодушии к упадку демократии. Перевод Григория Дашевского. — «Коммерсантъ Weekend», 2013, № 30, 23 августа <http://www.kommersant.ru/weekend>.

Из письма Джорджа Оруэлла Ноэлю Уилмету (18 мая 1944 года): «История в известном смысле уже перестала существовать, т. е. нет такой истории нашего времени, которую могли бы принять все стороны, а точные науки окажутся под угрозой, как только людей перестанет сдерживать военная необходимость. Гитлер может говорить, что войну начали евреи, и если он уцелеет, это и станет официальной историей. Он не может сказать, что дважды два пять, потому что в интересах, например, баллистики они пока что должны равняться четырем. Но если такой мир, какого я боюсь, возникнет — мир двух или трех огромных сверхгосударств, ни одно из которых не может победить другие, то два дважды смогут равняться пяти, если фюрер того пожелает. И, насколько я вижу, мы действительно движемся в этом направлении, хотя, конечно же, это процесс обратимый».

«<...> интеллектуалы более тоталитарны по своим взглядам, чем простые люди. Английская интеллигенция в целом выступила против Гитлера, но зато приняла Сталина. Большинство из них абсолютно готовы к методам диктатуры, к тайной полиции, к систематической фальсификации истории и т. д., при условии что это будут делать „наши”».

Каждый день в плену. Писатель Роман Сенчин об извивах жизни, борьбе за идеалы и тайных фантазиях. Беседу вела Алиса Ганиева. — «НГ Ex libris», 2013, 29 августа <http://www.ng.ru/ng_exlibris>.

Говорит Роман Сенчин: «Дело, ясно, не только в том, что вы назвали Системой, — вообще цивилизация так устроена, что каждый будто в плену, в ярме, в заключении. Некоторые не хотят этого замечать, прячась за ближних, другие относятся к этому как к чему-то неизбежному, а я пытаюсь обратить на это внимание. Свое прежде всего. Перевести ощущение в слова. А чего я хочу этим добиться? Не знаю. Пока я не прошел фазу критического реализма».

Максим Кантор. О сумме истории. — «The Prime Russian Magazine», 2013, на сайте журнала — 14 сентября <http://primerussia.ru>.

«Написал бы Маркс свой „Манифест коммунистической партии” или нет, это не отменило бы череду европейских революций 1848 года, Франко-прусскую войну и последовавшую за ней войну мировую. Толпы рабочих, скандирующих: „Хлеба или свинца!”, и генерал Кавеньяк, делегированный для расстрела рабочих, — это совсем не Маркс придумал. Подобно тому как нет вины Ленина в том, что началась Первая мировая война, которая сделала русскую революцию возможной (или неизбежной), так нет и вины Маркса в том, что в 1848 году пришло время подводить итоги европейской истории».

«Например, поклонников Бисмарка не корят за расстрел Парижской коммуны; но славить Маркса без того, чтобы тебя обвинили в голоде Поволжья, трудно. Произносишь имя, а в глазах собеседника? — а как же ГУЛАГ и экспроприация собственности? Надо открещиваться от сталинизма, отрицать концентрационные лагеря, критиковать последователей, которые учение Маркса извратили: вместо ясного утверждения „я марксист” образуется застенчивое объяснение причин, по которым ты (вопреки доводам прогресса) склонен извинять тоталитаризм».

«Крайне убедительно упрек в научной несостоятельности марксизма звучал 30 лет назад, сегодня убедительность упрека поблекла: научные данные, с позиций которых обнаружили невежество Маркса, оказались в свою очередь несостоятельными. Интерес к Марксу как к ученому оживился, однако это не значит, что не появится новой научной базы, сызнова опровергающей марксизм».

Олег Кашин. Наше имя — Илья Эренбург. — «Свободная пресса», 2013, 30 августа <http://svpressa.ru>.

«„Они играют в Наполеоны. Они прикидываются Цезарями. Но уничтожать их будут как бешеных волков, как чумных крыс, как страшных и мерзких гангстеров”, — это начало июля 1941 года, первая колонка Эренбурга в „Красной звезде”, и мы не знаем, понимал ли он, что это была первая страница, может быть, единственного по-настоящему великого произведения на русском языке, написанного во время этой войны об этой войне. В послевоенном СССР критики регулярно — и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе — заклинали нового Толстого, чтобы он пришел в редакцию какого-нибудь толстого журнала и принес рукопись „Войны и мира” на новом материале. Толстой пришел только однажды, к Твардовскому в „Новый мир” и с текстом совсем не про войну; спустя несколько лет читатели заметят в одной из глав „Круга первого” прямую цитату из Эренбурга — у Солженицына дворник в шарашке свое жизненное кредо сформулирует как бы народной пословицей — „Волкодав прав, людоед нет”. Но у русских никогда не было такой пословицы, эту формулу в своей колонке “Оправдание ненависти” от 26 мая 1942 года вывел Эренбург: „Волкодав — прав, а людоед — нет. Одно дело убить бешеного волка, другое — занести свою руку на человека. Теперь всякий советский человек знает, что на нас напала свора волков”. Биографы Эренбурга обращают на эту цитату внимание, биографы Солженицына — нет, и напрасно».

