ГИБЕЛЬ ЦЫПЛЕНКА

Хафизов Олег Эсгатович родился в 1959 году в Свердловске, окончил Тульский педагогический институт. Прозаик, печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов» и др. Автор книг «Только сон» (1998), «Дом боли» (2000), «Дикий американец» (2007), «Кукла наследника Какаяна» (2008). Живет в Туле.

ОЛЕГ ХАФИЗОВ

_*

ГИБЕЛЬ ЦЫПЛЕНКА

Рассказ

Все знают, что в нашем городе есть большой вокзал, — воксал, как выражались в старину. Под куполом этого воксала до сих пор сохранились советские фрески с изображениями сталинского рая: бодрых рабочих, румяных колхозниц, заводов, комбайнов, снопов. А еще раньше здесь наверняка бывал Лев Николаевич Толстой, и усатый шпик в котелке подглядывал из-за колонны, как он пьет чай в буфете. И здесь, а вовсе не на станции Бологое, настоящая Анна Каренина выходила из вагона, чтобы поговорить с Вронским. И настоящая Катюша Маслова смотрела в окно вагона на Нехлюдова, играющего в карты с офицерами в белых рубашках-парашютах.

Каждый, кто едет из Москвы на юг, конечно, запомнил этот высокий желтый воксал, хотя бы потому, что здесь ему предлагали пряники. За ним открывается все самое интересное, что есть на свете: Украина, юга, Крым, Черное море, Сочи! И приезжие называют его просто «вокзал» или (о, ужас!) — «ж/д вокзал». Но это грубейшая ошибка. Правильно будет: Московский вокзал. Потому что, да будет вам известно, в нашем городке, как и в крупнейших мегаполисах мира, не один, а несколько вокзалов.

Ну, в общем, есть еще один вокзальчик, и называется он Ряжский, в честь загадочного города Ряжска, о котором мне было известно не больше, чем, скажем, о какой-нибудь Пальмире или Семирамиде. Этот Ряжский вокзал, между нами говоря, представляет собою крошечную станцию с небольшим павильоном, наподобие районного автовокзала. Но именно с него надо отправляться, если вы едете не на Черное море, а с пересадкой в степи: в Тамбов, в деревню, в глушь, в Саратов. А там, оказывается, открывается еще один мир, не меньше, если не побольше, чем тот, южный. Именно с Ряжского вокзала я оправился в Тамбовскую область летом 1968 года, когда со мной случилось какое-то помрачение.

Это было во время летних каникул при переходе из третьего класса в четвертый. Мне было, стало быть, девять лет. И на каникулы меня отправили к бабушке Сержика Сушкина — соседского мальчика годом моложе меня. Мать Сержика, тетя Люба отвезла нас в деревню и оставила там на попечение бабушки, а сама уехала. Я совершенно не помню, как перенесся с Ряжского вокзала в деревню, ведь люди, как правило, путешествуют, рождаются и умирают в самое неудобное, ночное время. Но Тамбова мы почему-то не видели, а ночью, после поезда, ехали в трясучем грузовике ЗИЛа, и меня укачало, как всегда в машине. Утром же я очутился в мире, очень непохожем на тот, который знал до сих пор.

Вот как я описывал его в письме через несколько дней, когда обжился и вспомнил о своем обещании первым делом по прибытии написать домой. Для чего-то я располагал строчки своего послания в виде домика, что отчасти и определило его стилистические особенности.

Я

в деревне.

Привет маме, папе и Альке.

Все здесь очень интересно, но не по-нашему.

Все такое большое и просторное: улица как поле, а сад как лес.

Дома тоже очень большие. Наша с Сережей горница как два зала.

В одном углу сплю я, в другом Сережа, и больше никого. Чудно.

Прочитал книгу о суворовцах. Серьезно решил стать суворовцем.

Мы нашли на чердаке журналы «За рулем». Прочитал всю стопку.

Видели здесь ЗИЛ-157, скорость до 65 км/час., сидели за рулем.

Промчался «Виллис» с квадратными крыльями. Военных времен.

Тут сохранился и «Зис-5» с фанерной кабиной, заводится рычагом.

