СЕРГЕЙ БОРОВИКОВ
*
В русском жанре — 47
Самый гнусный образ в русской литературе… Плюшкин? Иудушка? Смердяков? Как бы не так! — Гурмыжская в «Лесе»!
Барыня «лет 50-ти с небольшим» соблазняет, а затем женит на себе юношу, недоучившегося в гимназии, притом сына своей подруги. Карп, старый лакей Гурмыжской, перечисляет тех, кто был у нее на содержании: «Доктору французу посылали? Итальянцу посылали? Топографу, что землю межует, посылали?». И это в те времена, когда и сорокалетние женщины уже считались пожилыми.
И это об руку с ее патологической жадностью и жестокостью, с какими она обходится с племянником Несчастливцевым и воспитанницей Аксюшей.
Отчего-то у Островского репутация чуть ли не добродушного писателя, тогда как по беспощадности изображения русских типов он превосходит едва ли не всех русских классиков.
*
Есть в русской прозе ХХ века два рассказа с одинаковым названием: «В Париже». Один принадлежит перу Ал. Н. Толстого, написан в 1921 году в Париже и в первой публикации назывался «Настроения Н. Н. Бурова».
Второй написан Иваном Буниным в Грассе в октябре 1940 года и вошел в книгу «Темные аллеи». Оба рассказа — о любви немолодых русских эмигрантов. Это рассказы-антиподы. Конечно, тридцатилетняя эмиграция Бунина отлична от трехлетней толстовской, но только ли в этом причина вопиющего различия?
Дата под бунинским рассказом — 26 октября 1940 года, то был один из самых активных творческих приступов, когда за месяц он написал шесть рассказов: «Руся», «Антигона», «Волки», «Визитные карточки», «Таня», «В Париже».
Соседствуя с «Таней» (рассказом о любви молодого дворянина к горничной, — любви, окончившейся «в феврале страшного семнадцатого года») и «Натали» (о поре «особого счастья молодой свободной жизни»), рассказ «В Париже», резко отдаляясь от них материалом действительности, тем не менее одинаков с ними тональностью обреченности, неизбежного от рождения приближения смерти.
Бывший белый генерал знакомится в русской столовой с официанткой-соотечественницей, назначает свидание, они идут в синема, затем в ресторан, затем к нему. Они сходятся, и — это становится у Бунина уже общим местом: «На третий день Пасхи он умер в вагоне метро…». Ср.: «В декабре она умерла на Женевском озере в преждевременных родах» («Натали»), «А весной я схоронил ее» («Три рубля»). Там, где один из двоих не умрет, не будет убит или самоубит, все равно неизбежно придет разлучница-судьба, и нам о том будет сообщено вкратце в конце, тогда как весь рассказ был посвящен собственно встрече. Бунин все же, осмелюсь сказать, слишком часто призывал на помощь «избавительницу смерть» для разрешения жизненной коллизии.
Встреча, как часто у Бунина, происходит в ресторане. Кажется, ни один русский писатель так не поэтизировал ресторан, как он. В эмигрантской же литературе воспоминания о том, как ели и пили в России, заняли совершенно особое место, на что, между прочим, обратил внимание Ленин в своей рецензии на книгу А. Аверченко «Дюжина ножей в спину революции».
Не был исключением и А. Толстой: «— Сесть в чистом ресторане, с хорошей услугой, спросить кружку холодного пива — во сне даже вижу.
— А помните „Яр”, московский? Эх, ничего не умели ценить, батенька! Храм! Шесть холуев несут осетра на серебряном блюде. Водочка в графинчике, и сам графинчик инеем зарос, подлец. Расстегай с вязигой, с севрюжкой при свежей икорке...
— Ах, боже мой, боже мой!..» («Похождения Невзорова»).
Но есть здесь и немалое отличие: А. Толстой (он следует в этом Гоголю и Чехову) в подобных описаниях держал вид насмешливо-виноватый: мол, любят русские люди закусить-выпить в хорошей обстановке — что ж тут поделаешь? Бунин же вполне серьезен, упоителен.
Итак, дело было в ресторане. Встрече предшествовал взгляд, брошенный генералом на витрину: «...розовые бутылки конусом с рябиновкой и желтые кубастые с зубровкой…» и т. д. В столовой — «щи флотские, битки по-казацки» и т. д. В кафе «Coupole» — «устрицы и анжу… куропатки и красное бордо… кофе с желтым шартрезом». Если для господина из «Похождений Невзорова» осетр становится частью невозвратного прошлого, то герои Бунина сию минуту, сейчас, с удовольствием вкушают что бог послал. Задержать, остановить мгновения жизни именно их сиюминутным, непрестанным чувствованием — вот, по Бунину, возможность борьбы человека с неотвратимостью хода времени.