Сергей Круглов. «Все, чем увлекаются неофиты, я прошел». Новая глава из проекта «Частные лица». Линор Горалик расспрашивает современных поэтов об их биографиях. — «Colta.ru», 2013, 3 сентября <http://www.colta.ru>.

«В пятом классе я одно время воровал книги в библиотеке. Причем делал это совершенно талантливо. У меня было полки две книг, которые были оттуда натасканы. Сейчас я понимаю, что библиотека вполне могла без них обойтись. Кто там читал, например, „Калевалу” издания 50-х годов, увесистый том в ледериновой обложке, или какие-нибудь описания путешествий Кука или Лаперуза с вклеенными картами, такие издавал Географгиз!.. <...> Но один раз меня все-таки поймали. По моей же глупости. Это, конечно, была страшная трагедия для матери и все такое. Потом уже, по прошествии лет, где-то я вычитал, что на Арабском Востоке кража книги не считалась преступлением, и на этом успокоился. Сам себя оправдал, потому что самооправдание всегда было моим любимым занятием».

«Как сказал Григорий Померанц: „Лагерь не меняет человека, не делает его ни лучше, ни хуже, но он выявляет то, что в человеке есть”. Вот примерно так со мной в армии и было, как бы я сейчас сказал, промыслительно. Конечно, было и тяжело. Я там насмотрелся помимо прочего, например, на национализм, на уродливый результат советского эксперимента по выращиванию интернационального „человека новой формации”. По трассе батальоны так и назывались — чеченский, калмыцкий, казахский, по тому, кто держал там верх… Не было только русского батальона».

«Кто не любит своих героев — полюбит чужих». Беседовала Татьяна Шабаева. — «Литературная газета», 2013, № 33-34, 27 августа <http://www.lgz.ru>.

Говорит Эдуард Веркин: «Основное отличие детской литературы от подростковой, на мой взгляд, заключается в том, что подростковая литература, к сожалению, устаревает. Полка детской и малышовой литературы постепенно прирастает — к проверенной классике аккуратно присоединяются новые имена. А подростковая литература обречена быть „вечно молодой”. Для нас приключения д’Артаньяна были зубодробительным экшеном, для современных ребят это тягучая история про древних непонятных французов».

«Я убежден, что в подростковой литературе недопустима откровенная эстетизация зла, его оправдание. Следовательно, прием „ищи хорошее в плохом” использоваться должен осторожно, ведь подросток может попросту не понять, что хотел сказать автор. Или понять совершенно превратно, подхватив только поверхность».

Борис Куприянов, Роман Осминкин. Разговор левого книгопродавца с поэтом. — «ART-1», 2013, 23 июля <http://art1.ru>.

Говорит Борис Куприянов: «В современном обществе ломоносовы технически невозможны. Самообразование вообще — спорный вопрос. Если человек не имеет системного образования, не понимает методологии, его можно как угодно образовывать, но это будет бессмысленно. В лучшем случае он станет эрудитом вроде Вассермана».

«Классическая поэзия на русском языке после Бродского невозможна в принципе. Он уничтожил поэзию, поэтому поэзия как живой организм выходит за пределы академической сферы. Тот же Андрей Родионов — он издан „НЛО”, не самым маргинальным издательством. Но его поэзия находится на рубежах, на границах. Андрей Родионов сказал мне однажды, что поэзия, в сущности, должна делать две вещи — возвышать лиру и призывать милость к падшим. И все! Других задач у поэзии не существует. И я с этим не смог поспорить. Если мы оцениваем поэзию в этом ключе, то все становится проще».

«Я перестаю общаться только с людьми, которые по отношению к народу употребляют слово „быдло”. Вот мой принцип».

Лавры Средневековья. Финалист «Большой книги» Евгений Водолазкин — о древнерусских истоках своего романа. Беседу вела Юлия Рахаева. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2013, № 213, на сайте газеты — 24 сентября.

Говорит Евгений Водолазкин: «Древнерусская литература существовала по своим — удивительным! — законам. Это то, что великий византинист Карл Крумбахер назвал литературным коммунизмом. К чужому относились приблизительно так: хороший текст, почему не использовать? Средневековый текст был принципиально незавершенным и не обладал границами, он мог дописываться, меняться — всякий раз за счет других произведений и нового знания. Человек мог позаимствовать до 90 процентов, но при этом он ведь не обозначал своего авторства! Ему важно было, чтобы слово было сказано, а уж кем и как — дело десятое».

«На постмодернизм я смотрю с определенной сдержанностью, но, как литературовед, понимаю его историко-литературную задачу. И неизбежность. Это первый стиль той эпохи, которая сейчас сменяет Новое время. У постмодернизма есть не только стилевые, но и текстуальные цитаты. Это литература ножниц и клея, фрагментов своих и чужих произведений, скомпонованных во что-то новое. Порой заимствуют целыми страницами. Но мне это нравится, если это искусно сделано и если в результате получилось новое произведение. В последнем номере альманаха „Текст и традиция”, который издается Пушкинским Домом и Ясной Поляной, несколько статей о том, что поэтика современной литературы начинает ощутимо сближаться с поэтикой литературы средневековой».

Жиль Липовецкий, Марио Варгас Льоса. Высокая культура vs культура массовая. В апреле 2012 года нобелевский лауреат писатель Марио Варгас Льоса решил обсудить свою последнюю книгу с французским социологом Жилем Липовецким. — «Гефтер», 2013, 6 сентября <http://gefter.ru>.

