ДУМА

НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИЙ

Публикация Н. Н. ЗАБОЛОЦКОГО

_*

ДУМА

В лесах далеких молодых

ложатся спать большие ночи,

у них наплечники из кружев,

и ноги в белых лепестках.

Они нас любят — кто их знает? —

они поспят дубровным сном,

потом придут. Мы им расскажем

свои позорные дела.

Лежат в гробу наши дела,

свечами тлеют наши пальцы.

Гляди! Гляди! Когда же я

в моих трудах орлом пребуду?

Так знаки разные висят,

картины замыслов дорожных,

их промывает ветерок,

и вечерок ему помощник.

Приди, мой ночь!

Ведь ты была,

и Пушкину висела сверху,

и Хлебникову в два ряда

салютовала из вагона.

Как я глубок — больной, печальный,

голубок гладить я хочу,

приди и лобызай тихонько

мою младенческую грудь.

Приди, мой ночь!

На этом мире

я чудным вымыслом брожу,

гляжу в стекольчатые двери,

музыкой радуюсь, дыша,

сжимаю белые колени

в пылу полуночного бденья,

приди мой ночь!

Мне стало больно,

что я едва-едва велик.

Ох, сердце, самое хорошее

из самых нежных уголков,

тебя не слава успокоит,

тебя не сон развеселит;

лежат в гробу наши дела,

они созвездьями влекомы,

они на громких лошадях

в санях торжественных поедут, —

уж там вдали Святая Горка,

и псковских башен суета,

и долгодневная дорога

под песню грустну ямщика.

Ездок посажен набекрень,

не ест, не пьет — молчит всю ночь,

проказы на поля готовит

и всяки бедствия сулит;

уж он тихонько умирает

и трудным голосом твердит:

— Приди, мой ночь,

я очень жажду

твоей младенческой груди!

И вот, моленью тихо внемля,

духовная приходит ночь.

11.IX.26.

Стихотворение Николая Заболоцкого «Дума» (1926): текст и контексты

Автограф стихотворения «Дума» (1926) был найден одним из авторов этих строк, Ильдаром Галеевым, среди бумаг художника Константина Ивановича Рождественского (1906 — 1997), ученика Казимира Малевича.

В недавно опубликованном дневнике Рождественского есть краткая запись, сделанная художником 20 февраля 1929 года: «Получил от Заболоцкого книгу. Рад»^[1]. Дарительная надпись на сохранившемся экземпляре «Столбцов» гласила: «Константину Ивановичу Рождественскому, — в знак единения искусств! Ваш Н. Заболоцкий 19.II.1929».

Очевидно, этот дар поэта настолько взволновал художника, что чуть позже, 10 марта 1929 года, откликаясь на смерть своего товарища по Школе Малевича — И. Г. Чашника, он приводит фрагмент стихотворения «Футбол» (1926) и дополняет его комментарием: «Хотя я и не автор Заболоцкого стихов, но „Футбол” я посвящаю Илье Чашнику»^[2].

В биографиях Заболоцкого и Рождественского немало общего. Оба — уроженцы далеких от центров культурной жизни мест: Заболоцкий родился в Казани, рос в Сернуре и в Уржуме, Рождественский — томский сибиряк. В том, что жажда знаний и первые опыты в творчестве привели молодых провинциалов в Северную столицу (Заболоцкого — в 1921 году, Рождественского — в 1923-м), нет ничего удивительного. Культурная жизнь Петрограда наполнялась силой и энергией молодых талантов, прибывающих из самых отдаленных уголков страны.

Как вспоминает Рождественский, он сразу оказался в эпицентре строительства нового искусства. Художник Н. Ф. Лапшин (1891 — 1942), заметив среди посетителей Музея художественной культуры (МХК) 17-летнего томича, познакомил его с К. С. Малевичем. Вскоре Рождественский был введен в круг сотрудников только что организованного на базе МХК Государственного института художественной культуры — знаменитого ГИНХУКа, где он занимался организацией лекций и докладов, участвовал в экскурсионной работе института. На опыты Рождественского в теории искусства обратил внимание Малевич. Он рекомендовал молодому практиканту сосредоточить свои усилия на изучении метода Сезанна. Рождественский впоследствии выдвинулся в число знатоков в этой области. Малевич ценил его и выделял среди своих ассистентов.

