ОДИССЕЯ

Гомер

_*

ОДИССЕЯ

Перевод с древнегреческого и предисловие Максима Амелина

«Одиссее» на русской почве не повезло. Как-то не прижилась и не случилась, в отличие от «Илиады». На сегодняшний день существует только три ее поэтических перевода; для сравнения, например, на английском языке таких переводов — дюжина. В. А. Жуковский не знал древнегреческого и переводил с немецкого, при этом разрушил весь Гомеров эпический строй, убрав повторы и длинноты, попытался превратить эпос в роман, а из вынужденного скитальца Одиссея сделал туриста а-ля Чайльд-Гарольд. Переводы В. В. Вересаева и П. А. Шуйского, языком как раз владевших, чересчур прозаичны и тяжеловесны, хотя количество упущенных ими мелочей и тонкостей довольно велико. Увы, поэзия и филология разминулись трижды.

Предлагаемый здесь опыт нового перевода Первой песни «Одиссеи» был сделан около десяти лет назад и до сих пор отлеживался, ожидая своего часа. Мне хотелось сохранить в нем архаическую непосредственность оригинала и в то же время показать современность его звучания, передать сложность и простоту Гомеровых поэтических выражений и при этом не соскользнуть в голимую прозу. Насколько это удалось? — не мне судить.

Эту публикацию я решил не утяжелять примечаниями, которые сами собой неизбежно напрашиваются при чтении текста: например, почему «испытанный», а не какой-то иной эпитет приложен к Одиссею в первой строке? зачем использован там же глагол «поскитаться»? что такое «поршни» или «наметка»? Мне кажется, что значения и особенности употребления этих слов читатель может найти в общедоступных словарях русского языка, а полного погружения в реалии тогдашней жизни краткие сноски все равно не дадут. Мне хотелось, чтобы внимание было сосредоточено больше на фонетической и ритмической фактуре перевода.

Гекзаметр по-русски я рассматриваю как дольник с мужской или женской цезурой на шестиударной основе, в котором любое ударение, кроме предцезурного и последнего в строке, может быть опущено и стать мнимым или подразумеваемым, как это обычно происходит в русских дольниках. Основной ритмический закон оригинала: в каждых трех соседствующих стихах ритмический рисунок повторяться не должен. Он создает необходимую вариативность, мешающую быстрому засыпанию при чтении или прослушивании. В своем переводе я постарался этот важный закон соблюсти.

Будет ли эта работа продолжена и завершена? — пока не знаю. Н. И. Гнедич переводил «Илиаду» двадцать лет, получая из императорской казны 4000 золотом ежегодного содержания для того, чтобы не отвлекаться на заботы о хлебе насущном от довольно трудоемкого и кропотливого дела. При современных интерактивных словарях и доступных в интернете ресурсах двадцати лет не потребуется, но пять — отдай, четыре на сам перевод и год на его редактуру и полное сведение. В нынешних условиях для меня этот матросовский подвиг представляется неосуществимым. Остается отложить его до лучших времен, которые, возможно, когда-нибудь да настанут.

_{Песнь первая}

Муза, вещай мне о муже испытанном, кто поскитался

много с тех пор, как поверг священную Трои твердыню,

грады многих племён повидал и нравы изведал,

много и на море вынес напастей сердцем отважным,

спутникам и своей душе взыскуя возврата.

Но не сберёг всё равно сопутников, сколь ни старался, —

собственным погубили они себя безрассудством,

ибо, глупцы, коров Гелиоса Гипериона

съели, за что у них возвращения день он и отнял.

Что-нибудь нам и о том, богиня, дщерь Зевса, поведай.

Все уже остальные, избегшие гибели грозной,

дома были, равно и войны избежав и пучины, —

лишь одного, по жене изнемогшего и по возврату,

властная нимфа держала, богинь богиня, Калипсо

в недрах пещеры глубокой, желая соделать супругом.