Говорит Марио Варгас Льоса: «Если мы скажем, что Джойс, Пруст и Элиот для простых людей бессмысленны и бесполезны, потому что у них есть все, необходимое для них в культуре, потому что у них много безотлагательных дел, им нужно преодолевать свои трудности… то такой ход мысли крайне опасен. Я убежден, что Пруст важен для всех, но некоторые не умеют его читать. Я думаю, что, так или иначе, Пруст также приносит пользу и тем, кто пока не в состоянии его прочесть. Пруст создал своего рода чувствительность к определенным вещам, которая важна для того, чтобы проникнуться чувством сострадания к положению бедных людей».

«Мы всегда находимся в зоне интерпретации исторического факта». Андрей Зорин о публичной истории. Беседу вел Андрей Завадский. — «Теории и практики», 2013, 2 сентября <http://theoryandpractice.ru>.

Говорит Андрей Зорин: «Вы вышли из станции метро „Аэропорт”. Конечно, никакого аэропорта здесь сейчас нет: и название станции, и ее дизайн — память о 30-х годах. Перед вами стоит памятник Тельману. Видите вы его или не видите — вопрос другой, памятники ставятся так, чтобы человек в обычной житейской ситуации их не замечал. Но тем не менее это факт присутствия истории одновременно 30-х годов, потому что это памятник Тельману, и 80-х годов, когда его, собственно, поставили с определенными политическими целями».

«У меня есть друг и коллега по Оксфорду, один из известнейших молодых клавесинистов, Махан Эсфахани. Так вот он говорит, что задачи воссоздать звук XVII века у него нет. Потому что даже если представить себе, что ты знаешь, какой это был звук, и можешь его воспроизвести, невозможно воссоздать ухо XVII века».

«Мне в Америке доводилось встречаться с человеком, уехавшим из России. Он был уникальным специалистом по костюмированным спектаклям, связанным с Наполеоновскими войнами, по французской и русской военным формам 1810-х годов и так далее. В Америке его знание оказалось неприменимо, потому что вся американская индустрия, связанная с разыгрыванием истории, посвящена Гражданской войне. Никого войны Наполеона и Европа начала XIX века там не интересуют! Для них это неживой опыт, и им неинтересно в это играть. Зато по Гражданской войне как раз очень много специалистов — и конкурировать с ними невозможно».

Анна Наринская. Брак без штурма. О романе «1993» Сергея Шаргунова. — «Коммерсантъ Weekend», 2013, № 34, 20 сентября.

«Но, во-первых, там про это очень мало, во-вторых, там нет никакой даже попытки осознать, что собственно тогда случилось, а в-третьих, этот роман совсем про другое. В этом несоответствии между заявленным и действительным нет ничего для литературы необычного. Хотя в случае Шаргунова с его реноме политически ангажированного молодого писателя (отчасти почвенника, отчасти левака, поклонника Эдуарда Лимонова, друга Захара Прилепина и проч.) — такой разрыв между тем, что автор вроде бы обещался сказать, и тем, что он на самом деле говорит, все-таки слегка раздражает».

«А говорит Сергей Шаргунов про то, что такое брак. Вернее, он про это спрашивает. Спрашивает, как же так может быть, что люди живут как кошка с собакой, и вроде бы между ними нет ничего общего и даже им самим эта совместная жизнь кажется опостылевшей привычкой — а оказывается, это и есть любовь. Проблема в том, что ценен здесь все-таки не вопрос, а ответ. Не изумление, а понимание. В этом тексте отсутствующее».

«Общением с тобою я дорожу...» Переписка М. А. Волошина и С. Н. Дурылина. — «Москва», 2013, № 9, сентябрь <http://moskvam.ru>.

«Письма М. А. Волошина к С. Н. Дурылину публикуются по автографам, хранящимся в РГАЛИ, в фонде С. Н. Дурылина. Письма С. Н. Дурылина к М. А. Волошину публикуются по машинописным копиям, находящимся в Мемориальном доме-музее С. Н. Дурылина в Болшеве. Письма М. А. Волошина часто написаны неразборчиво, особенно после перенесенного в 1929 году инсульта, трудно поддаются прочтению» (Виктория Топорова).

«05.12.1928. Коктебель

Мой дорогой Сережа, вот полгода, как я тебе не писал. <...> Осенью начались частные „административные неприятности”. Местные (сельские) власти, завидуя переполненности нашего дома и глядя на нас как на „конкурентов”, постановили дом наш реквизировать, а нас из Крыма выслать „как помещиков” в порядке ликвидации Ибрагимовщины. „Довольно они за 8 лет наторговали комнатами — разбогатели”. Это было в октябре, когда большинство разъехалось. Но когда вести дошли до Москвы, то все коктебельцы всполошились, и в результате кр[ымское] правительство получило ряд телеграфных запросов от Луначарского, Семашки о моей высылке из Крыма и это дело было ликвидировано. <...> Осень дивная: теплая, безветренная, с сильными дождями по ночам. Над заливом миллиарды птиц. И полное безлюдие. Мы все же сносно вступаем в это Аидово полугодие, чтобы к весне вновь восхотеть пестроты земной жизни. Крепко обнимаю тебя и Ирину и поздравляю вас обоих с наступающими праздниками, потому что к тому времени, к[огда] это письмо достигнет Томска, они конечно уже наступят. Обнимаю тебя от всего сердца. Макс».