В октябре 1926 года Малевич отозвался на просьбы Д. И. Хармса и А. И. Введенского предоставить помещения ГИНХУКа (Белый зал и подсобные комнаты в Доме Мятлевых на Исаакиевской площади) для репетиций пьесы «Моя мама вся в часах» в постановке экспериментального театра «Радикс». Вполне допустимо и даже естественно, что руководство института и его актив могли присутствовать на репетициях. Именно там, вероятно, и состоялось знакомство Рождественского — ведущего сотрудника формально-теоретического отдела ГИНХУКа — и Заболоцкого, который, не будучи формально вовлеченным в постановочный процесс, «включался в обсуждение действия, придумывал новые сюжетные ходы и даже предлагал новых персонажей пьесы»^[3].

После разгона ГИНХУКа (конец 1926 года) связь Малевича со своими адептами не прекращалась. Весной 1927 года Малевич выехал в Варшаву, откуда писал: «Дорогой Рождественский. Необходимо Вам найти Чинарей^[4] и сказать им, чтобы они собрали лучшие свои стихотворения тож[е] и Mama вся в часах и прислали на „Prаzens”^[5], я хочу связать их с Польскими поэтами»^[6]. Сведений о публикации обэриутов в польских изданиях нет, и поэтому неизвестно, выполнил ли Рождественский поручение. Но отсюда вытекает, что художник, безусловно, имел контакты с поэтами. В московском частном собрании хранится графический портрет А. И. Введенского, исполненный Рождественским во второй половине 1920-х годов. В иконографии поэта он занимает особое место: это — едва ли не единственный сохранившийся прижизненный портрет Введенского.

В «Записной книжке 8» Даниила Хармса на обороте листа 57 (1927) выписаны имена и, вероятно, номер телефона Рождественского и его тогдашней жены, художника Анны Александровны Лепорской, в близком соседстве с другими важными именами: «203—96. Лепорская Анна Алкдр. Рождественский Константин Иванович <…> Лев Александр. Юдин. Среда 6 апр. у Ермолаевой. 8 часов»^[7].

Еще один из возможных каналов связи между художником и миром литературы находим в посвященных Лепорской записях Е. Л. Шварца: «Из Витебска с самыми верными перебрался Малевич в Ленинград. Тут Анечка с ним и встретилась и стала преданнейшей его ученицей и вышла замуж за Костю Рождественского. И сняли они комнату у Тыняновых, Анечка знала их еще с Пскова»^[8].

Заболоцкий и Рождественский вместе сотрудничали в журналах «Ёж» и «Чиж» (1928 — 1930). В редакции «Детгиза», где собирались молодые художники и литераторы, царила особая творческая атмосфера, полная искрометного юмора и веселья. Рождественский помещал в журналах не только свои изобразительные материалы; он был также автором очерков из жизни деревень и сел своей родной Сибири, куда он отправлялся каждое лето. В тех же номерах журнала Заболоцкий печатал свои детские стихи.

В пору своей молодости Рождественский особенно сблизился с еще одним учеником Малевича — Львом Александровичем Юдиным (1903 — 1941), обширная переписка с которым (1926 — 1940) ныне хранится в отделе рукописей Государственного Русского музея. Известно, что Юдин был автором первого варианта обложки к сборнику Заболоцкого «Столбцы». Об этом — в письме Заболоцкого Юдину от 28.VI.1928^[9], в котором поэт просит исполнить обложку, стилистически близкую плакату вечера обэриутов «Три левых часа», состоявшегося 24 января 1928 года в ленинградском Доме печати; авторами афиши-плаката были Л. А. Юдин и В. М. Ермолаева (1893 — 1937)^[10]. По воспоминаниям Рождественского «обложка Юдина была сделана в том же принципе: на белом поле стояло короткое, плотное, как из камня, монолитное слово „Столбцы”»^[11]. К сожалению, издательство отвергло юдинское оформление, и книга вышла «не в той обложке, которую заказал автор»^[12]. По словам Рождественского, «Заболоцкий подарил Юдину книгу с надписью: „Да здравствуют Столбцы № 1!”»^[13], возможно, тем самым обозначая свое — авторское — отношение к обложке изданного сборника, сделанной художником М. А. Кирнарским. По сообщению сына Л. А. Юдина, в архиве художника, погибшего в 1941 году, этот экземпляр книги не сохранился.

