ВЕТЕР В ЦИРКЕ, ИЛИ МЕЖДУ ЛОГИКОЙ И АБСУРДОМ

*

ВЕТЕР В ЦИРКЕ, ИЛИ МЕЖДУ ЛОГИКОЙ И АБСУРДОМ

Василий Бородин. Цирк «Ветер». Книга стихов. М., «Книжное обозрение», «АРГО-РИСК», 2012, 64 стр. («Книжный проект журнала „Воздух”»)

В третьей книге Василия Бородина «Цирк „Ветер”» (две предыдущие — «Луч. Парус» и «P. S. Москва — Город-Жираф»^[1]) собраны поэтические тексты, написанные преимущественно за последние два года (только один датирован 2010-м) и расположенные без соблюдения хронологии. В итоге выбранный автором порядок, сопровождающийся обязательной датировкой, приводит к созданию эффекта нелинейности происходящего, причем темпоральный адрес честно выставлен на всеобщее обозрение. Уже на уровне структуры книга оспаривает верность повсеместно выбранного временного вектора, следуя которому мы непременно должны существовать в соответствии с капризами последовательности.

Проблема времени и, как следствие, — логики занимает одно из центральных мест в книге Бородина. Внутри временного процесса сталкиваются две полярные фазы — детского и взрослого, каждая из них обладает определенной интонацией и либо соответствует установленным законам, либо создает свои собственные. Таким образом, на относительно небольшом текстовом пространстве соседствуют две зачастую вторящие друг другу логические схемы, соответствующие каждая своему порядку на различных уровнях — от лексико-синтаксического до ритмического.

Ярким примером полемики детской и взрослой интонаций является стихотворение «шерстка — крот…», где представлены два полярных изображения, по сути, одной ситуации. Вся первая строфа представляет собой наивную интерпретацию увиденного, явно принадлежащую детскому зрению (отсюда же скандирующая ритмика, повторы и известная антропоморфизация дождя): «шерстка — крот / норка — крот / дождь прошел / сапог прошел / человек смотреть пришел: // тихо…»^[2].

Далее следует совершенно иная формулировка осваиваемого пространства, на этот раз принадлежащая взрослому зрению, несколько затертому и усталому, потому склонному к полубытовому перечислению каких-то наскучивших и предельно известных изображений: «человек — пальто, дом — пальто / год прошел, / приступ миновал. / крот — / слепой зверек / и не смотрит». Ритм речи расшатался, вместо визуального познания («человек смотреть пришел») — слепота, логическая путаница из-за нарочитой одинаковости всех наблюдаемых элементов. Два угла зрения разделены коротким «и наоборот:»; именно эта строка намекает на некоторую динамику, смену хронологических этапов.

Во многих других текстах «Цирка…» ритмическая контрастность еще более заметна, прихотлива, и тоже маркируется переход от одной интонации к другой, но форма маркировки варьируется. Например, обратный вышеописанному процесс мы встречаем в первом тексте безымянного диптиха «стихи идут полем…», где как раз первая часть говорит по-взрослому, рассуждает о сущности «слов, оставшихся от стихов» и делает некоторый вывод: «оставшимся от стихов / словам поют их / над-смысл (!)».

Далее переход маркируется двоеточием, находящимся на отдельной строке, и потому способным пропускать сквозь себя сразу в двух противоположных направлениях; иными словами — это определенная визуализация «и наоборот:» из стихотворения «шерстка — крот…», раздвоение времени и отказ от нулевой точки. За (но в той же степени и перед) двоеточием следует знакомая хореическая речь ребенка, прерванная двумя финальными строками: «ходит-ходит / флаг бедней / нас самих / и нас-камней // ходит видит / сквозь себя / как все опережает его / и это». Именно эта вторая часть стихотворения иллюстрирует вывод о «над-смысле», нащупывая его через искажение логики. Ритмический перебой в последних строках — суть то самое опережение, о котором в них говорится (т. е. язык не успел соблюсти заданный метр).