Владимир Новиков. «Литература живет по просроченному паспорту». Беседу вела Светлана Казакова. — «Московский книжный журнал/The Moscow Review of Books», 2013, 21 сентября <http://morebo.ru>.

«Высоцкий меня никак не отпускает. Седьмое издание книги в ЖЗЛ было уже четвертой редакцией текста. <...> И мне даже обидно, что пиратские копии в Интернете сделаны по предыдущим изданиям. Я прошу пиратов: пожалуйста, ориентируйтесь на седьмое издание».

«В ЖЗЛ создана малая серия наряду с большой, там недавно вышла книга Валерия Попова о Довлатове. Я заканчиваю самую малую книгу в этой серии, буквально книжку-малютку, которая называется „Пушкин”. О нем написано очень много больших книг, но возникает вопрос: как простому человеку прочитать простую книгу о Пушкине, где не будет слов „онтология”, сложных рассуждений про романтизм, а просто человек впервые узнает о жизненном пути Пушкина? Я взялся за эту очень нелегкую работу. Эту книгу я даже называю про себя новеллой. Хочу, чтобы она читалась подряд, чтобы человек мог прочесть ее не откладывая и получить первоначальное представление. <...> Не весь богатый разветвленный сюжет, а именно фабулу».

Особенный голос. — «Радио Свобода», 2013, 24 августа <http://www.svoboda.org>.

«В психиатрической больнице имени Кащенко в Петербурге умер поэт Василий Филиппов. В 1980-х годах Филиппов был участником сообщества ленинградских неподцензурных писателей. Из-за тяжелой болезни большую часть жизни провел в психиатрических больницах. В 1998, 2000, 2002 и 2011 годах выходили книги его стихотворений. В 2001 году он стал лауреатом премии Андрея Белого».

Говорит Елена Фанайлова: «Думающие люди, оказывается, до сих пор хотят понимать, что происходит с ними не только как с политическими животными, а как с живыми существами, со всеми болями живых. У Филиппова это можно узнать даже самому простому грамотному человеку, который обращает внимание на то, как живет его психическое тело в этой длинной жизни, какая досталась: в эпоху совка, потом лихих 90-х, потом путинского застоя и реакции. Это тело, как и тридцать и даже 50 лет назад, живет в абсурде, в какой-то телесной и ментальной странности, которую нужно преодолевать личным усилием и которую Филиппов описывает, на мой вкус, гораздо определеннее и точнее своих великих литературных питерских друзей».

Почта Александра Твардовского. Беседу вела Наталья Голицына. — «Радио Свобода», 2013, 28 августа <http://www.svoboda.org>.

«В Великобритании опубликована книга „Читатели ‘Нового мира‘. Осмысляя сталинское прошлое” (The Readers of Novy Mir. Coming to Terms with the Stalinist Past). Ее автор, историк, профессор Дальхаузского университета в Канаде, Денис Козлов анализирует читательскую почту московского журнала „Новый мир” в период между 1958 и 1970 годами, когда его главным редактором был Александр Твардовский».

Говорит Денис Козлов: «Писали со всего Советского Союза. Основная масса писем была из крупных провинциальных городов. Москва и Ленинград статистически составляли примерно 20-25%. Это много, но это не большинство. Писали представители интеллигенции, но не только. Было очень много рабочих, в особенности когда речь заходила о чем-то, касавшемся рабочих, допустим, вопросах изобретательской деятельности, ставших актуальными после публикации „Не хлебом единым” Дудинцева. <...> Да, преобладала интеллигенция. Но интеллигенция в тогдашнем очень широком советском понимании этого слова: это и врачи, и учителя, и инженеры, и сельские агрономы. В своей книге я старался показать, что интеллигенция — это вовсе не маленькая, незначительная часть населения, которая ни на что не влияет. Уже в 60-е годы счет шел на десятки миллионов. В социальном смысле это очень серьезно. И это вовсе не какая-то „аристократия духа” XIX века, хотя и тогда это было не совсем так. Это люди, которые были активно связаны с остальным населением страны».

Захар Прилепин. Поэты, которые никогда не встречались. — «Свободная пресса», 2013, 20 сентября <http://svpressa.ru>.

«Мне кажется странным, и восхитительным, и даже завораживающим, что в 1958 году всем им было по 20 лет. Где-то жил [Лев] Лосев, и ему было 20. Где-то жил [Александр] Дольский, и ему было 20. Где-то жил [Евгений] Маркин, и ему было 20. Настаивать не стану, но, по-моему, году в 60-м они могли втроем случайно встретиться в Москве — Маркин тогда учился в Литературном институте, а Дольский и Лосев наверняка бывали в столице, гуляли в районе Тверской — а где еще гулять поэту? Встретились, разговорились, пива бы выпили, например. Каждый бы лукаво думал про себя, что именно ему предстоит великое будущее».