Даже когда наступил тот год по прошествии срока,

в коем ему прийти домой предназначили боги

на Итаку, и там не смог избегнуть борений

со друзьями своими. — Его все боги жалели,

кроме Посейдона, чей гнев Одиссей богоравный

стойко сносил, покуда своей земли не достигнул.

Но к Эфиопам, далече живущим, сей отлучился,

ко Эфиопам, что врозь на самом краю обитают,

часть — при закате, часть — при восходе Гипериона,

дабы быков и баранов приять их стоглавую жертву.

Там за пиршеством сей веселился, — все ж остальные

у Олимпийца Зевса в хоромах вместе собрались.

К ним со словами отец и людей и богов обратился,

ибо в сердце своем пресловутого вспомнил Эгиста,

что достославным Орестом убит, Агамемнона сыном,

и, воспомнив его, ко бессмертным речи направил:

«Ой, о горе, во всём-то пред смертными боги виновны!

ибо всё зло, мол, исходит от нас, а разве не сами

за свои, вопреки судьбе, безрассудства страдают?

Так и Эгист, судьбе вопреки, Атреева сына

взял супругу, его же убил самого по возврате,

зная о гибели грозной, о коей поведали мы же,

зоркого Аргусобойцу ему пославши Гермеса

с тем, чтоб и трогать не смел ни его самого, ни супругу,

ибо ему Орест отомстит за Атреева сына,

лишь повзрослеет и землю свою вернуть пожелает.

Так и сказал Гермес, но мыслей благих не посеял

в разум Эгиста, — последний за это за всё поплатился!»

Был же на то ответ ясноокой богини Афины:

«О сын Кроноса, наш отец, величайший владыка!

И поделом, коль настигла его надлежащая гибель,

пропадом пусть пропадёт и любой свершивший такое;

у меня же в душе за разумного боль Одиссея,

беды вдали от друзей сносящего долго, к несчастью,

там, на острове в море, где пуп расположен пучины.

Лесом сей остров порос, ибо там обитает богиня,

злоразумного дщерь Атланта, кто ведает бездны

всей пучины, владеет столпами огромными теми,

кои промеж собой разделяют небо и землю.

Оного дщерь же его, объятого горем и скорбью,

держит, стремясь обаять и ласковым гласом и нежным

непрестанно, чтоб он об Итаке забыл, — Одиссей же,

лишь бы клубящийся дым земли своей заприметить,

и умереть пожелает. — Ужели твоя, Олимпиец,

не содрогнётся душа? — Одиссей угождал не тебе ли

пред кораблями Аргивян, священный обряд совершая

там, где пространная Троя? — На что ты, Зевс, так разгневан?»

Тучесбиратель Зевс промолвил ей, отвечая:

«Как у тебя с языка подобные речи сорвались?

Чадо мое, позабуду ль божественного Одиссея,

превзошедшего смертных в уме и в священных обрядах,

данных бессмертным богам, что пространным небом владеют?

Но Посейдон земледержец сердит на него постоянно

из-за Киклопа, глаза лишённого им, Полифема

богоравного, чья всемогущая власть распростёрта

по-над Киклопами всеми; Фооса его породила

нимфа, Форка дщерь, повелителя соли бесплодной,

в недрах пещеры глубокой сошедшаяся с Посейдоном.

С той поры Посейдон сушетрясец погнал Одиссея

прочь от отчей скитаться земли, хоть убить и не волен.

Всё же давайте-ка мы сообща решение примем

о возврате его: вернётся пускай, — Посейдон же

злость ослабит свою, потому что, понятно, не сможет

всех бессмертных богов один противиться воле».

Был же на то ответ ясноокой богини Афины:

«О сын Кроноса, наш отец, величайший владыка!