Возле клуба стоит чей-то «москвич-402», скорость до 105 км/час.

В райцентре был праздник: гулянье, концерт и футбол. Натер ногу.

Зато нам купили по набору буденовцев и дали по рублю каждому.

Здесь показывают кино. Посмотрели «Джульбарс» про басмачей.

По радио было, как Котовский воевал с Антоновым в этих краях.

Котовского знают все, а про Антонова даже не слышали. Странно.

Живем интересной и насыщенной жизнью, полной опасностей.

Плохо только, что нет никакой реки или пруда. Ваш сын и брат О.

P.S. Больше ничего интересного.

Последнюю фразу я приписал с единственной целью: использовать новую штуку, о которой мне рассказал отец. Когда ты закончил письмо, но вздумал дописать что-нибудь еще, то можно сделать добавление после латинских букв P.S. — постскриптум. И это, и многие другие выражения содержались в толстом словаре иностранных слов, похожем на бурый кирпич. Все иностранные выражения там были написаны русскими буквами, и их легко можно было заучить. Например, поговорка «На войне как на войне» по-французски звучала «а ля герр ком а ля герр», и я произносил ее с ударением на слове КОМ, которому придавал главное значение. «Время — деньги» по-английски было «тайм из мани». И наконец, латинское сокращение NB означало «нота бене» — «заметь хорошо», но смысл его был раздражающе непонятен: что заметь? почему хорошо? Как бы то ни было, мой постскриптум не соответствовал действительности. В деревне было еще много кое-чего интересного, о чем я помалкивал.

Начнем с того, что мы курили.

Вряд ли я был зачинщиком этого преступления, поскольку в нашей семье не курили, да и почти не пили. В тех случаях, когда взрослые закуривали во время вечеринки или в автобусе, по пути на природу, слащавая удушливость табачного дыма была омерзительна, как и шумливость подвыпивших взрослых, которые вдруг преображались из добрых, интересных собеседников в каких-то горластых, докучливых дураков, пристающих с глупыми расспросами. Но сами сигареты (сигары, папиросы) были очень интересны.

Папиросы нравились мне твердостью и интересной конструкцией из двух половин, напоминающей патрон, тем более, что пустая их часть и называлась гильзой. Из трех наиболее известных сортов самым красивым был «Казбек», со скачущим черным всадником в бурке на фоне горы — его точное описание я с удивлением обнаружил позднее в романе Хемингуэя «По ком звонит колокол». На втором месте — «Беломор». Его недостатком было название, напоминающее ядовитую поганку, а также невзрачное оформление, изображающее какую-то географическую карту. И наконец, худшими и самыми дешевыми были папиросы «Север» в пачке из рыхлой серой бумаги, набитые так слабо, что при лихом мужицком продувании табак из них зачастую выстреливался.

Никаких «мальборо» и «филипп-моррисов» в нашем мире не существовало. Да и сигареты с фильтром как таковые были еще довольно новым и модным явлением. Не углубляясь в детали, замечу лишь, что на нижней ступени стояли «Охотничьи» — самые дешевые и плохие из всех, что изобрело человечество. «Прима» была такой же простой народной маркой, как водка или картошка. «Ява» привлекательна с любой точки зрения, включая ее красивое «мотоциклетное» название. Болгарские «БТ» были чем-то совсем уж изысканным, а ужасный кубинский «Портагас» недаром ассоциировался с «противогазом» — закурить его означало подвергнуться жестокой газовой атаке с последующим обмороком. Хотя надо признать, что в незажженном виде все сигареты пахли пряно.

Поначалу мы ограничивали свой интерес игрой «какие сигареты». Во время прогулки, увидев лежащую на дороге пачку, надо было подбежать, накрыть ее ногой и спросить: «Какие сигареты?». А другой гадал: «Прима»! «Казбек»! «Шипка»! Так себе игра. Деревенский мальчик поделился с нами более интересной забавой. Он остругивал добела палочку и окунал ее кончик в грязь, так что издалека она совершенно напоминала сигарету. А затем проходил мимо своей бабушки с этой палочкой во рту, доставал из кармана спички, чиркал и притворно сокрушался: «Должно, отсырели!». Бабушка за ним гналась, но не догоняла, а трепку он получал несколько позднее, от отца.