«Евгений Маркин — автор нескольких классических стихотворений. Он занимал позицию срединную между „стадионной поэзией” (Евтушенко, Рождественский) и „тихой лирикой” (Рубцов, Куняев). По масштабу дарования Евгений Маркин не уступает никому из вышеперечисленных. На Рязанщине ежегодно проходит чтения памяти этого поэта. Но в целом, для страны, никакого Евгения Маркина нет. И это грустно. Ни одному издателю не придет в голову издать книжку Маркина. Если б издатель нашелся — я б лично за так собрал отличный сборник и подробно описал в предисловии, почему сей поэт хорош. Но надежды на это — никакой».

О Льве Лосеве: «Вообще я должен все это ненавидеть. Но мне все это ужасно нравится».

Прощание с красным человеком. В России, Германии и Швеции одновременно вышла новая книга белорусской писательницы Светланы Алексиевич. Беседу вела Елена Яковлева. — «Российская газета» (Федеральный выпуск), 2013, № 202, на сайте газеты — 11 сентября.

Говорит Светлана Алексиевич: «„Если меня забросят даже в пустыню, я все равно сделаю дело”, — говорит мне один из богатых людей Белоруссии. Он действительно человек дела, очень ценю в нем это. Но ловлю себя на том, что мне абсолютно чужды его понимание жизни, цели и желания. Они с красавицей-женой только что вернулись из отпуска, и она, довольная сервисом молчаливых филиппинок, говорит: „Они такие безмолвные, давай выпишем сюда парочку, с ними легко”. А муж ей: „Да они тут же заболеют и умрут”. И я вижу их стеклянные глаза. И вот тут во мне просыпается „красный человек”».

Поэту с властью делить нечего. Беседу вела Жанар Секербаева. — «Инфо-Цес», Астана, 2013, 26 августа <http://www.info-tses.kz>.

Говорит Дмитрий Кузьмин: «Увы, нередко поэтов вполне юного возраста никак нельзя назвать молодыми поэтами: нет у них ни обостренного поиска собственного голоса и собственной темы, ни энергии бунта, одно желание понравиться старшим. <...> Зрелость тоже ценность, что и говорить. Но опыт развития поэзии показывает: почтение к старшим — враг культуры. Речь, конечно, не о том, чтобы старших товарищей скидывать с парохода современности, этот лозунг футуристы выбрасывали не всерьез. То большое и важное, что сделали деды и отцы, не устаревает. Но они уже это сделали, теперь очередь тех, кто младше. Если они все делают так же и старшие их одобряют, значит, увы, они лишние. И мы сами, становясь старше, должны научиться понимать и поддерживать то, что на нас не похоже, что от нас самих очень далеко».

Анна Прийдак. Тиражи для невыросших. — «Огонек», 2013, № 33, 26 августа <http://www.kommersant.ru/ogoniok>.

«Исследование американской компании Bowker Market Research показало: больше половины покупателей книг для подростков (то есть возрастной группы от 12 до 18 лет, которую англоязычные издатели называют young adults) перешагнули 18-летний рубеж. Казалось бы, что тут удивительного, родители всегда покупали книжки своим детям! Но не так все просто: 78 процентов взрослых признались, что сами читают книжки для подростков. Основная группа взрослых читателей подростковой литературы — люди от 30 до 44 лет».

«Еще одной тенденцией, заявившей о себе в последние годы, стало новое направление в подростковой литературе — sick lit, то есть „книги о недугах”. <...> Sick lit вызвала бурную полемику в Daily Mail. Английская газета охарактеризовала это явление как „тревожный феномен” и заявила, что чтение такого рода приводит к депрессии и романтизации смерти. В спор вступила The Guardian, утверждавшая, что болезни и страдания — это реальность, с которой дети и так постоянно сталкиваются, а читая специально написанные для них книги, они как раз смогут осмыслить пережитое или, наоборот, подготовиться к неприятным событиям».

Дмитрий Ренанский. С последней прямотой. — «Коммерсантъ Weekend», 2013, № 33, 13 сентября.

«Выход „Записок Планшетной крысы” [Эдуарда Кочергина] по всем признакам следует признать ключевым театральным событием года: ничего сопоставимого по глубине и силе высказывания с новым томом мемуарной прозы главного художника петербургского БДТ на отечественных подмостках не появлялось уже очень и очень давно — на фоне унылой безъязыкости современного русского театра очередной писательский опыт Кочергина выглядит особенно безапелляционно».

«Романный маховик раскручивается в полную силу ближе ко второй трети почти 400-страничной книги — вскоре после того, как Кочергин рассказывает о находке, сделанной им в мастерских МАЛЕГОТа (сегодня — Михайловского театра), где в конце 1950-х он обнаружил „полный букет ‘древних‘, еще дореволюционных мастеров, сныкавшихся там от бушующей снаружи советско-хрущевской действительности... антиков, чудом сохранившихся в живых после бесконечно трагических перипетий Эсэсэрии”. Именно здесь прощупывается ключевой сюжет „Записок Планшетной крысы” — оплакивание конца прекрасной эпохи бессуетных мастеров, в чьих фигурах Кочергин персонифицирует ушедшую под воду цивилизацию культуры, на смену которой в российском театре (и ладно бы только в нем одном) пришел век варварского беспамятства».

Евгения Риц. «Отсутствие страдания целесообразно, но невозможно». Беседу ведет Наталия Санникова. — «Урал», 2013, № 8 <http://magazines.russ.ru/ural>.