Рассказ Бунина «В Париже», повторяю, странным образом естественно вплетается в цепочку произведений о старой России. Ни французские шутки героя, которым он выучился в Провансе, ни названия парижских улиц и кафе не заставляют читателя почувствовать безнадежную оторванность героев от Родины. Они — русские, говорят по-русски, думают и чувствуют по-русски, а все остальное — не очень существенный фон.
У Бунина и бедность эмигрантская не может быть безобразна. Пусть героиня жалуется, что в ее отеле нет лифта, и коврик на лестнице кончается «на четвертом этаже», и платья у нее поношенные, но ведь все так же прекрасны «чудная дунайская сельдь, красная икра недавней получки, коркуновские огурчики малосольные», а главное — встреча двух людей, ее красота и его мужественность, это было и будет прекрасно в России, Франции, Египте, сейчас и тысячу лет назад. Бунин спорил со временем и с эмигрантской долей, а дождливый Париж — все-таки обжитой, домашний, и слова героини: «Ночью в дождь страшная тоска» — воспринимаются как тоска одинокой женщины, но не ностальгия.
Косвенно о замкнутой безысходности мира эмиграции свидетельствует то, что персонажи заранее знают все друг о друге. Мужчина и женщина в рассказах (см. также рассказ «Месть» и др.) разговаривают так, словно и они и все вокруг живут по нескольким схемам (что, однако, не мешает их обоюдному интересу): «Вы догадываетесь...», «Остальное нетрудно угадать...», «Вы, верно, знаете, что это стоит», «Ну, обычное прошлое», «Прошлое мое тоже самое обыкновенное», «…знаете, конечно, этот — русский кабачок» и т. д. Не думать о будущем — это разумеется, но и о прошлом тоже не думать, вообще не думать, а сейчас брать то, что послала судьба, а посылает она одно: встречу мужчине и женщине. Семья, дети, любимая работа — этих понятий нет. Но нет и былых грез избавления России от большевиков, о возвращении, есть только сегодня, но не вчера и не завтра.
Герой рассказа А. Толстого «В Париже» Николай Николаевич Буров, как и бунинский герой, — бывший участник Белого движения. Он так же немолод, одинок, суров. Одинока и Людмила Ивановна.
Если у Бунина герои как бы равнодушны к великому городу (может быть, лишь одна деталь: «...в металлическом свете газового фонаря сыпался дождь на жестяной чан с отбросами», намекнет на их восприятие Парижа), то у Толстого Париж глазами не то Бурова, не то автора — невыносимо чужой мир, — мир, который оценивается подробно, пристрастно и неприязненно: «Сплошной поток автомобилей двигался с ревом и с грохотом, удушал прогорклым, как пот, перегаром бензина. Под ногами шуршали обрывки газет, стояла тонкая пыль. Небо было бледное и тоже пыльное. Высокие платаны, сожженные солнцем, простирали вдоль пепельных стен голые сучья. <...> Буров медленно шел в толпе и с перегоревшим уже, спокойным отчаянием глядел на мелькающие лица, взгляды, оскалы зубов, на плывущие впереди него холеные, волосатые, лысые, самодовольные, унылые, чужие, чужие затылки».
Неприживаемость толстовского героя к чужбине выразительно сквозит и в следующей детали (ср. с гурманскими описаниями бунинского рассказа): французская пища для Бурова — не устрицы и анжу, а «длинная, как дубина, булка». Даже и хлеб — не хлеб, а дубина.
Ну а главное — то, что Буров без остатка поглощен мыслями о России, о том, как и почему случилось то, что случилось, о своей беде и вине, о том, что будет, о том, что сейчас там — на Родине. «Как жаль, что мы не унесли с собой горсточку земли в платочке... — говорит он Людмиле Ивановне. — Я бы клал ее на ночь под подушку... Как я завидую, как я завидую этим прохожим...»
Когда «из России этим летом стали приходить страшные вести» о засухе, о голоде, герои принимают это к сердцу без раздумий, без политических поправок: «Людмила Ивановна каждый вечер с горечью и тоской горячо молилась за родных и за Россию, — все, чем могла она помочь».
Тоска Бурова, «его настроения» не в силах оторваться от недавнего прошлого, от его участия в Белом движении... Так Буров приходит к мысли о самоубийстве.