Другой вариант обложки «Столбцов» был выполнен В. М. Ермолаевой^[14]. В отличие от варианта Л. А. Юдина, здесь основной упор был сделан не на шрифт, а на воплощение образа города, который служил бы фоном поэзии Заболоцкого. Ермолаевский эскиз также не получил одобрения, но на творческом содружестве художницы и поэта это никак не отразилось: вместе они исполнили две замечательные книги для детей^[15].

Все три художника, так или иначе связанные с Заболоцким, — Рождественский, Юдин и Ермолаева, — входили в так называемую группу «живописно-пластического реализма», образовавшуюся в 1927 году. Все они ощущали потребность выйти из-под «малевичева крыла», освободиться от подавляющего индивидуальность влияния доктрины супрематизма, все больше работая «над реальной пластической формой в отличие от иллюзорно-изобразительной»^[16]. Примерно в это же время (с конца 1928 года) Заболоцкий дистанцируется от практики обэриутов: «звезда бессмыслицы» более не освещает его путь.

Стихотворение «Дума» аккуратно переписано автором на двух листах с оборотами, пронумерованными в верхних углах в соответствии с пагинацией неизвестного источника: 7 — 10 (карандашом, цифры взяты «в кружок»). Под каждым из восьми строфоидов справа карандашом проставлено число стихов; вот этот ряд: 8, 4, 4, 9, 10, 12, 9, 2. Название выведено красными чернилами, текст — черными; эти особенности, наряду с характерным для беловых автографов конца 1920-х годов каллиграфическим почерком, роднят находку с немногими дошедшими до нас хронологически близкими автографами: стихотворением «Disciplina clericalis» (1926), сохранившимся в личном архиве поэта, самодельным рукописным сборником «Арарат» (1928)^[17] и автографами столбцов «Свадьба» и «Пир», попавшими (вероятно, через Н. И. Харджиева) в собрание А. Е. Крученых^[18]. На последней странице, под текстом — дата и подпись: «11.IX.26 Н. Заболоцкий. — Рождественскому в знак хорошей встречи».

Следующим днем, 12 сентября, датировано малоизвестное миниатюрное стихотворение (или набросок), черновой автограф которого, снабженный указанием «После посещения худ.<ожника> Филонова» примыкает к «открытому письму» «Мои возражения А. И. Введенскому, авто-ритету бессмыслицы», написанному 20 сентября того же года^[19]:

я голого не пью и не люблю

и эту тоже не люблю а знаю

сейчас я ей открою белый рот

и перепонку заведу над жаброй

теперь душа не спи пошто вокруг стола

дымок твой развиваться начинает

а тут во рту в тринадцать молоточков

мир ежедневный запевает

Сентябрь 1926 года — время тесного творческого общения Заболоцкого с художниками авангарда (Малевич, Филонов, их ученики и «апостолы») и начало его решительного размежевания с абсурдистской поэтикой Введенского. Если в наброске «я голого не пью и не люблю» Заболоцкий действует на территории своего оппонента, освещаемой «звездой бессмыслицы» (или пародирует его?), то «Дума» отражает поиски собственного голоса, своей темы, поэтики и истоков — поиски, которые привели к созданию прославивших поэта «Столбцов». Слово «столбцы», давшее название сборнику, было найдено позднее, но «Красная Бавария», «Белая ночь» и «Футбол», а также «Лицо коня» и «В жилищах наших» к сентябрю 1926 года уже были написаны.