«И заново я все начала в 24 года, очень осознанно и даже расчетливо, без всяких романтических порывов и озарений, поскольку совершенно четко вдруг поняла, что литература для меня — единственная возможная форма социализации и самопрезентации, и только так я смогу собой хотя бы не брезговать, и именно в этой среде я смогу найти комфортный для себя круг общения (тех, с кем мне будет приятно общаться, а не только тех, кому со мной). И до сих пор литература для меня — прежде всего социальное решение, а уже потом экзистенциальное. То есть стихи для меня продукт больше внешней жизни, чем внутренней, как ни странно, а поскольку я очень замкнутый товарищ, это, может быть, единственное внешнее, что у меня есть. Но никакой уверенности в себе в плане пресловутой „самооценки” это, конечно, не дало (и это не было моей целью) — я просто поняла, что ощущения того, что я произвожу хорошую продукцию, никогда не будет (и даже не вполне важно — справедливо или несправедливо не будет), главное — вообще производить хоть какую-то продукцию и осознавать себя в качестве такого производителя прежде всего».

«Чем ты старше — тем меньше хорошего тебе полагается, типа как не стыдно такой большой девочке на карусели-лошадке кататься (а нужно уже на „цепочке”, где тошнит и голова кружится). Мне бывает стыдно, действительно стыдно, что мне, тетке такой, снятся очень яркие приключенческие сны, сплошь фантастика. Разумеется, все это предрассудок. Но старость — она над этим предрассудком. И в первую очередь своей эстетической стороной. Проходя через разные стадии некрасивости затянувшегося среднего возраста, в старости мы возвращаемся к красоте, которая даже превосходит красоту детства».

«Чем человек старше, тем больше я готова ему простить».

Артем Рондарев. Опровержение эволюции. Житие как способ описания мира. — «Эксперт», 2013, № 35, 2 сентября <http://expert.ru>.

«По сути, книга [Евгения Водолазкина „Лавр”] написана тремя постоянно перемежающимися языками: церковнославянским, нейтрально-повествовательным и тем особенным, уникальным, одновременно сниженным и книжным, с примесью канцелярита, языком скептического образованного городского жителя, в котором перемешиваются „ибо”, „фактически” и „барахло” и из которого на свет произведено немало изощренных лингвистических шуток. Вот рассуждает на предмет грядущей смерти старец: „Прими эту информацию спокойно, без соплей, как то и подобает истинному христианину”. А вот народ домогается у двух святых старцев ответа на волнующий вопрос: „Так когда же, спрашивается, конец света, закричала толпа. Нам это важно, простите за прямоту, и в отношении планирования работы, и в смысле спасения души”. Язык этот, безупречно выверенный в своем невозможном синтезе, служит своего рода опровержением эволюции в том ее рационалистском толковании, которое полагает, что человек со временем меняется и становится лучше, — от него веет какой-то последней убежденностью, которая превыше всякой фактической правды, превыше анахронизмов, синхронизмов и диахронизмов, ибо люди, говорит этот язык, собственно, во все времена в основе своей одни и те же, и различия их — чисто речевые, и если эти различия убрать, то сходность людская станет заметнее».

О романе Евгения Водолазкина «Лавр» см. также статью Евгении Вежлян в ноябрьском номере «Нового мира» за этот год.

Артем Рондарев. Схема души. О том, как смелость автора становится критерием истины. — «Эксперт», 2013, № 36, 9 сентября.

«В итоге, по моим представлениям, большую часть того шума, который подняла пресса по поводу этой книги, срежиссировал — неосознанно, конечно, — сам [Антон] Понизовский, который просто вышел в наш скептический век к рампе и сказал: „А я буду сейчас говорить о душе”. Публика, натурально, всколыхнулась от такой дерзости, в ней сразу наметились сторонники бесед о душе, которые всегда готовы сказать: „Вот это настоящая тема, не то что ваш постмодернизм”, — и противники, которые заговорили о том, что в наш век, в котором, как пишут в соцсетях, „все сложно”, надобно иметь ясное представление о собственности на землю и о Хайдеггере, чтобы вот так вот взять и заговорить о душе. <...> То есть совершенно очевидно, что в прошедшей дискуссии люди оппонировали не его книге, а старым своим товарищам и противникам по медийной среде (которая у нас сосуд весьма тесный), для обличения коих книга Понизовского дала очередной повод».

См. также статью Аллы Латыниной «Под знаком Достоевского. Заметки о романе Антона Понизовского „Обращение в слух”» в июньском номере «Нового мира» за этот год.

Артем Рондарев. Поэт и власть. Языковые проблемы средневекового сознания. — «Эксперт», 2013, № 38, 23 сентября.

«[Андрей] Волос [в романе „Возвращение в Панджруд”] использует, в сущности, тот же прием, что и Водолазкин, то есть сознательно заставляет своих персонажей говорить анахроничным языком современного, по большей части не очень воспитанного городского жителя — вот, например, как отзывается о своем учителе поэт десятого века: „В чисто профессиональном отношении у меня не было к нему почти никаких претензий”. А вот что говорит человек, пойманный на предательстве: „Тебя, сука, мои парни в лоскуты порвут, понял, — бормотал он, отплевываясь. С бороды текла вода. — Тебя, падла, шакалы схавают”. Как нетрудно заметить, применен прием местами куда более радикально, нежели в случае „Лавра”; в этом, как представляется, и проблема».

