ВЕЛИКИЙ ШАНС ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕКА

СЕРГЕЙ СОЛОУХ

_*

ВЕЛИКИЙ ШАНС ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕКА

Из какого сора и мусора растут стихи, известно всем и каждому. А вот из какой мелкой и несерьезной безделицы и совершенной чепухи порою родятся мысли — этот аспект всемирной ерундистики, кажется, исследован не в полной мере и не с должной серьезностью. По этой-то простой причине кажется, что любой живой пример науке о человеческой природе ценен и полезен.

Итак…

Компания Abe Books (читается «Эйб букс» и расшифровывается как «усовершенствованный книгообмен» — Advanced Book Exchange), старейшее (сайт функционирует с 1996 года) интернет-объединение книготорговцев Старого и Нового Света с год тому назад запустила регулярную рассылку новостей из мира онлайн букинистики. Милая штука. Между делом, не выходя из собственного электронного почтового ящика, можно узнать, что книжку с дарственной надписью Салмана Рушди может себе позволить обыкновенный менеджер по продаже межкомнатных дверей, а вот книжку с собственноручными каракулями Джеймса Джойса на обложке — ну если только великовозрастный сын владельца всей сети розничных продаж бытовых улучшений. Запивая домашний бутерброд офисным чаем в благословенный час обеда, можно внимательно рассмотреть редкое немецкое издание книги Уильяма Берроуза в пупырчатых комбинированных корочках из кож млекопитающих и пресмыкающихся — питона и козла. А чуть-чуть задержавшись после гудка на выход, спокойно и без спешки изучить тематическую подборку разноязычных книг «Врачи в литературе», в которую самым добросовестным и честным образом подшито все так или иначе имеющее отношение к ланцету и пинцету от «Джека Потрошителя» до «Доктора Живаго». Да, ресурс романо-германский по своей природе, но русские книги и имена мелькают. Довольно часто. Впрочем, набор вполне академический (Leo Tolstoy, Fyodor Dostoevsky, Nikolai Gogol, Ivan Bunin) с вполне ожидаемыми и понятными вкраплениями (Varlam Shalamov — Kolyma Tales, Andrei Platonov — The Foundation Pit). Взгляд лишь скользит привычно, мозг не задействован. Все на своих местах, горизонтальное положение вещей. Тем поразительнее эффект неожиданности — избыточное, ненужное и даже лишнее, внезапно порождающее желаемое и необходимое. Мысль. Нечаянное откровение, употребляя слово из лексикона иных измерений.

Письмо в череде прочих свалившихся за ночь с заглавием «The Author Who Saved Britain» («Писатель, который спас Британию»). Email, как email. Два дня не открываешь. Думаешь, про Джоан Роулинг, наверное, и кризис зоны евро, купированный в одной отдельно взятой стране ЕС одним отдельно взятым очкариком посредством дирижерской палочки. Воображаешь какую-нибудь забавную нелепость, маркетинговый ход и прочие оптимистические фигли-мигли веселой игры слов. Но не стираешь. Зачем-то держишь, вылеживаешь, паришь, и вдруг — щелк по ссылке, ну так, для чистоты эксперимента, и попадаешь в мир множащихся параллелей и ассоциаций, надолго оставляющих в печали и задумчивости. Но с ясным до болезненности пониманием связи людей, событий и идей.

Писатель, спасший Британию, — это Уинстон Черчилль. О том, что содержал себя этот поразительный человек в первую очередь потогонным литературным трудом, конечно, помнится, но ряд за рядом обложек на эйбебуковской информационной странице абстрактное представление об этом делает очень и очень конкретным. Начало — 1898 год — «История Малакандского полевого корпуса» (The Story of the Malakand Field Force), первая книга двадцатичетырехлетнего кавалерийского офицера, триста восемьдесят три полновесные страницы оригинального издания; 1899 год — «Нильская война» («The River War»), еще триста пятьдесят три страницы уже военного корреспондента; в том же году первый и последний роман «Саврола» («Savrola»), еще три сотни страниц наследия, а дальше, начиная с 1900-го, книги по совместительству великого политика уже идут циклами и томами — опять история, на сей раз, войны с бурами — «От Лондона до Ледисмита через Преторию» (London to Ladysmith via Pretoria) и сиквел «Марш Йена Гамильтона» (Ian Hamilton’s March), через шесть лет, в 1906-м, первая биография, жизнь отца в двух томах «Лорд Рэндолф Черчилль» (Lord Randolph Churchill), за которой немедленно следует дебютный сборник речей «За свободную торговлю» (For Free Trade). В 1908-м проба пера в новом жанре травелога «Мое африканское путешествие» (My African Journey) и возвращение к коньку, историческим запискам «Мировой кризис» (The World Crisis), пять томов и шесть частей, посвященных Первой мировой, целое десятилетие трудов, 1923 — 1931 гг., на излете которых, как бы между прочим, рождаются и первые сотни страниц автобиографии «Начало жизни: Неопределенные полномочия» (My Early Life: A Roving Commission, 1930).