Коль угодно блаженным богам воистину ныне,

чтоб возвратился к себе домой Одиссей велемудрый,

то давайте тогда на остров Огигию с вестью

Аргусобойцу Гермеса отправим, — пускай лепокудрой

нимфе, и поскорей, возвестит наказ неизменный

бедоносца вернуть Одиссея, да будет ворочен;

я же во град Итаку отправлюсь, дабы изрядно

сына его подбодрить и душу наполнить отвагой,

чтоб, на лобное место призвав длинновласых Ахейцев,

всем женихам отказал, — они ж у него закалают

кучных овец и рогатых волов кривоногих всечасно;

да и в Спарту пошлю, и в Пилос песчаный проведать,

слышно ли там о возврате отца любезного что-то,

дабы его средь людей упрочилась добрая слава».

Так сказав, привязала к стопам прекрасные поршни,

вечные, золотые, что носят её и над влагой,

и над бескрайней землёй, с дыханием ветра совместно,

крепким вооружилась копьём с остромедным навершьем,

мощным, увесистым, сильным, что строи мужей повергает,

воев, на коих едва отцемощная вознегодует,

и спустилась она поспешно с вершин Олимпийских,

и средь града Итаки у врат Одиссеевых встала,

перед двором на пороге, с копьём остромедным во длани,

гостя Ментеса вид, вождя Тафосцев, приявши.

Сразу там и нашла женихов чванливых, — они же

в кости игрой у входа свои сердца услаждали,

сидя на шкурах волов, убитых ими самими,

и глашатаи ж им самим и проворные слуги —

те в огромных сосудах вино мешали с водою,

а другие столы, ноздреватыми губками вымыв,

ставили, третьи же мясо делили на многие части.

Прежде прочих приметил её Телемах боговидный,

ибо среди женихов сидел, опечален душою,

в мыслях отца представляя: вот он, придя хоть откуда,

этим всем женихам разгон по домам учинил бы,

сам бы стяжал и почёт и своим бы властвовал домом.

Мысля так, окружён женихами, узрел он Афину,

и прямиком ко вратам пошёл, негодуя всем сердцем,

что простоял перед входом так долго гость, а приблизясь,

руку десную пожал и копье остромедное принял,

и, обратившись, к ней крылатое слово направил:

«Здравствуй, гость, здесь радушно ты будешь встречен, а после,

брашен отведав, расскажешь, по поводу прибыл какому».

Так сказав, он вошёл, а за ним Афина Паллада.

Лишь они очутились внутри высокого дома,

он и копьё, поднеся, ко столпу приставил большому,

тёсаного внутри оружехранилища, между

многими копьями в ряд бедоносца вместив Одиссея,

и, подведя ко креслу, саму ж усадил, подстилая

тонкий, прекрасный покров, и дал под стопы ей скамейцу.

Подле поставил себе расписное стуло, подальше

от женихов, дабы гостя их шум несносный от брашен

не отвратил, посреди сидящего неукротимых,

и об отце отдалённом расспросам его не мешал бы.

Им водой, принесённой в златом, прекрасном кувшине,

на руки полила над серебряным тазом служанка

и, омывши, лощёный пред ними стол распростёрла.

Расположила на нём почтенная ключница хлебы,

многие яства достала, в угоду им, из припасов;

кравчий блюда поднёс тяжеловесные с мясом

всевозможным, и чаши для них поставил златые;

часто глашатай к ним подходил, вино подливая.

Внутрь вошли женихи чванливые скопом, и сразу

тесно в ряд они уселись на стула и кресла.

Им же на руки лить глашатаи начали воду,

заторопились рабыни накладывать хлебы в кошницы

и наполнять сосуды напитками отроки стали, —

руки к пище они, наготове лежащей, простёрли.

Но, когда и к напиткам и к яствам охота пропала

у женихов, другим у них озаботились мысли:

пляской да пением, ибо они украшение пира.

Тут же были и гусли глашатаем вложены в руки

Фемию, при женихах поющему волей-неволей, —

вот затянул он, ударив по струнам, прекрасную песню.

Между тем Телемах ясноокой промолвил Афине,

голову так приклонив, чтоб не слышали все остальные:

«Милый гость, на меня за то, что скажу, не досадуй;

то-то забота у них и есть, что гусли да песни, —

праздные, проедают добро безмездно чужое,

мужа, чьи белые кости гниют, наверно, под ливнем,

лежа на берегу, иль волнами катаются в море.