Ряд стихотворений молодого Заболоцкого, оставшихся за пределами «Столбцов», отличает высокая степень «литературности»: «Disciplina clericalis» и «Дуэль» (1926), «Баллада Жуковского» (1927), «Поприщин» (1928). Понять их, не зная текста-источника, почти невозможно. Ребусная насыщенность реминисценциями обнаруживает в их авторе не только поэта-авангардиста, но и недавнего студента Отделения языка и литературы Педагогического института им. А. И. Герцена, ученика В. А. Десницкого. Именно под его руководством состоялось вхождение молодого поэта, «назубок знавшего символистов вплоть до Эллиса»^[20], в более глубокие слои национальной истории и словесной культуры. Если в «Столбцах» литературность, восходящая в первую очередь к жанровой системе XVIII столетия (от оды и сатиры до ирои-комической поэмы), органически, до неразличимости, растворена в слое узнаваемых бытовых реалий советского Ленинграда 1920-х годов, то эти опыты 1926 — 1928 годов связаны с литературной жизнью пушкинского времени.

Место «Думы» — на границе между загадочной поэтикой опытов молодого филолога и зрелым поэтическим строем поэм и стихотворений, вошедших позднее в «Смешанные столбцы».

Название публикуемого стихотворения сближает его с жанровой традицией XIX столетия, одноименной фольклорным малороссийским думам; в литературном измерении эта традиция вобрала черты разных поэтических жанров, от баллады (К. Рылеев) до элегии (А. Фет, К. Случевский).

Вольное обращение с языком и его правилами не было характерным для Заболоцкого ни на одном из этапов его творчества. Тем интереснее четырехкратное повторение «Приди, мой ночь!», всякий раз рассекающее строку на два двустопия. (В стихотворении 58 строк и 54 четырехстопных ямбических стиха; композиционный центр — и графический, и стиховой — приходится на стихи «гляжу в стекольчатые двери, / музыкой радуюсь, дыша…»). Если элементы зауми, связанные с грамматическим родом, у Введенского производят впечатление комической бессмыслицы^[21], Заболоцкого привлек их магически-заклинательный потенциал.

Можно предположить, что заумное магическое призывание ночи у Заболоцкого имеет источник в русской литературной классике. Стихотворение В. К. Кюхельбекера «Ночь» (1828) начинается таким четверостишием:

Ночь, приди, меня покрой

Тишиною и забвеньем,

Обольсти меня виденьем,

Отдых дай мне, дай покой!^[22]

Если это предположение верно, дальние отголоски — парафразы или игровые пастиши — кюхельбекеровского ноктюрна становятся слышными и в других стихотворениях: «О полезная природа, исцели страданья наши <...> отвори свою больницу — / холод, солнце и покой!» («Сохранение здоровья», 1929); «Все спокойно. Вечер с нами! / Лишь на улице глухой / Слышу: бьется под ногами / Заглушенный голос мой» («Отдых», 1930).

«Дума», о которой автор, насколько нам известно, никогда не упоминал, тесно связана с дальнейшим развитием поэтического мира Заболоцкого.

«Гляди! Гляди!» дважды встречается в «Столбцах» 1929 года и «продвигается» от зачина стиха к позиции рифмы: «…гляди! гляди! он выпил квасу» («Новый быт») и «Смеется чиж — гляди! гляди!» («Фокстрот»). Призыв глядеть, открывающий «Столбцы» в редакции 1958 года: «Гляди: не бал, не маскарад…» («Белая ночь»), — отзывается троекратным «Вижу…» в стихотворении «На даче».

Изображение таинственного мира природы роднит «Думу» с некоторыми из стихотворений, вошедших в «Смешанные столбцы» («В жилищах наших», «Меркнут знаки Зодиака», «Царица мух»), с начальными главами «Торжества Земледелия».

«Картины замыслов дорожных», висящие, как знаки (в терминологии чинарей — иероглифы), напоминают о «Лодейникове», о ранней редакции «Поэмы дождя», о неосуществленном замысле окружавших Заболоцкого поэтов и мыслителей составить словарь иероглифов.

