СКВОЗЬ ОБЛАК ПАМЯТИ ЗЕМНОЙ

Минаков Станислав Александрович родился в 1959 году. Поэт, переводчик, прозаик, эссеист. Автор нескольких поэтических книг. Член Национального союза писателей Украины, Союза писателей России и Всемирного Пен-клуба (Московский центр). Лауреат российских и украинских литературных премий. Живет в Харькове.

Станислав Минаков

_*

СКВОЗЬ ОБЛАК ПАМЯТИ ЗЕМНОЙ

* *

_*

Не проспи свою смерть,

не проспи, не проспи, не проспи, говорю.

И Григорий про то Палама говорит.

Не проспи, как проспал-просыпаешь — живую зарю,

что к заутрене в небе горит.

Как проспал-просвистал золотистые дни

(золотые?), так смерть не проспи.

Там такие начертаны светы-огни!

Бди! Последние зубы сцепи!

Там такая, быть может, грядёт благодать,

что ни в сказке, ни даже пером!..

И всего ничего заповедано: ждать.

И молиться. И бодрствовать, слышишь, не спать!

И лужёную глотку со страху не драть:

«Эй, паромщик, когда же паром?»

Ты представь, что за всю-перевсю хренотень,

оттого, что тверёз, а не спишь,

разорвётся завеса: сквозь жизни разверстую тень

смерти свет сокровенный узришь!

Значит, стоило, стоило, стоило, стоило ждать

и рождаться, и мучиться-жить!

Даст ведь, даст! Отчего же не дать?

…Хоть в полглаза! Хоть каплю испить!

1. И тогда Саваоф говорит:

Я не слышу, что он говорит.

Погодите, пусть он говорит...

2. Все затихли, а он говорит:

Подаянье Твое — велико.

Стражник Твой меня зорко стерег.

3. Ты пролил меня, как молоко,

Ты сгустил меня, словно творог.

Надо мной Твоя стража стоит.

4. А на мне — плоть гниет и болит.

Я живу, опрокинутый ниц.

Я не вижу ресницы денниц.

5. Мои вежды закрыла метель.

Вот во тьме застелю я постель,

Вот я гробу скажу: ты отец,

6. Вот я червю скажу: ты мне мать,

И настанет конец наконец.

Кого нету — не сможешь имать

7. Даже Ты, даже Ты, даже Ты…

Что же Ты свысока, с высоты

Малых плющишь и нищишь?.. Я — плющ,

8. Овивающий стопы Твои.

Но скажи, где же дети мои,

Где верблюды и овцы мои?

9. Отчего я и гневен, и злющ,

И гугнивее день ото дня?

И тогда Саваоф говорит:

10. Твои дети, стада — у меня.

Не пекись, не печалься о них.

Я забрал их от здешних корыт,

11. Чтоб сокрыть во чертогах иных.

Отвечай перед Отчим лицом:

Ты ли будешь тягаться с Отцом?

12. Ты ли выправить волен Мой суд,

Оправдаться ль, Меня обвинить,

Коркодела поддети на уд,

13. Нечестивых во тьму отменить?

Бедный Иов тогда говорит:

Был я слухом, но зрением — врал,

14. Я в Тебе видел только себя.

А теперь я увидел Тебя!

И тогда Саваоф говорит:

15. Посему — принимаю тебя,

Вдвое больше воздам, чем забрал.

И другим говорит: этот — мой.

16. Этот — мой, пусть его поживет,

На земле поживет на живой

И, насыщенный днями, умрет.

посадил ванюша маму в землю как цветочек

на оградке черной белый завязал платочек

маленький платок в котором маменька ходила

синий василёк на белом. скажут: эко диво!

только други мои други диво не в платочке

и не в синеньком на белом маленьком цветочке

а в такой слезе горючей и тоске нездешней

что носил в душе болючей ванечка сердешный

а ещё в нелепой тучке — через год не раньше

люди добрые узрели над макушкой ваньши

облачко такое тучка с синеньким бочочком

над башкой ванятки встала нимбом аль веночком

маленькая как платочек меньше полушалка

всех жара жерьмя сжирает, а ваньку — не жарко

ходит лыбится ванюша солнце не печётся

и выходит это тучка так об нём печётся

а когда и ливень хлынет, ванечку не мочит

ходит малый по равнине — знай себе хохочет

надо всеми сильно каплет и не прекращает

а ванюшу этот ужас больше не стращает

Вольфгангу Казаку

...А под утро видел во сне Христа:

в светло-сером, плат вишнёв на плечах.