Если б узрели его, возвратившегося на Итаку,

все бы они взмолились о том, что проворные ноги

лучше иметь, чем одеждой богатыми быть или златом.

Он же злою судьбой повержен, и нам никакого

нет утешения, кто б ни сказал из людей землеходных,

что придёт, но его возвращения день ведь погублен.

Ты же мне вот что поведай по правде и по порядку:

кто? из каких ты людей? из какого града и рода?

на каком корабле и каким путём на Итаку

шли корабельщики? кем они себя величают?

ибо прибыл сюда не пешком же ты, полагаю.

Кроме того, откровенно скажи мне, дабы я ведал:

нас посещающий ты впервые ль, отцовский ли давний

гость, поскольку других мужей в наш дом заходило

много, поскольку немало и он меж людьми повращался?»

Был же таков ответ ясноокой богини Афины:

«Ладно, тебе я о том по всей поведаю правде, —

Ментесом, Анхиалая разумного я величаюсь

сыном и господином Тафосцев веслолюбивых.

Днесь на своем корабле со спутниками я причалил,

по виноцветному морю в Темес проплывая за медью

к людям иноязычным, блестящим запасшись железом.

Мой корабль вон там, за городом, около поля,

под лесистым Нейоном, стоит у пристани Рейтра.

Мы друг друга с твоим отцом величаем гостями

издавна, — можешь о том пойти разузнать у Лаэрта,

благородного старца, — уж он, говорят, не приходит

в город, беды вдали сносящий, около поля,

со старухой служанкой, еду и питье подающей

всякий раз ему, когда усталость охватит

члены его, умотав по холмам, виноградом поросшим.

Нынче пришёл я, поскольку уж дома он, говорили,

твой отец, но видать, путь боги ему преграждают,

ибо пока на земле Одиссей богородный не умер, —

верно, кто-то его, живого, на острове держит

средь широкого моря, и людям лихим он подвластен,

диким, коими явно противу держится воли.

Я предрекаю тебе, бессмертные что положили

на сердце мне и что исполнится точно, надеюсь,

хоть и не предсказатель, гадать не умею по птицам, —

знай, что ему вдали от отчей земли находиться

уж недолго, хотя б и оков железных под гнётом,

он придумает, как вернуться, поскольку находчив.

Ты же мне вот что поведай по правде и по порядку:

сын ли ты самого, возмужавший так, Одиссея? —

Страшно походишь лицом на него и взором прекрасным, —

мы друг с другом частенько сходились, прежде чем в Трою

он отплыл, куда и все остальные с ним вместе,

лучшие из Аргивян, ушли на судах широбоких, —

с той поры ни меня Одиссей, ни его я не видел».

Ей же в свой черёд Телемах рассудительный молвил:

«Ладно, тебе я, гость, по всей поведаю правде, —

мать говорит мне, что я от него, но сам я не знаю,

ибо в своей родословной никто до конца не уверен.

Как бы хотелось мне того быть сыном блаженным

мужа, коего старость в достатке живущим застала. —

Тем, кто из бренных людей несчастнейшим уродился,

я, говорят, рождён, уж коль ты меня вопрошаешь».

Был же таков ответ ясноокой богини Афины:

«Нет, воистину боги твой род не безвестным вовеки

создали, коль таковым тебя родила Пенелопа!

Ты же мне вот что поведай по правде и по порядку:

что здесь за пир у тебя? по какому поводу сходка?

свадьба ли, торжество ли? — поскольку не в складчину, вижу.

Те, что пируют в доме, бесчинствующими безмерно

кажутся мне. — Сюда придя, безобразий при виде,

всякий муж, а тем паче премудрый, вознегодовал бы».

Ей же в свой черёд Телемах рассудительный молвил:

«Гость, поскольку о том разведываешь и пытаешь,

знай, что некогда был знаменитым сей и богатым

дом, покуда в нём тот муж ещё находился, —

ныне же боги иначе решили, зло умышляя,

сделать его для всех людей пропавшим без вести,

ибо вовсе не так горевал по умершему я бы,

будь он во время войны меж сопутников в Трое повержен,

иль на руках у друзей, когда завершилась, скончайся.