С бабушкой Сержика этот номер не прошел. Никто за нами не погнался, да и бить нас было некому. Поэтому мы перешли к следующей стадии игры и стали собирать настоящие сигареты в жестяную коробку из-под чая. Это было не так уж сложно, поскольку Сержиков дядька, живущий отдельно, хранил у бабушки на печке запас сигарет «Шипка», а скорее, сама бабушка хранила эту заначку для непутевого сыночка. Конечно, мы не дерзали похитить из коробки целую пачку. Но, придя к бабушке на обед, дядя обычно открывал пачку и оставлял ее на столе. Так что никто не замечал исчезновения одной-другой сигареты. Иногда более дерзкому Сержику удавалось стащить сигарету и в гостях. Так что через некоторое время наша заветная коробка в тайнике под крыльцом была набита куревом всех сортов. Да к тому же бабушка, подобно героине «Пиковой дамы», баловалась нюхательным табаком, и нам удалось отсыпать в пакетик изрядную горсть этого щекотного бурого зелья.

Хочешь не хочешь, а надо было курить. В огромном саду было для этого достаточно укромных мест, но вездесущая бабушка варила там варенье и, как будто подозревая какую-то каверзу, появлялась рядом, как только мы уединялись где-нибудь за кустом. И вот мы нашли самый простой и надежный выход. В туалете ведь можно сидеть сколько угодно? Вот мы и заперлись вдвоем в сортире, где грузно летали радужно-синие бомбовозы мух. Самое подходящее место для грехопадения. Мы курили сигарету, как косяк, по несколько затяжек — и примерно с тем же эффектом. Выбираясь из кабинки, я чуть не упал от головокружения, а потом до самого вечера страдал, как от морской качки. Глядя на мое зеленое лицо, бабушка что-то заподозрила, но мы отпирались: это все от немытых ягод. Записав себе в актив этот подвиг, повторять его я больше не хотел.

Будучи на год моложе меня, Сержик был более сведущ не только в курении. В отличие от меня, он полагал, что интимные отношения взрослых заключаются не только (и не столько) в объятиях и поцелуях, которые показывают в кино, и даже не во взаимной демонстрации «глупостей», памятной по детскому саду, но в неких действиях, которые и называются этим ужасным грубым глаголом, напоминающим удар секиры по куску мяса. Не знаю уж, где он это узрел, но он уверял меня, что для этой цели взрослые раздеваются и потираются друг о друга попами.

Эти действия сопровождаются особенно гадкими тайными словами, которые Сержику удалось почерпнуть в развратной книге Мопассана (интересно, какой?). Оказывается, перед тем, как приступить к вышеупомянутым действиям, кавалер кладет руку на колено даме, а та ему томно отвечает: «Не надо, я сама!».

В это, в отличие от нелепого ритуала потирания задами, я поверил безоговорочно. К недоумению взрослых, мы повторяли эту фразу как попугаи, помирая при этом со смеху. И каково же было наше изумление, когда в старинном героическом фильме «Джульбарс» один из пограничников предложил отнести на себе раненого товарища, а тот простонал ему нашим сексуальным паролем: «Не надо, я сам». Вот смеху было в темном сарае клуба!

Как и в случае с курением, от теории мы попытались перейти к практике. Для этого Сержик предложил проделать одну штуку, которую якобы уже опробовал на нашей соседке по подъезду. Мы пригласим к себе домой Марину, дочку учительницы, которой было рекомендовано дружить с умными городскими мальчиками, и предложим ей взаимно раздеться и потереться задами. Вряд ли она откажет, узнав, что мы вместе с ней подвергнемся этому позору, а следовательно, сохраним его в тайне. Фокус заключается в том, что Марина будет раздеваться посреди горницы, где мы отлично рассмотрим ее Х (так, по мнению Сержика, назывались любые половые органы), а мы будем лишь изображать раздевание, после чего опозорим Марину, выскочив из-за дивана одетые.