Он молчал. Словно совесть моя — чиста.

А я знал, знал, что нет, не чиста!

Но укора не было в долгих Его очах.

Он стоял от меня в двух иль трёх шагах.

А за Ним стояли ученики,

Благодать покоя в скрещённых держа руках.

И меня оставил мой грех, мой несносный страх!

...Но коснулась влага моей щеки.

И хотел воскрикнуть я: «Иисус!

Всё, что чаял я сердцем обресть, — есть Ты!»

Но не вышло слово из терпких уст,

и застыл я, плотью недужной пуст,

и сковала тяжесть персты.

И, глаза разверзнув, дрожа, как телок, —

я, с ушами, полными слёз,

в полутьме дышал в кривой потолок

и, ликуя, напрасный, постичь не мог:

Ты о чём мне молчал, Христос?

О ничтожной плоти, о грешной слепой душе,

о несчастной моей земле,

в нищете прозябающей, как в парше,

и почти забывшей Тебя уже?

О Вселенной, скулящей во зле?

Да, мой Боже, я тоже всему виной!

Да, Господь, я собой — прежде всех — казним!

В это утро, Вседобрый, Ты был со мной.

Но не знаю, как дальше мне быть с собой,

что мне делать с миром моим?

Коль указал Андрюха Дмитриев

на лад созвучий дактилических,

живу, по-прежнему не вытравив

в себе позывов злых мелических,

хожу тропою сей и сицею, —

хоть выпало нам время то ещё, —

с весёлой толстенькой мопсицею,

похожей на Кота Котовича.

На чью ж любовь ещё надеяться?

Покрыта шёрсткой мягкой палевой,

мне косолапица-младеница

не скажет: «Надоел, проваливай!»

Легчают тяжести житейския;

у ней спасительная функция

Иосифа Аримафейского

иль Спиридона Тримифунтского.

Собака может быть водителем,

почти родителем, радетелем,

душевной кожи заменителем,

твоей судьбы живым свидетелем.

Одна, глазятами библейскими,

следит за утренней молитвою

и вслед идёт, и видит: бреешься —

когда по горлу водишь бритвою.

И ведь совсем не в наказание

потычет в ухо мордой искренной,

а в назиданье, в указание —

кто любит нас любовью истинной.

Андрею и Ирине

Толкнёшь языком и губами праправдашний некий

овечий и козий словарь — Киммерия, Мермекий —

и тут же провидишь, как ломаной, рваной равниной

поля Щебетовки^[1] под щебет плывут воробьиный.

Кто сторож сему винограднику? Северный Осип.

На склонах у августа здесь — золотисто и ало.

Шуршит и заносит в шалаш виноградаря осень

надорванный край голубой своего покрывала.

Какая печаль: уезжая, становишься дальше,

и — объединительный — труден удел отдаленья.

Не ближе — как думалось, чаялось — всё-таки дальше;

хотя, в самом деле, спасительны эти селенья.

Хотя и для счастья содеяна бухты подкова,

как жизнь одолеешь? Какие приклеишь лекала,

какою слюной? — чтоб, отмерив, отрезать толково.

Ведь смерть и героев похлеще — в своё облекала.

Про чёрные трещины в пятках, не знавших сандалий,

забудешь, едва обопрёшься рукою о посох.

И сразу — слышней голоса из неузнанных далей;

се братья тебя вспоминают, скиталец-Иосиф.

Есть кровно-виновные братья. Есть братья иные:

азы зачиная, ты с ними упрочивал узы.

Блаженный, к тебе, облачившись в одежды льняные,

Кирилл и Мефодий — сдалече — заходят в Отузы.

1996, 26 сентября 2006

*

Закат увидеть как рассвет,

дыша полоской заревою,

и вспомнить утренний завет —

теперь ли я его усвою?

 

И зреть зелёной новизной,

как зреет поросль полевая —

сквозь облак памяти земной

светлея и просветлевая.