Памятник бы тогда воздвигли ему Всеахейцы,

сыну по нём бы досталась вовеки великая слава.

Но бесславно его похитили Гарпии ныне, —

сгинул без вести пропавший, а мне по нём лишь остались

плач да печаль, — не о том одном я плачу, стеная,

ибо мне боги другую напасть уготовили злую:

сколько лучших ни есть властителей над островами,

между коих лесистый Закинф, Дулихий и Сама,

сколько ни есть на скалистой Итаке правителей разных, —

все и сватают мать мою, и дом разоряют.

Но ни расстроить она ненавистную свадьбу, ни справить

не решится никак, — они же мой дом истребляют,

всё проедая, и вскоре меня самого уничтожат».

Так обратилась к нему, возмутясь, Афина Паллада:

«Ой, о горе, как нужен тебе Одиссей отдалённый, —

руки на женихов обнаглевших он наложил бы.

Ибо, если бы ныне, придя, пред воротами дома

встал во шлеме он, при щите и с парою копий, —

будучи таковым, каким я впервые увидел

в нашем доме его на пиру весёлом и пьяном,

путь из Эфиры держащим от Ила, сына Мермера, —

хаживал и туда Одиссей на судне проворном,

яд смертоносный ища, чтоб стрел меднокованных было

чем острия напитать, — но тот ему так и не дал

необходимого, гнева богов страшась присносущих;

мой же отец и дал ему, им любимому крепко, —

будучи таковым, женихам Одиссей показал бы,

все б они скоровечны и скорбносвадебны стали!

Но всё то меж тем одним богам лишь известно:

то ли, пришедши домой, отмстит, то ли нет, не вернувшись, —

воображать бесполезно, — тебя же я призываю

способ найти, каким из хором женихов ты разгонишь.

Выслушай же меня и моим последуй советам:

завтра, на лобное место созвав благородных Ахейцев,

речь обрати ко всем, — да будут свидетели боги.

Всех женихов призови разойтись восвояси отсюда,

мать же, ежели свадьбы она желает всем сердцем,

пусть в жилище отца велемощного путь свой направит, —

там и свадьбу устроят, и ей приданого сладят

столько, сколько давать подобает за дщерью любимой.

Самому же тебе посоветую, если усвоишь:

двадцатью снарядивши гребцами корабль наилучший,

выступи, чтоб об отце давно безвестном проведать,

слышно ли что между смертных, молва ли какая от Зевса

ходит, — славу приносит она наибольшую людям.

Ты сначала приди к богородному Нестору в Пилос

и расспроси, а потом к Менелаю рыжему в Спарту,

ибо из меднодоспешных Ахейцев пришёл он последним, —

коль услышишь от них, что жив твой отец и вернётся,

верно, хотя разоряем, но год ещё перетерпишь,

коль услышишь, что мёртв и больше не существует,

ты тогда, воротившись на милую отчую землю,

холм ему насыпь и сверши погребальных обрядов

столько, сколько прилично, и замуж мать свою выдай.

Но, как только ты завершишь всё то и исполнишь,

всем умом и всем сердцем тогда поразмысля, попробуй

способ найти, каким женихов убьёшь ты в хоромах

собственных: или коварно, иль честно, — тебе не пристало

глупостями заниматься, поскольку возраст не тот уж.

Знаешь, славу какую стяжал Орест богородный

между людьми, Эгиста коварного, отцеубийцу

жизни лишив, кем его был убит отец достославный?

Милый мой, так и ты, на вид красив и дороден,

будь отважен, — и станут потомки тебя благословить.

Мне на быстрый корабль пора теперь отправляться,

где сопутники ждут уж меня, досадуя много, —

ты же сам потрудись и моим последуй советам».