Надо ли говорить, что этот хитроумный план, теоретически выглядевший таким ловким, на деле провалился. Не понимая толком, что от нее требуется, но чуя неладное, Марина кое-как согласилась пойти и посмотреть у нас в избе что-то секретное, но, как только мы спрятались от нее за спинку дивана и справились, хочет ли она, чтобы мы разделись догола, она обозвала нас УО (умственно отсталыми) и с достоинством удалилась.

Зато нам вполне удалась другая проделка, имеющая отношение к Марининой маме, сельской учительнице. Вскоре после нашего приезда эта интеллигентная дама, приходившаяся Сержику родственницей с непонятной степенью «крестная», устроила в нашу честь званый обед с участием Марины и других местных детей. Нас угощали собственным медом, блинами, вареньем и другими яствами за длинным столом на краю обширного живописного оврага, куда выходил их огород. Разве могли мы представить себе такую роскошь в нашем пыльном городе? Хозяйка была само радушие, и особое внимание она уделяла именно мне, обладающему непомерными знаниями по истории при исключительном остроумии и живости характера. Она не уставала ставить меня в пример и Сержику, и другим гостям. И ей-то я поднасрал в буквальном смысле слова.

На улице, между усадьбой учительницы и соседним домом, стоял бревенчатый сруб. Этот мощный дом достраивали у нас на глазах, ловко и быстро собирая, как игрушечный конструктор. Дом был совсем готов, но отчего-то не заселен, и, возвращаясь со званого обеда, мы обнаружили, что он не заперт. Итак, после обеда, когда хозяева погрузятся в сиесту, было решено забраться в этот дом — мрачный и таинственный, как замок людоеда.

Изображая догонялки, мы перебежали улицу и заглянули в учительский двор. Никого. Тогда Сержик отодвинул тяжелую смолистую дверь сруба и проник вовнутрь. Я за ним. На тот случай, если нас застукают, я приготовил отговорку: ищем котенка.

Мебели внутри еще не было, и от этого гулкий дом казался особенно огромным. Под стрехой топтались и стонали голуби. На скамейке лежал пушистый слой пыли. По-летнему, сонливо жужжали мухи, кругами гоняясь друг за другом вокруг лампочки. В комнате поменьше были сложены зимние вещи, кое-что из инвентаря и пустой картонный чемодан.

— Как думаешь, зачем здесь чемодан? — размышлял Сержик.

— Возможно, он им не нужен?

— В таком случае, что если в него?..

— А если разоблачат?

— Пусть докажут.

Сказано — сделано. Войдя во вкус, мы еще и помочились в большую алюминиевую кружку, обнаруженную на полке. А затем незаметно прокрались домой.

Для того чтобы раскрыть наше грязное преступление, не требовался ни Эркюль Пуаро, ни даже деревенский детектив Анискин. Однако до самого окончания каникул разоблачения не последовало. Только крестная-учительница поумерила свои восторги, как-то поскучнела и перестала приглашать нас на блины.

Нельзя сказать, чтобы мы непрерывно пакостили. Я, например, первый и последний раз в жизни погрузился в автомобилизм, тщательно изучая все существующие марки машин по журналу «За рулем» и уделяя особое внимание количеству их лошадиных сил и скорости. Я одолел огромный том Макаренко «Педагогическая поэма» и ввел в свой лексикон некоторые украинские присказки, которыми щеголяют ее персонажи. Наконец, я ознакомился с денежными отношениями, которые в нашей семье считались чем-то исключительно взрослым, табуированным и не совсем чистым.

Бабушка, напротив, на каждом шагу баловала Сержика денежными подарками: то полтинником, то юбилейным рублем, а то и трешкой, по возвращении с какого-то своего бизнеса. Поскольку я находился рядом, то по справедливости такая же сумма доставалась и мне. Причем выдавалась она отнюдь не за какие-то заслуги, а просто так — для баловства. И к концу нашей вакации мы сделались обладателями кругленьких сумм, которыми могли распоряжаться по собственному усмотрению, а не так, как дома — после длительных уговоров и строгих условий.

На эти сбережения мне удалось чрезвычайно расширить мои вооруженные силы, приобретя набор красных пластмассовых буденовцев, русских богатырей Александра Невского, пачку синих и блестящих, как леденцы, пластмассовых матросов и, главное, несколько единиц бронетехники из новой серии литых чугунных военных машинок, поступивших тогда в продажу и очень похожих на настоящие. А ведь один только танк Т-34 из этого набора стоил рубль двадцать!