Но искажение неизбежно порождает новые категории порядка. Бородин вводит в изображение остраняющий элемент, затем принимает его за нечто обыкновенное и, наконец, приступает к абсурдирующему повествованию. Так автор действует в двух (кажущихся обломками одного) текстах из книги: открывающем ее минималистском трехстишии «не хватило: / — общей культуры / — летучего неба (избыток, „о”)» и следующем через несколько стихотворений:

в издательстве «верный шар» издают

шарообразные книги с единственной буквой

«о» внутри:

она, не меняясь

при любом ракурсе, — перевод

всех прежних книг

шары тают

когда им верят

Выбранный поэтом абсурдирующий эффект происходит от детского коверканья всего наблюдаемого вокруг — того самого процесса, в результате которого получается «большая вещь», которая «произведение или жизнь?» (и ответ — «она — произведение или жизнь»). Это же коверканье реальности дальше: в стихотворении «торопитесь! Торопитесь!..» под тряпкой скрывается «временно безголовый» фотограф (потому как попросту не видно его головы), а в тексте «броски жили…» участвуют капитан Туча, воробей Генерал и туча Гитлер.

Стихотворение «конь стоит направлен в ухо…», явно перекликающееся с обэриутской поэтикой, через синтаксически исковерканный образ коня отсылает к эсхатологической коннотации: «конь свят веткой над пятном / лбу еще предстоит мысль-око / нимбами бьются бом! над ним день за днем, / током…». Это вполне взрослый библейский сюжет, изложенный неправильной детской речью и через нее обновленный.

В заглавии книги оппозиция детского/взрослого подается в еще более усложненной форме: здесь ключевая для Бородина стихия воздуха предстает сразу в двух ипостасях (амбивалентность ветра — поток, несущий в себе воздух, но обладающий в то же время разрушительной силой), а детско-взрослое зрение коррелирует со всегда полусмешным образом цирка (опять-таки амбивалентность — цирк как элемент детской памяти, но — балаганное, концентрированно-ложное действо, в ходе которого осуществляется обман зрителя во имя его же удовольствия). Образ цирка, противоречивый как с точки зрения ребенка, так и с точки зрения взрослого, ставит под сомнение положительную трактовку своего заглавия (внутри заглавия) — «Ветер».

Вышеописанный спектр интерпретаций получил свое отражение в одном из (если не самом) ключевых и, надо сказать, наиболее объемном стихотворении «Цирка…» «слетаясь, яблоки составят…». Трудно с уверенностью сказать, кому именно принадлежит та или иная строка текста, — взрослому или детскому голосу; сталкивавшиеся на протяжении всей книги интонации здесь синтезированы, а границы между ними постепенно блекнут и размываются.

Однако встречаются узнаваемые элементы «цирковой» образности: в частности, «и в поле клоуна хоронят», где модернистское клише придает рисуемому изображению оттенок ложности и даже дополнительной театральности (хоронят понарошку, но и рассказывают об этом не всерьез); можно предположить, родственную функцию выполняет и архаичное «очи» («вдоль ребер утро очи гонит»).

Но последовательно выстроенная на протяжении пяти строф картина поддельной цирковой реальности будто постепенно оспаривается восторженной реакцией наблюдающего за ней ребенка («— у дочки до краев улыбки — / скакать по семь недель сквозь снег…», «…и снова ехать ехать ехать, / и солнце вдруг, и нос распух…»), чувствующего подмену («…приходит — как бы человек…»), но предпочитающего не обращать на нее внимания, дабы не пропустить что-нибудь интересное. Тем временем взрослые изображают окружающую реальность, но в отличие от ребенка далеко не всегда способны почувствовать ее ложность.