Ей же в свой черёд Телемах рассудительный молвил:

«Гость, воистину ты по-родственному наставляешь,

словно сына отец, — никогда я того не забуду.

Но, хотя поспешаешь в дорогу, помедли немного,

дабы тебе, и помывшись, и душу повеселивши,

дар принять и пойти на корабль, всем сердцем ликуя,

ценный, прекрасный, что тем тебе от меня бы залогом

был, какие гостям любезные гости даруют».

Был же на то ответ ясноокой богини Афины:

«Нет, не задерживай больше меня, тороплюсь я в дорогу,

дар же тот, что вручить душа тебя побуждает,

мне на обратном пути, чтоб домой увести, ты и выдай, —

сколь бы ценен он ни был, такой же получишь отдарок».

Быстро, так сказав, ясноокая вышла Афина,

выпорхнула как птица мгновенно, — ему же вложила

в сердце отвагу и смелость, и в нём об отце утвердила

память больше, чем прежде. И он, поразмысля, всем сердцем

вострепетал, поняв, что его посетила богиня.

Тут же направился он к женихам как муж богоравный.

Пел преславный пред ними певец, — они же сидели,

молча внимая; а он о возврате Ахейцев печальном

пел, какой им из Трои назначен Афиной Палладой.

В горнице верхней услышав его вдохновенную песню,

велемудрая дщерь Икариева Пенелопа

вниз сошла своего по высокой лестнице дома,

и не одна, — с двумя служанками, шедшими следом.

Между женами богиня, она, женихов не достигнув,

встала возле опоры надёжно устроенной кровли,

спереди умащённой наметкой ланиты прикрывши,

а по бокам у неё служанки верные стали.

Так, со слезами, к певцу божественному обратилась:

«Фемий, тебе же известно немало смертным приятных, —

в них и людей и богов дела певцы прославляют,

спой же одну из тех пред ними, — они же пусть молча

пьют вино, а вот эту печальную песнь перестань же

петь, — от неё в груди надрывается милое сердце

у меня, неизбывным постигнутой горем изрядно,

ибо тоскую по той голове, всегда вспоминая

мужа, кто славен в обширной Элладе и в Аргосе среднем».

Ей же в свой черёд Телемах рассудительный молвил:

«Мать моя, что ж певцу вселюбезному ты воспрещаешь

так услаждать, как его восторгается дух? — Не певцы же

в том виновны, но Зевс виновен, ниспосылая

каждому из вдохновенных людей, что сам пожелает.

Он же об участи злой Данайцев поёт не в досаду,

ибо песня людьми прославляема больше такая,

что для внемлющих ей является наиновейшей.

Сердце скрепя и с духом своим собравшись, внемли же,

ибо лишён Одиссей возвращения дня не один лишь,

множество и других во Трое погублено воев.

Лучше, поднявшись наверх, занимайся своими делами,

ткацким станком да прялкой, указывай лучше служанкам,

как рукоделить; а речи пускай мужей озаботят

всех, но больше — меня, хозяина в собственном доме».

Тут она, изумившись, обратно уйти поспешила,

сердце полня свое рассудительной речью сыновней.

В горнице верхней, взойдя со служанками, об Одиссее,

милом супруге, долго рыдала, покуда на вежды

ей не набросила сон ясноокая сладкий Афина.

А женихи тогда загалдели по тёмным хоромам, —

все же возле неё возлечь желали на ложе.

С речью такой Телемах рассудительный к ним обратился:

«Матери женихи моей, надменные слишком,

повеселимся теперь за пиршеством, пусть же не будет

крика, — сколь же прекрасно внимать певцу, да такому

редкостному, как сей, богам подобному гласом.

Поутру же, сойдясь, на лобном рассядемся месте

все, чтоб от вас напрямую потребовал я убираться

прочь из моих хором, — другие пиры задавайте:

вашу и проедайте добычу, меняясь домами.

Ежели кажется вам, что это приятней и лучше,

коль одного добро погибает мужа безмездно, —

жрите, — я же на помощь богов призову присносущих,

не ниспошлёт ли Зевс по делам отмщение свыше, —

все безмездно тогда погибнете в этом же доме».