Кроме игрушечных войн в глиняных окопах и картонных крепостях, я приобщал Сержика и к ролевой игре в капитана Сорви-Голову, затмившего своими подвигами всех, включая Д’Артаньяна и Чинганчгука. Если помните, этот пятнадцатилетний борец за свободу бурского народа имел обыкновение делать невероятно меткие выстрелы из своей винтовки (а не пистолета!) «маузер», так что пуля, попав, к примеру, в щеку англичанина, могла выбить ему зубы и выскочить где-нибудь в плече. Однажды, изображая такую виртуозную баллистику, я прицелился в Сержика из своего мощного духового пистоля, напоминающего оружие Бармалея, и воскликнул:

— Сдавайся, или, клянусь честью, я разможжу тебе череп!

Бабушку, которая наблюдала за нашей игрой, отдыхая на крыльце, моя реплика ужаснула.

— Вы же ангельские душки, — возмутилась она. — Играйте-ка лучше в докторов или представляйтесь артистами.

Можно ли было выдумать что-нибудь более глупое и немужественное?

Под конец лета в гости к матери приехал Леонид Иванович — отец Сержика.

Леонид Иванович был очень своеобразный человек, но какой именно — я так и не понял. Он был постарше моих родителей и принимал участие не только в Отечественной, но и в какой-то малопонятной Финской войне. Причем относительно этой последней мне лишь удалось у него разузнать, что «финны еще хуже немцев», а назывались они красивым словом «егеря» (а ведь были еще и какие-то фельдъегеря!).

Военная специальность Леонида Ивановича была так себе — всего лишь врач. Но в шкафу у Сушкиных тем не менее висел его роскошный синий парадный китель с золотыми погонами, орденскими планками, эмблемами в виде змеи, испускающей полезный яд в чашу, и лимонно-желтым парадным поясом. В ящике его письменного стола хранилась тяжелая коробка наград — старых, потертых, тусклых, и новеньких, легких, блестящих. А весь дом представлял собою хранилище трофейных немецких диковин.

Здесь были фарфоровые пастушки, пастушки, балерины и херувимы изящной работы. Шагали, конечно, караваны слоников, над которыми так любили издеваться сатирики журнала «Крокодил». На кухне висело огромное полотно в позолоченной раме — румяная мэдхен в деревянных сабо, юбке фужером, белоснежном фартуке и хвостатом головном уборе. Копия какого-то старинного голландца — а может, и оригинал? Парчовые подушечки, скатерки с кисками и птичками, расписные чашки, витые серебряные вилки, ложки, ножи и еще какие-то столовые приспособления, само назначение коих недоступно русскому уму. И наконец, желтое старинное резное пианино с подсвечниками и перламутровыми клавишами, испускавшее плавучие ватные звуки.

Надо ли говорить, что все это добро было добыто Леонидом Ивановичем в повергнутой Германии, где он продолжал служить и после войны и где, кстати говоря, появился на свет мой друг Сержик, с гордостью заявлявший при сравнении родословных: «Я вообще в Германии родился».

А в нашу неинтересную современную эпоху Леонид Иванович работал заведующим «Оптики», снабжая наше очкастое семейство дефицитными оправами. И только очкарик советских времен, испытавший все безобразие, кривизну и дефицитность очков, может оценить значение такого знакомства.

Повторяю, я так и не понял, что за человек был Леонид Иванович. Говорил он крайне редко, тихим, но внятным голосом. Даже теоретически не могу себе представить, чтобы он вспылил и закричал. Ходил всегда в безукоризненно отглаженом костюме, галстуке и начищенных ботинках. К вечеру каждого дня становился пьян, и это было заметно по его походке, но не поведению. Если спросить сегодняшнее мое мнение об этом непроницаемом человеке, то я бы ограничился двумя словами: офицер и джентльмен. И вот этот джентльмен научил нас стрелять из рогатки.