Обложки, обложки, издательские и выходные данные, том первый, том второй. Том третий в двух частях. Какой-то колокольчик начинает издалека будить сознание, и искорки, первые светлячки, еще не вполне ясных, но нарождающихся как будто в мозгу ассоциаций, уже роятся. Кадровый офицер, необычайной личной храбрости, полный благородной любви к родине командир и вождь, волей судьбы ставший крупным политиком, исторической личностью, спасителем страны и чести. Но главное, конечно же, — писатель. Писатель, историк, мемуарист, оставивший потомкам свидетельства участника и очевидца. Творца истории, ее баловня и жертвы. Ну же. Давай. Но нет, пока еще уводят в сторону детали. Какие-то движения эфира у поверхности, банальные воспоминания. Всплывают в памяти давно забытые фрагменты первых военных репортажей Черчилля, прочитанные, впрочем, в урезанных и сокращенных современных вариантах. Сто лет неизменной тактики пуштунских племен и меткость рабовладельцев-буров.

Еще один инструмент рассеяния и отвлечения, Гугл, немедленно находит по искаженным и временем и памятью обрывкам фразы точную цитату из «Начала жизни». Слова офицера и джентльмена:

«And here I say to parents, and especially to wealthy parents, Don’t give your son money. As far as you can afford it, give him horses. No one ever came to grief — except honorable grief — through riding horses. No hour of life is lost that is spent in the saddle. Young men have often been ruined through owning horses, or through backing horses, but never through riding them; unless of course they break their necks, which, taken at a gallop, is a very good death to die».

«И вот что я бы посоветовал родителям, особенно родителям со средствами. Никогда не давайте вашему сыну денег. Давайте, покуда можете себе это позволить, лошадей. Никого еще не посещало сожаление — кроме самого благородного сожаления — вследствие верховой езды. Ни один час жизни из проведенных в седле напрасно не потрачен. Молодые люди часто губят свою жизнь, став собственниками лошадей или ставя на лошадей, но никогда это не происходит из-за самой езды верхом, не считая, конечно, случаев сломанной шеи, впрочем, если сломать ее, галопируя на коне, — это лучшая из смертей, которую только можно найти».

Галоп… Галоп. Галиция. Голь перекатная. Гортанный крик. Конь вороной, конь бледный. И гибель. Гуща. Гроб… Галоп… Слово за словом, цепляясь и подхватываясь, внезапно очищают наконец-то связь, обнажают единство, и вот уже все тот же Гугл, вновь по каким-то косвенным приметам, самым примерным исходным данным ищет цитату, ищет трудолюбиво и находит:

«Митинг продолжался. Многочисленные ораторы призывали к немедленному самосуду... Истерически кричал солдат, раненный поручиком Клецандо, и требовал его головы... С крыльца гауптвахты уговаривали толпу помощники комиссара, Костицын и Григорьев. Говорил и милый Бетлинг — несколько раз, горячо и страстно. О чем он говорил, нам не было слышно.

Наконец, бледные, взволнованные Бетлинг и Костицын пришли ко мне.

— Как прикажете? Толпа дала слово не трогать никого; только потребовала, чтобы до вокзала вас вели пешком. Но ручаться ни за что нельзя.

Я ответил:

— Пойдем.

Снял шапку, перекрестился: Господи, благослови!

Толпа неистовствовала. Мы — семь человек, окруженные кучкой юнкеров, во главе с Бетлингом, шедшим рядом со мной с обнаженной шашкой в руке, вошли в тесный коридор среди живого человеческого моря, сдавившего нас со всех сторон. Впереди Костицын и делегаты (12-15 человек), выбранные от гарнизона для конвоирования нас. Надвигалась ночь. И в ее жуткой тьме, прорезываемой иногда лучами прожектора с броневика, двигалась обезумевшая толпа; она росла и катилась, как горящая лавина. Воздух наполняли оглушительный рев, истерические крики и смрадные ругательства. Временами их покрывал громкий, тревожный голос Бетлинга:

— Товарищи, слово дали!.. Товарищи, слово дали!..