Детское зрение вовлекается во взрослую игру, оно внимательно разглядывает происходящее вокруг и делает самостоятельный выбор — замечать это или не замечать:

— у дочки до краев улыбки —

скакать по семь недель сквозь снег,

и укротитель, мерный, зыбкий,

приходит — как бы человек

 

а до краев усов доехать

на циферблате — пятью пульс,

и снова ехать ехать ехать,

и солнце вдруг, и нос распух

 

вот, городские черепахи,

разнятся пьяницы-сады;

на пустыре — шатер и ахи,

и на канате — не следы,

 

а точки прежнего озноба

— и дочка умная идет

— и братья вздрагивают оба

— и тигр голову кладет

В результате детского коверкания последняя строка приобретает фантомный слог (прочитывается «тигар» вместо «тигр»), текст проходит сквозь время наоборот и, наконец, выбирает свое начальное состояние внутри наивного восприятия.

Однако основная часть поэтических текстов «Цирка…» представляет собой значительно менее развернутую речь. Поэзия Бородина настойчиво стремится к нулевому пределу, то есть не столько к обретению полного молчания через использование минимума средств, сколько — к попытке органично существовать среди по-беккетовски компрессированного молчания и искать внутри него необходимые средства: «а мир / о чем? — он у / тихого белого утра / в обиде ради»; « — это свобода и она / ото всего отражена»; «…вот / любая / не-нота!».

В рамках короткого, но контрастно визуализированного текста поэт прибегает к аллитерационным ассоциациям (вплоть до паронимии и анаграммы), таким образом регулируя прорабатываемое молчание и часто несколько расплывчатый ритм: «беглый Ватто в чужое / время — вата…», «он повертит — поверьте…», «битва струн с лютней, лютая битва — тс-с»; «старое облако / обволок…», «старый час, старый чай…»; «напиши разуму: / „я замер”…»; «и жанр жука — лететь слегка…» и т. д.

Некоторые из минималистичных зарисовок Бородина визуально монтируются, как бы сливая воедино два зрительных образа, у которых присутствует один общий элемент, — и именно через него осуществляется перекличка всего текста с последней строкой:

я люблю стайку над

стройкой

музыку в шуме

в старом метро

жил пес^[3]

Пограничное «в старом метро» может пониматься либо как продолжение заданной фразы (шум в старом метро), либо как начало нового кадра (жил пес в старом метро); строка в равной степени связана и с тем, и с другим предложением. В результате случившегося монтажа обыкновенное наблюдение приобретает логическое смещение — именно так воспринимается текст при первом прочтении, тем более в нем нет пунктуационных знаков, которые могли бы прийти на помощь. Кроме того, строки расположены на отдалении друг от друга; можно предположить, что сквозь промежутки продувает ветер, присутствующий и на стройке, и в старом метро.

Стихотворения Бородина зачастую оканчиваются открытым финалом, причем речь не только и не столько о пунктуации, которая, надо сказать, отсутствует далеко не во всех текстах книги, речь именно о сознательной прерванности говорения. Так воспринимается вторая строфа стихотворения «земля — это шаги…»: «и во всем / движении отражения — / просто утро»; финал стихотворения «в сердце все время…»: «и мультфильм в светофорах, / во всех один».

Наиболее любопытно конечная открытость текста маркируется в стихотворении «выброшенная правда…», где речь буквально обрывается на полуслове, а обрыв маркирован запятой (практически хлебниковское «и так далее»; опять-таки стремление к сосуществованию с окружающим молчанием): «а на озере утка ждет / и, пока дождь идет,».

Балансируя между логикой и абсурдом, поэзия Бородина трансформирует привычное восприятие пространства и времени. Ее плоскость наполовину погружена в молчание, в отсутствие какого бы то ни было ощущаемого ландшафта; ее время не-векторно, оно может менять направление по той или иной своей прихоти. Логика представлена взрослым зрением, старающимся все объяснить и структурировать. Абсурд, нонсенс, скандирующая интонация, коверканье и созвучия — результат детского восприятия. Бородин синтезирует эти две интонации, а также время с пространством и речь с молчанием. Сквозь текст проходит воздух, постепенно врастающий в ветер; а вокруг живет своей жизнью балаганная реальность, цирк, внутри которого зритель сам решает, верить ему в происходящее или нет.

Денис БЕЗНОСОВ