Нет, не из той алюминиевой рогатки с круглой оранжевой резинкой, называемой почему-то «венгеркой» и стреляющей алюминиевыми же пульками в форме буквы U. Это оружие было давно освоено и на одноклассниках, и на уличных фонарях, и на прохожих, проходящих под нашим балконом, вздрагивающих от неожиданного болезненного щелчка и осыпающих проклятиями невидимого снайпера. Все это было детским садом по сравнению с настоящей деревенской рогаткой.

Едва очутившись в стихии своего детства и, очевидно, преобразившись из хмурого доктора в бедового деревенского пацана, Леонид Иванович снял галстук, надел клетчатую рубашку и, выйдя во двор, приступил к мастер-классу по изготовлению рогатки.

Оказывается, ее главным компонентом является не столь обожаемая нами (а на самом деле ничтожно хлипкая) венгерка, а черная резина от велосипедной камеры. При помощи ножниц из этой прочной, маслянисто-черной резины вырезаются две полоски одинаковой длины. Затем (или, наоборот, заранее) выполняется непростая задача: найти и спилить Y-образную развилку ветки с более-менее симметричными рогами — ибо полной симметрии в природе не бывает. Еще нам понадобится лоскут кожи или дерматина (сейчас я объясню, зачем), суровая капроновая нитка или тонкая медная проволока.

Из кожи мы вырезаем овальный держатель с прорезями, в который закладывается камень. Резиновые полосы очень прочно приматываются с одной стороны к ушам этого держателя, а с другой — к рогу рогатки, где для прочности выстругивается ложбинка. Рукоятку для крепости захвата желательно обмотать изолентой. Ну вот и все. Набираешь камней или стальных шариков от подшипника и ищешь цель.

Как и любое оружие, при всем своем гнусном назначении, рогатка может быть очень красива. Нас с Сержиком (а особенно меня) поначалу увлек сам процесс ее изготовления: невероятно сложный и увлекательный поиск подходящей ветки, как можно более симметричной, не слишком громоздкой, но и не тонкой. Поиск резины именно от велосипедной камеры, да еще не слишком старой и не утратившей эластичность — а потому особенно дефицитной. Нарезание из нее ровных, красивых полос именно нужной длины. Потом приматывание и обматывание деталей — не только прочное, но и ровное, и красивое. Я наделал себе штуки три: жуткую, крупнокалиберную, с которой хоть на медведя можно было ходить, если растянешь. Маленькую, почти игрушечную, что-то вроде дамского браунинга. И, наконец, среднюю, самую простую и надежную, как винтовка Мосина или легендарный автомат ППШ.

Чтобы кто-то из нашей семьи стрелял по живым существам?! Не видано было такого, ни до, ни после. А Леонид Иванович с его опытом Финской и Отечественной войн, очевидно, не находил в этом ничего зазорного. Втроем мы отправились на сельскую площадь, где во множестве обитали дикие голуби, и принялись по ним палить. Однако деревенские дикие голуби — это не те ленивые паразиты, которые гуляют у нас под ногами в городе. Их было много, но расселись они на значительном отдалении — на крышах, проводах и телеграфных столбах, взмывая прочь при нашем приближении. Так что, выпустив весь свой боекомплект, мы с Сержиком не попали ни разу, а Леонид Иванович задел одного, но не смертельно.

Тряхнув стариной, Леонид Иванович уехал, а мы входили во вкус.

За неимением других врагов, заслуживающих уничтожения, я разработал собственную доктрину избавления человечества от комаров. Ни у кого, конечно, не возникало сомнений на тот счет, что комар, совершенно безнаказанно пьющий нашу кровь, да еще и оставляющий после этого нестерпимо зудящие шишки, заслуживает поголовного истребления, — тем более, что в природе существует также и его смертельный малярийный собрат, за которого мы принимали огромного, голенастого комариного профессора, изредка залетающего в дом. Главное же удобство такого врага заключалось в том, что его, в отличие от неуловимого голубя, было относительно легко убить.