Так и сказал им, — они ж, закусивши губы, безмолвно

все Телемаху дивились и тем выражениям смелым.

Молвил ему Антиной, Эвпейта сын, отвечая:

«Сами боги тебя, Телемах, видать, наущают

и хвастовству таковому и тем выражениям смелым,

лишь бы на островной Итаке царём не соделал

Кронов сын тебя, хоть по отчему роду ты в праве».

В свой же черёд ему Телемах рассудительный молвил:

«Ты, Антиной, на меня за то, что скажу, не досадуй;

я бы добиться сего желал изволением Зевса.

Разве ты меж людьми наихудшим это считаешь?

Ибо царствовать — вовсе не плохо, — достаточным станет

вскорости дом у такого, а сам — окружённым почётом.

Но воистину есть и прочих царей из Ахейцев

много на островной Итаке, младых или старых,

коим бы ею владеть, — Одиссей богородный ведь умер,

я господином, однако, пребуду и нашему дому,

и рабам, что добыл для меня Одиссей богородный».

В свой же черёд ему Эвримах, сын Полиба, промолвил:

«Это всё, Телемах, одним богам лишь известно, —

царствовать на островной Итаке кому из Ахейцев,

сам же добычей владей и своим ты домом господствуй!

Лишь бы муж не нашёлся, кто силой тебя всей добычи

против воли лишит, пока существует Итака.

Но хочу расспросить тебя, любезный, про гостя:

кто сей муж и откуда? какую своей величает

землю? где у него семья и отчая пашня?

весть ли принёс об отце, сюда грядущем, какую,

или же с делом своим по поводу прибыл иному?

Как-то мигом, поднявшись, исчез и не задержался,

чтоб познакомиться, — ибо на вид не похож на невежу».

В свой же черёд ему Телемах рассудительный молвил:

«Нет, Эвримах, моего отца возвращенье погибло, —

ни вестям посему, хоть откуда придут, я не верю,

ни прорицаниям больше не внемлю, каких бы почасту

мать, в палаты призвав, прорицателей ни вопрошала.

Сей же отцовский гость из Тафоса родом, — себя же

Ментесом, Анхиалая разумного он величает

сыном и господином Тафосцев веслолюбивых».

Так и сказал Телемах, о бессмертной богине помыслив.

Вновь, предавшись и пляске и страстному пению, стали

увеселяться они, пока не приблизится вечер.

И, пока веселились, к ним тёмный приблизился вечер, —

все тогда по своим домам пошли отсыпаться.

Телемах же туда, где его высокая спальня

за красивым двором находилась в месте укромном,

к ложу пошёл своему, во множество дум погружённый.

Подле него несла зажжённые свечи благая

Эвриклея, дщерь Опса, рождённого от Пейсенора, —

некогда из своего достатка Лаэрт, покупая,

двадцать волов за неё, юницу сущую, отдал,

чтил её наравне в хоромах с верной супругой,

но не сходился на ложе, жены недовольства чуждаясь, —

вот она и несла зажжённые свечи с ним рядом,

больше рабынь любимым и ею вскормленным в детстве.

Дверь отворилась пред ними надёжно устроенной спальни,

и на кровать он сел, и мягкую скинул сорочку,

и старухе её премудрой на руки бросил.

Та же, искусно сложив сорочку его и расправив,

и на колок повесив её близ точёной кровати,

вышла тотчас из спальни, и дверь за кольцо притянула

сребряное, и засов наружной задвинула тягой.

Там он всю ночь напролёт, овечьей шкурой укрывшись,

в мыслях своих устремлялся путём, предречённым Афиной.

Амелин Максим Альбертович родился в 1970 году в Курске. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Автор нескольких книг стихов, статей о русских поэтах конца XVIII — начала XIX века, переводчик Пиндара, Катулла и «Приаповой книги». Главный редактор издательства О.Г.И. Лауреат многих литературных премий. Живет в Москве.