Но спасение есть и оказывается тем же, что и у бунинского Николая Платоновича. «„Вот она — ниточка”, — думал он, шагая по тротуару, как выпущенный из сумасшедшего дома... Теперь он был уверен, что жалость к Людмиле Ивановне и есть та невидимая ниточка, которая оттягивает его от черного окна...»
Но и здесь разница: у Бунина — «красиво выдаются... груди сильной молодой женщины... полные губы не накрашены, но свежи, на голове просто свернутая черная коса, но кожа на белой руке холеная, ногти блестящие и чуть розовые — виден маникюр»; «…он… почувствовал запах пудры от ее щеки, увидал ее крупные колени под вечерним черным платьем, блеск черного глаза и полные, в красной помаде губы…»; «…накинув купальный халат, не закрыв налитые груди, белый сильный живот и белые тугие бедра, подошла...».
У Толстого: «Она была худенькая и черная. Ее тоненькие ноги ступали прямо, юбка смялась от сидения весь день за машинкой в конторе. В особенности со спины сейчас Людмила Ивановна казалась пронзительно одинокой»; «Он едва удержался <...> чтобы не закричать от боли».
Строгий Иван Алексеевич в 70 лет написал чувственный рассказ, а разухабистый Алексей Николаевич в 40 — целомудренный. В чем дело? В возрасте?
*
Бунин («Происхождение моих рассказов») пишет: «…все как-то само собой сложилось, выдумалось легко, неожиданно, — как большинство моих рассказов». И — конкретно о «Визитных карточках»: в 1914 плыли они с братом Юлием по Волге, к нему «подошла довольно молодая, но увядшая женщина и сказала, что узнала по портретам, кто я», брат, слышавший их беседу, сказал: «Слышал, как ты распускал перья перед ней — противно! И все».
В рассказе, поначалу как в жизни: пароход, известный писатель и провинциалка, затем ресторан, затем, как и положено в «Темных аллеях»: «Он в коридоре обнял ее. Она гордо, с негой посмотрела на него через плечо. Он с ненавистью страсти и любви чуть не укусил ее в щеку. Она, через плечо, вакхически подставила ему губы. <…> И он заставил ее испытать то крайнее бесстыдство, которое так не к лицу было ей и потому так возбуждало его жалостью, нежностью, страстью. <…> Перед вечером, когда пароход причалил там, где ей нужно было сходить, она стояла возле него тихая, с опущенными ресницами. Он поцеловал ее холодную ручку с той любовью, что остается где-то в сердце на всю жизнь, и она, не оглядываясь, побежала вниз по сходням в грубую толпу на пристани».
Мысль моя проста: в жизни есть место всему, но как в реальности не было между Буниным и попутчицей того, что появилось в рассказе, так и невозможны были почти все любовные истории «Темных аллей».
Разумеется, литература — это выдумка, но та выдумка, которая, как известно, реальнее самой жизни. Сюжеты же «Темных аллей» — это, по меткому определению еще А. Твардовского, «эротические мечтания старости».
*
В «Петре Первом» Толстой нигде не сообщает дат событий. Читателю это безразлично, но зато как удобно автору.
Один из секретов романа. Кажется, что за Толстым не было ХIХ века с его мильоном терзаний гуманизма, что и сам он перепрыгнул из ХVIII с его аморальностью, чувственностью, алчностью.
Лев Толстой, мучаясь над петровской темой, записал: «Но что за эпоха для художника! На что ни взглянешь — все задача, загадка, разгадка которой только и возможна поэзией».
У его дальнего родственника-однофамильца аналитическое начало было ослаблено, а вот с поэтическим все было в порядке.
*
Вот смотрю первую серию телефильма «Волны Черного моря» (1975) по роману «Белеет парус одинокий». Хорошее, доброкачественное кино, притом с более-менее точным подбором тех деталей, до описания которых был так охоч В. П. Катаев.
Нет, даже не так: авторов фильма настолько увлекла поэтика катаевского романа, дополненная позднесоветской тягой ко всему старорежимному ретро, что они то и дело жертвуют сюжетом или переиначивают его исключительно с целью показать что-нибудь из жизни той еще Одессы; в книге усатый сыщик угощает Гаврика фруктовой водой «Фиалка», в кино же они отправляются в цирк с единственной целью авторов фильма насладиться воссозданием знаменитой одесской цирковой борьбы. И подобные дополнения не единичны, и они хороши, но сейчас я о другом. В этом, снятом, повторяю, с исключительным вниманием к деталям времени фильме в самом начале по морю движется древний колесный пароход «Тургенев», а от кормы тянется откровенная дорожка от винтов. То есть колеса бутафорские.