Сергей Сергеев. Экзистенциальная социология Алексея Балабанова. — «АПН», 2013, 19 сентября <http://www.apn.ru>.

«Когда несколько месяцев назад умер Алексей Балабанов, я, подобно множеству других ценителей его творчества, ощутил кончину этого человека, с которым никогда не был знаком, как огромную личную потерю. Говоря словами Толстого — будто „опора какая-то отскочила”. Но не потому, что он был неким „учителем жизни” (на эту роль он никогда и не претендовал), а потому что в современной русской художественной культуре он сделался для меня, по сути, единственным собеседником, с которым я мог — виртуально, естественно, — обсудить волнующие меня вопросы. Ни с кем из его коллег, так же как ни с кем из нынешних мастеров изящной словесности, у меня такого диалога не получалось — было не интересно».

«Люди оптимистического склада пеняют Балабанову за его „жестокость”, „извращенность”, „мизантропию”, „копание в грязи”… Он действительно — „жестокий талант”, с необыкновенной чуткостью обнаруживающий „темное начало” в человеке. Но неужели людей, воспитанных в русской культуре, это должно шокировать после Гоголя, Достоевского, Федора Сологуба, Леонида Андреева?»

Павел Святенков. Национальной идеей России должна стать свобода русского народа. — «АПН», 2013, 17 сентября.

«Русские — нация инженеров и писателей».

Мария Степанова. С той стороны. — «Коммерсантъ Weekend», 2013, № 32, 6 сентября.

«Положение [В. Г.] Зебальда в России — особое: он тут подземный классик, потому что на поверхности его буквально нет, к нему отсылают, как к зарытому сокровищу. Это гротескная оборотная сторона его мировой, совершенно уже устоявшейся за 12 лет посмертия, славы, которая быстро сделала его чем-то вроде институции, если не индустрии. Обещание Сьюзен Зонтаг, заговорившей когда-то о литературном величии в связи с именем Зебальда, сбылось с устрашающей полнотой: его судьба и труд, вовсе для этого не приспособленные, становятся сейчас чем-то вроде нового эталона. Странно смотреть на его посмертную долю чужими глазами: как его наскоро превращают в предмет всеобщей любви (общее место) — в автоответчик по вопросам этики, в готовый источник цитат для диссертаций и эпиграфов для романов. Но в России непереведенный, неосвоенный и неусвоенный (по-русски вышла всего одна его книга, и та в 2006-м), Зебальд существует на правах тайного знания: о нем не пишут, но говорят, не рассуждают, а подразумевают. Это еще диковинней потому, что именно здесь его способ существования в литературе должен был бы стать предметом первой необходимости».

Карен Степанян о Достоевском, читавшем Сервантеса, и поисках Бога в литературе. Беседу вел Леонид Виноградов. — «Православие и мир», 2013, 23 августа <http://www.pravmir.ru>.

«Из всех произведений Достоевского наибольшие дискуссии сейчас вызывает „Идиот”. Долгое время в восприятии романа доминировала абсолютная апологетика Мышкина, он понимался не просто как положительный персонаж, но как безусловный идеал Достоевского, как „князь Христос” (между тем эту запись в черновиках к роману можно воспринимать очень по-разному). Только последние лет 10 — 15 об этом стали спорить, многие сомневаются, так ли он замечателен, такую ли программу для человека предлагал Достоевский, и как вообще понять образ князя Мышкина, который всем хочет добра, но все вокруг него умирают физически и/или духовно».

У вещей нет своих имен. Беседу вела Юлия Кисина. — «Радио Свобода», 2013, 8 сентября <http://www.svoboda.org>.

В американском издательстве New York Review of Books вышла книга Александра Введенского в переводах американского поэта и переводчика Юджина Осташевского.

Говорит Юджин (Евгений) Осташевский: «В принципе считается, что главная проблема перевода с русского на английский язык, с классической поэзии на поэтику современную американскую так, чтобы можно было читать, — это проблема рифмы и классической метрики. Бродский все время говорил, что нужно переводить абсолютно той же метрикой и в рифму. Это очень сложно по многим причинам. Это сложно технически, но еще это сложно потому, что одна и та же форма не является одной и той же формой на разных языках. <...> Для моих читателей, для 25-летних мальчиков и девушек, которые поэзию читают, для них рифма — маркер несерьезной поэзии».

Людмила Улицкая. Бабушка любит маленькие машины, старые вещи и гнилые яблоки. Беседу вела Ксения Соколова. — «Сноб», 2013, 24 сентября <http://www.snob.ru>.

«Стихи Бориса Херсонского или Юрия Арабова мне интереснее, чем современный российский роман».

Константин Фрумкин. Победа писателей над всемогущим противником. Божественное всемогущество как проблема литературного сюжета. — «Нева», Санкт-Петербург, 2013, № 9 <http://magazines.russ.ru/neva>.

«Всемогущий субъект, появившийся в сюжете, делает мир нереальным, а любое действие — бессмысленным: для его намерений нет сопротивления, а другие персонажи не способны в отношении Всемогущего ничего предпринимать — с ним нельзя играть, его нельзя обманывать, ему невозможно сопротивляться. Невозможно представить себе занимательную фабулу с участием всемогущего и всеведущего Бога — если только последний специально не ограничивает свое всемогущество, не отстраняется от происходящих рядом с ним событий, не позволяет другим персонажам в каких-то рамках действовать по своему усмотрению».