Никто до меня об этом серьезно не задумывался, но если каждый человек отложит дела и убьет хотя бы двадцать комаров, то несколько миллиардов этих летающих писклявых шприцов превратятся в мокрые серые комочки. Если же помножить каждого погибшего комара, скажем, на тысячу его нерожденных потомков, то убыль комариного поголовья составит за какие-нибудь полчаса тысячу миллиардов! Да, понимаю, что комаров очень и очень много, но если каждый человек перед сном угробит хотя бы сотню, то скоро им конец.

Сержик был потрясен моим открытием, и в сумерках, когда комары особенно звереют, мы сняли рубашки и уселись на крыльцо. Словно по звуку боевой трубы полчища кровососов набросились на нас, еще не понимая, что сегодня не их день. Я бил не сразу, позволяя вертолету комара как следует приземлиться, прицелиться, а порой и запустить волосок жала между пористых бугров моей кожи. Порой я переигрывал и успевал вздрогнуть от укуса, и тут — хрясь: жуткий удар, как будто предназначенный, чтобы отправить в нокаут слона.

Семь, десять, двадцать расплющеных серых тушек. Руки мои были, что называется, по локоть в крови, а поголовье комаров не убавлялось. Напротив, словно в отместку за погибших собратьев, комары совсем осатанели и лезли на смерть с какою-то яростью обреченных. Через некоторое время у меня было такое чувство, словно меня окружила и отмудохала шайка злобных хулиганов. Куда менее стоический Сержик взмолился:

— Давай мстить мухам, они, по крайней мере, не кусачие.

Действительно, с мухами тоже надо было как-то кончать. Поскольку же перебить их всех вручную казалось маловероятно, то решено было взять в заложники несколько экземпляров и подвергнуть их невыносимым пыткам, но не до смерти. Отпущенные на волю, искалеченные мухи поведают товарищам о том, что их ожидает, и завтра уж ни одна не рискнет залететь в нашу команту, донимая нас своим жужжанием и щекоткой.

На следующий день мы с каким-то гестаповским изуверством подпаливали мухам крылышки и лапки, ощипывали крылья, оставляя одни лапки, или, наоборот, отрывали лапки, оставляя одни крылья, и отпускали в таком виде «на волю». Заходясь, мы решили за что-то отомстить щенку Марины, которого связали и высекли прутиком. Потом за что-то обстреляли из рогаток и саму Марину, проезжавшую по улице на велосипеде. И наконец, уж не помню, кто именно, предложил убить кого-нибудь по-настоящему.

Подбить цыпленка из рогатки нам удалось почти в упор, да и то не с первого раза. Но он не умирал. Я кинул в раздавленное тельце серым острым камнем, после чего уж он, конечно, не мог бы выжить, но он все подергивался. И даже наступил на трупик носком сандалия. И все равно из испорченного, раздавленного, обезображенного цыпленка изошел какой-то писк. Вот сколько жизни оказалось даже в каком-то желтеньком комочке пуха с ножками! Трупик мы зарыли в саду.

Бабушка была расстроена исчезновением цыпленка, но и на сей раз преступление сошло нам с рук.

— Должно, коршун унес, — решила она.

Потом мы возвращались домой. Поезда все были битком набиты, и мне предстояло узнать, что такое «общий вагон». Это такой же поезд с сиденьями и полками, как и плацкартный, но каждый, как в электричке, садится на любое место. Постелей здесь не дают.

Для чего-то тетя Люба подговаривает меня изобразить из себя этакого дефективного, как дети из Евпатории, — как-нибудь этак скривить плечо, исказить рожу, покачиваться и подергиваться. То ли это ей понадобилось, чтобы провезти меня без билета, то ли для того, чтобы мне уступили место, но я вхожу в роль и мастерски изображаю припадочного. Люди искоса, испуганно дивятся на мальчика, словно одержимого бесами. Не выдержав этого душераздирающего зрелища, мне уступает место суворовец — в черной форме с алыми погонами и брюках навыпуск с лампасами, — почти такой, каким я мечтаю стать, но какой-то рыжий, неказистый и слишком взрослый, почти как мужик. Этот суворовец даже ходит в тамбур курить.

Поезд подергивается и качается. Колеса выстукивают замысловатые барабанные дроби. Я знаю, что это никогда не кончится. Мне снится, что я уехал из дома в 1968 году и не могу вернуться на Ряжский вокзал.