Юнкера, славные юноши, сдавленные со всех сторон, своею грудью отстраняют напирающую толпу, сбивающую их жидкую цепь. Проходя по лужам, оставшимся от вчерашнего дождя, солдаты набирали полные горсти грязи и ею забрасывали нас. Лицо, глаза, уши заволокло зловонной липкой жижицей. Посыпались булыжники. Бедному калеке генералу Орлову разбили сильно лицо; получил удар Эрдели и я — в спину и голову.

По пути обмениваемся односложными замечаниями. Обращаюсь к Маркову:

— Что, милый профессор, конец?!

— По-видимому...»

Ну кончено! Конечно! И взгляд уже не прыгает случайным образом от обложки к обложке поздних многотомников Черчилля «История англоговорящих народов» (History of the English-Speaking Peoples, 1956 — 1958), и «Мальборо. Его жизнь и время» (Marlborough: His Life and Times, 1933 — 1938), нет, целенаправленно фиксирует главную точку соприкосновения, литературную, двух великих людей, английского политика и русского генерала. Есть. Естественно. Оно! Уинстон Черчилль «Вторая мировая война» (The Second World War), 1948 — 1953 гг., шесть томов в двенадцати полутомах, Антон Иванович Деникин «Очерки русской смуты», 1921 — 1926 гг., пять томов, а в скольких выпусках, первый том точно в двух, а дальше, дальше, да кто бы знал, и стыдно, становится очень стыдно. Знать с такою достоверностью и точностью столько смешных и маленьких деталей из жизни, пусть и великого и прекрасного, но очень чужого и далекого отпрыска благородного английского рода — и почти ничего, в сравнении с этим, о сыне крепостного крестьянина и польки, русском генерале, бесстрашном и благородном человеке, в юности публиковавшем рассказы и стихи под псевдонимом Иван Ночин. Отчего это? Оттого ли, что один необыкновенно литературно одаренный человек спас Британию? А второй не менее талантливый мог, мог да не спас Россию? Нашу Родину?

Какая жестокая несправедливость. А может быть, совсем другое? Разное время, прошедшее у одного и будущее у другого. Время Черчилля, писателя и воина, там, в 1940-м, в год одинокого противостояния одной христианской и демократической страны, укрывшейся за узкой лентой пролива, тоталитарной, языческой империи, внезапно напитавшейся кровью и телом целого континента. А время Антона Ивановича Деникина, не генерала и бойца, а именно писателя, историка и хроникера, приходит лишь сейчас. Только сегодня. Его второй и несомненный шанс. В 1921 году он уже не смог спасти Россию, но в XXI веке, сто лет спустя, как кажется, может и должен.

Хочется верить. Потому что трудно найти что-либо более актуальное и необходимое русскому уму сегодня и сейчас, чем хроника двух войн и революции, написанная завидным и безупречным русским языком, с такой поразительной обстоятельностью и честностью, а главное, с таким даже не пониманием, а внутренним ощущением главного и коренного русского противоречия — противоречия между мечтой и жизнью, чем пять томов пера Антона Ивановича Деникина, с названием, и поныне звучащим необыкновенно современно, — «Очерки русской смуты».

Вечный русский вопрос — вовсе не что делать, а как смотреть! Через очки, бинокль, косынку или простым и хищным взглядом, четко видя контуры и ясно различая оттенки. Ну чем иным, как не безобразием кривой, немытой оптики, можно объяснить ну, скажем, то утихающие, то вновь волнующие атмосферу какие-то слезливо-детские рассуждения и воздыхания о величии Сталина или же Гагарина?

А между тем мелкий, исторически незначительный вопрос, сама постановка которого возможна лишь умом чисто советским, тем, снабженным не глазом вовсе, а перископом заднего вида. Задутым и запорошенным сугубо большевистской пургой, нудящей все об одном: де до октябрьского переворота Россия не была великой страной, и приход к власти оравы радикалов был для нее научно-техническим прогрессом и божьим благословением одновременно. А если не исходить из этой очевидной пошлости поздней истории ВКП(б), а смотреть на вещи прямо и не смаргивая, то ясно и очевидно совсем иное, — февраль 17-го мог закончиться не октябрем в Петрограде, а русским флагом примерно в то же время над рейхстагом в Берлине и крестами над Аль-Софией в Царьграде, альтернативный вариант почище перелетов через полюс, прямо скажем, а значит, глядя все также прямо и не щурясь, нужно признать, что леваков с их тотемом — кремлевским горцем нужно благодарить всего лишь навсего как добрую братву, укравшую не все, не подчистую, кланяться в пояс за те жалкие, ничтожные крохи, которые они вернули обманутой и обворованной стране — причем чудовищной ценой, взамен того громадного, неисчислимого богатства и наследства, которое сразу и в одночасье было ими же просвистано. И будет снова, всякий раз, когда прорвется заправлять канализацией подпольщик, а улицы мести бомбист. Борцы за правду, неспособные ни гвоздь прибить, ни починить утюг. И даже не пробовавшие этого никогда сделать — принципиально. Теоретики. Готовые рулить только процессами, управлять одними лишь системами и суммами технологий. Кубами и квадратами абстракций.