«Самой известной попыткой ввести божественное всемогущество в сюжет в европейской литературе, безусловно, является поэма Джона Мильтона „Потерянный рай”, и эта поэма интересна именно тем, что, в отличие от „Восстания ангелов”, она создана благочестивым христианином. Именно поэтому „Потерянный рай” представляет собой потрясающий пример акробатического балансирования между литературной занимательностью и благочестием. Все возможные стратегии подгонки сюжета к всемогуществу идут в ход. Поэт то пытается построить сюжет так, как будто противостояние Бога и Сатаны есть драматическое повествование с неясным исходом, то спешно оговаривается, что никакого драматизма, конечно, нет и Сатана обречен, то побуждает Бога сознательно отстраняться от идущей борьбы, то на время просто забывает про его всемогущество».

Александр Чанцев. Японское меланхоличное. — «Неприкосновенный запас», 2013, № 3 (89) <http://magazines.russ.ru/nz>.

«<...> уже в период Хэйан (794 — 1185), самый блистательный в японской культуре, когда появились наиболее известные антологии танка и „Повесть о Гэндзи”, первый роман в мировой литературе, а также „Записки у изголовья”, меланхолическое не будет ошибкой назвать краеугольным камнем японской эстетики. Созерцание луны, цветение сакуры остались в японском быте до наших дней — другой вопрос, что сейчас полюбоваться сакурой означает скорее пикник в парке с семьей и друзьями, повод испытать новую фототехнику и вообще хорошо провести выходные в большом городе. Изначальное же значение этих обычаев, смысловая их нагрузка — не только непосредственное соприкосновение с красотой, но и осознание того, что делает прекрасное прекрасным: мимолетность, обреченность, умирание».

«Тогда же в японском мировоззрении появились понятия, прослеживать существование которых до наших дней несколько спорно, но вот их опосредованное влияние — нет. Это ваби-саби — возникшая под влиянием того же дзэна; эта категория японской культуры повлияла, думается, почти на все виды искусства, от искусства садов, икэбаны и чайного действа до поэзии, традиционной керамики, одноцветной живописи тушью суми-э и так далее. Само понятие (понятия) — непереводимо, его (их) проще описать, если не почувствовать. Скромность, неяркость, тусклость, патина, ржавчина, даже негармоничность (те же чаши для чайного действа не могут быть, как из „Икеи”, абсолютно симметричными и целыми; легкая неровность сделает их настоящими чашами для чайной медитации; трещинка, полученная во времена такого-то учителя несколько веков назад, неизмеримо повысит даже не ценность, но пиетет, испытываемый к этой чаше людьми). Красота того, что передает несовершенство этого мира и что должно скоро исчезнуть, умереть».

Дмитрий Черный. Недоломанная Кащеева игла капитала. Образ денег в советском кинематографе. — «Альтернативы», 2013, № 2 <http://www.intelros.ru/readroom/alternativi>.

«Если вглядеться в кадры немногих цветных фильмов пятидесятых, — например, в „Дело Румянцева” (1955), — чаще всего они [деньги] предстают как смятые бумажки. Мусор — в самом прямом смысле. Культура пролетарского, небрежного отношения к этому родимому пятну капитализма — подчеркивалась! Да и зачем их разглядывать? На них нет ни пепла или ожогов от шулерских сигар, ни слез от эксплуатации детского труда, ни духов путан. Заработаны честным трудом, пахнут лишь пролетарским потом и могут только по единой для всех процентной ставке приумножиться в сберкассе. В руках же вредительствующего криминала — они тщательно отсчитывались, „отслюнивались”, превращались как бы в придаток патологического организма».

Валерий Шубинский. Василий Филиппов: о доверии. Умер поэт Василий Филиппов. — «Colta.ru», 2013, 26 августа <http://www.colta.ru>.

«Сегодня трудно в это поверить, но ощущение „последних времен”, подступающего судного часа было в восьмидесятые годы достаточно распространенным».

«Другое дело, что такая концентрация наполненных эсхатологическим напряжением текстов (сотни — за два года!) и для вполне здорового сознания могла бы оказаться непосильной. Может быть, в момент создания это казалось автотерапией. Но это лекарство опасное. Впрочем, тут-то от выбора стихотворца зависит немного: кого подхватила волна, тот уже не всегда может ей сопротивляться».

«Так или иначе, болезнь победила. Теперь можно и о ней. Только о том, что последние фотографии Филиппова немного похожи на портрет старого Батюшкова с незабудкой в петлице, только без той напряженной гримасы, которая у Батюшкова перекосила рот. А молодой он похож немного на „настоящего”, молодого Батюшкова — но еще красивее. При всем том, что современный российский психиатрический интернат, наверное, ад в сравнении с вологодским барским домом („…да крик товарищей моих, да брань смотрителей ночных…”), судьба была, может быть, милостивее к Филиппову, чем к Батюшкову: он помнил себя, узнавал друзей, разговаривал с ними… Даже поэзия все-таки возвращалась к нему — кажется, изредка, короткими волнами».

Составитель Андрей Василевский