Сближение имен Пушкина и Хлебникова памятно по стихотворению «Вчера, о смерти размышляя», написанному десять лет спустя, в 1936 году. Мотивика смерти, присутствующая в «Думе» на текстовой поверхности (дважды встречается стих «лежат в гробу наши дела», творительное сравнение пальцев и погребальных свечей), в последних частях стихотворения оказывается залогом победы над смертью: «духовная приходит ночь…» в некотором смысле синонимично «Нет, весь я не умру…»

«Торжественные сани» отсылают к символике погребального обряда: «сидеть на санях» означало пребывать на границе жизни и смерти. Место Григория Сковороды, еще не вошедшего к 1926 году в «пантеон» Заболоцкого, незримо занимает здесь Владимир Мономах — автор «Поучения», литературного памятника XII века (входящего, кстати, в круг профессионального чтения будущего филолога): «Сидя на санях, помыслил я в душе своей и воздал хвалу Богу, который меня до этих дней, грешного, сохранил. Дети мои или иной кто, слушая эту грамотку, не посмейтесь, но кому из детей моих она будет люба, пусть примет ее в сердце свое и не станет лениться, а будет трудиться…»^[23].

Вслед за по-хлебниковски неожиданным однократным появлением дактилической клаузулы («Ох, сердце самое хорошее…») в стихотворении концентрируются образы, отсылающие к эпизодам дуэли, смерти и погребения Пушкина (возможно, через известное исследование П. Е. Щеголева): «Ездок посажен набекрень…», «уж там вдали Святая Горка / И псковских башен суета…».

Память о драматических перипетиях железнодорожных одиссей Хлебникова к 1926 году была свежа: легенда, которая не отошла еще в область истории.

«Дума» посвящена, таким образом, размышлениям о земной участи поэта, о том, как ее печальные обстоятельства преодолеваются в бессмертии поэтического слова. Двадцатитрехлетний Заболоцкий здесь как бы впервые, с осторожностью подходит к осознанию своей высокой миссии, примеряет к своей работе масштабы поэзии и судьбы Пушкина и Хлебникова: «Когда же я / в моих трудах орлом пребуду?..»

Отметим аналитическую проработку «фактуры стиха», углубление внутренних созвучий: «их промывает ветерок, / и вечерок ему помощник…»; «Как я глубок — больной, печальный, / голубок гладить я хочу…»; «точечное» присутствие просторечных усеченных форм: «под песню грустну ямщика»; «и всяки бедствия сулит».

В июне 1991 года Рождественский пишет мемуары о своих встречах с мастерами культуры в годы своей молодости. В них он вспоминает и о Заболоцком: «Зимний румянец покрывал его щеки. Что-то детское, радостное исходило от него. Кустики волос на бородавочке подчеркивали младенческую нежность кожи лица. <…> Тогда, в 1927 — [19]28 году, Николай Алексеевич ходил как демобилизованный солдат — в шинели, стриженный под машинку, в военной гимнастерке, в сапогах. Комната на Конной, 15, аскетическая: стол, стул, железная кровать^[24]. Как каземат. На стене мой пейзаж — „Озеро в горах”^[25]. <…> Первый творческий вечер Н. А. Заболоцкого состоялся в Ленинградском Доме Печати на Фонтанке^[26]. Перед началом он одиноко сидел в совершенно пустом огромном зале-буфете. Сидел в шинели. Заказал рюмку водки. <…> Мне Н[иколай] А[лексеевич] подарил „Столбцы” — „В знак единения искусств”, а также несколько своих, переписанных его рукой и подписанных стихов»^[27].

Нам остается глубоко сожалеть, что из этих «нескольких» драгоценных автографов до наших дней дошел лишь один. Радует, однако, что читатели впервые узнают «Думу» в пору особенного юбилея. В 2013 году исполняется 110 лет со дня рождения поэта, земной путь которого был до горечи краток: ровно половина этого срока — всего 55 лет…

Игорь Лощилов, Ильдар Галеев