А тут практик. Между прочим, и в этом они равны и сходятся, русский генерал и английский лорд-адмирал. Оба люди от сохи, от жизни, от реального, осязаемого и ощущаемого дела. Живого. Страшно и просто, так, будто это отравление водкой, страница за страницей описывает Антон Иванович Деникин, как может заливать глаза теория, как может целый народ пойти за дудочкой. Отдать и честь, и совесть за мечту. И разум, и веру, и целую страну. А потом — жуткая русская белочка с хвостом длиною в семьдесят с лихвою лет. Да, они кончились, эти годы. Трезвость полнейшая. Бесспорно, но не кончилась сама теория, ее оптика, через которую нас то и дело заставляют, едва ли не принуждают рассматривать прошлое нашей страны иные философы, историки и литераторы. И литераторы. Конечно, куда ж без них. А время-то, само выздоровленье пациента, давно и настоятельно требует иного, простого, незамутненного телескопическим и калейдоскопическим, самого обыкновенного, точного и ясного взгляда на вещи. Глазомера практика. Кругозора человека дела. Именно поэтому «Очерки русской смуты» генерала Деникина кажутся опорным элементом, краеугольным камнем той самой лестницы, по которой философы, историки и литераторы, конечно, — литераторы сойдут все наконец-то раз и навсегда с высоких эмпирей на землю, на нашу, наконец, родную. Избавятся от очков. И нам на нос их перестанут вешать. Почему? Да просто потому, что хорошо писал Антон Иванович Деникин, а в языке вся сила. И долгий, незабываемый эффект воздействия.

«Потом?

Потом „расплавленная стихия” вышла из берегов окончательно. Офицеров убивали, жгли, топили, разрывали, медленно с невыразимой жестокостью молотками пробивали им головы.

Потом — миллионы дезертиров. Как лавина, двигалась солдатская масса по железным, водным, грунтовым путям, топча, ломая, разрушая последние нервы бедной бездорожной Руси.

Потом — Тарнополь, Калуш, Казань... Как смерч пронеслись грабежи, убийства, насилия, пожары по Галиции, Волынской, Подольской и другим губерниям, оставляя за собой повсюду кровавый след и вызывая у обезумевших от горя, слабых духом русских людей чудовищную мысль:

— Господи, хоть бы немцы поскорее пришли...

Это сделал солдат.

Тот солдат, о котором большой русский писатель, с чуткой совестью и смелым сердцем, говорил:

„Ты скольких убил в эти дни солдат? Скольких оставил сирот? Скольких оставил матерей безутешных? И ты слышишь, что шепчут их уста, с которых ты навеки согнал улыбку радости?

Убийца! Убийца!

Но что матери, что осиротевшие дети. Настал еще более страшный миг, которого не ожидал никто, — и ты предал Россию, ты всю Родину свою, тебя вскормившую, бросил под ноги врага!

Ты, солдат, которого мы так любили и... все еще любим”».

Уинстон Черчилль, писатель, спасший Британию, однажды сказал, что Россия — это «головоломка, закрученная в тайну, сидящую внутри загадки» (a riddle wrapped in a mystery inside an enigma). Я думаю, мы здорово его надули, просто потому что в русской литературе имеются не только фейерверкеры 4-го разряда, но и генералы. И даже генерал-лейтенанты, которые умели писать и ярко, и просто, и понятно.

Литературное наследие Антона Ивановича Деникина не столь объемно и разнообразно, как его литературного собрата-нобелиата с британских островов, он поздно начал и не имел такого штата помощников, секретарей и машинисток; помимо эпохального труда о русской смуте, неоконченной автобиографии «Путь русского офицера», двух книг-записок «Старая армия», очерков, статей и прочей мелочевки наберется, ну максимум еще на один том, но этого достаточно, вполне достаточно, чтобы о продаже его старых изданий и многочисленных новых переизданий сообщала какая-нибудь будущая, грядущая рассылка сервера российских букинистов алиб.ру.

И если при этом для темы письма-рассылки будет бессовестно использован старый шаблон эйбебукса, лишь переделанный на русский лад, я возражать не стану. Я буду счастлив, потому что сбылось.