А вот Петя поступает в гимназию, Петя учится в гимназии, и все с той же великолепной гривой черных волос. Ну фотографии старые посмотрели бы: за прическами гимназистов строго следили.
Да что там: в самом романе сказано, что Петя «превратился в маленького, выстриженного под нуль, лопоухого приготовишку…».
Вообще прически персонажей, даже и в дорогих костюмных постановках, не только у нас, но и в Голливуде чаще всего принадлежат не эпохе действия, а эпохе съемки. Если не путаю, здесь наиболее точны бывают английские кинематографисты.
Было время, когда в фильмах из 30-х годов советские герои ездили в послевоенных цельнометаллических вагонах постройки ГДР. Теперь добывают-таки или строят старые с узенькими окнами. Но вот сериал «Жизнь и судьба» (2012), и снаружи вагон довоенной постройки, внутри же купе с широкими «гэдээровскими» окнами.
*
Недавно смотрел старую комедию «Карьера Димы Горина», и там герой вырезает из польских журналов «Экран» и «Фильм» фото актрис, и живо вспомнил, как тогда (1961) мы с ребятами с ужасом наблюдали это действо, ведь так сложно и дорого было выписать эти как бы окошки в как бы Запад. Их берегли, перепродавали, продавали, меняли, и дело не только в обилии полуобнаженных киноактрис, но во всем несоветском, западном аромате журнальчиков.
*
2. «…Я сообщил о скором приезде в Польшу советских композиторов Хренникова и Шапорина, обратив внимание на возможность их использования для разъяснения польским музыкальным кругам смысла дискуссии в СССР о формалистических извращениях в музыке. <…>
4. В частном порядке я информировал Бермана о трудностях, какие испытывает советский фильм в аппарате объединения „Фильм польский” в связи с тем, что этот аппарат хотя и возглавляется членом ППР Альбрехтом, но внутри засорен элементами, враждебными делу польско-советской дружбы. Эти люди, большинство из которых побывали в тюрьмах СССР и были выдворены оттуда, хозяйничают в „Фильме польском”, стараясь выслужиться перед представителями американского, английского и французского кино в Варшаве в ущерб советскому фильму. В подтверждение своих слов я привел ряд цифр и фактов.
Берман сказал, что он поручит надежным людям из аппарата ЦК ППР обследовать положение в „Фильме польском” и навести там порядок… <...>
СОВЕТНИК ПОСОЛЬСТВА СССР В ПОЛЬШЕ ЯКОВЛЕВ
АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 30. П. 214. Д. 5. Л. 126 — 131. Подлинник»
Источник: сайт «Библиотека Катынь» <katyn-books.ru>.
*
Зощенко. «Возвращенная молодость», 1933-й: «Что касается его родственников, то родственников было немного — брат профессора, известный врач- гинеколог, работающий на крупном строительстве, да две-три племянницы, о которых в силу экономии бумаги говорить, конечно, не приходится». Это в начале. А вот в эпилоге: «Брат профессора, известный врач, по-прежнему работает на новостройке».
Чем объяснить присутствие известного врача-гинеколога на стройках пятилетки? Заботой о здоровье женщин-строителей? Или распущенностью нравов, следствием чего является массовая необходимость в абортах? Или тем, что известный врач на крупных стройках коммунизма вовсе не лечит, а катает тачки с раствором?
Одним словом, это Зощенко. Только он, и никто более.
*
Порой кажется, что евреям куда интереснее антисемиты, чем люди, которым не важна национальность человека. Тем самым они напоминают женщин, которым распутники куда интереснее порядочных мужчин.
*
Как и всякому поклоннику Михаила Булгакова, сведения о любовных романах его вдовы мне неприятны, но отчего связь с Фадеевым не огорчает так, как с алкоголиком, но тоже самовлюбленным красавцем Луговским?
*
Когда в «Мастере и Маргарите» я читаю про терзания Рюхина при виде памятника Пушкину: «Повезло, повезло! — вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним шевельнулся, — стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие…», то мне кажется, что Булгаков отчетливо сопоставлял здесь зависть Рюхина с завистью коллег к себе: «Изругал, изругал его сам Сталин и обеспечил…».
*
Откуда возникло выражение приснопамятных лет: призыв расстрелять врагов народа как бешеных собак? Утвердилось оно при Сталине, и мне кажется, оно пошло от него самого.
Где это и когда в России расстреливали бешеных собак? Ни в дореволюционной, ни в советской литературе и СМИ вплоть до середины 30-х годов не встречал. Может быть, это перевод грузинской идиомы?
*
Как ни странно, у меня есть очень простое объяснение успехам первых пятилеток: люди тогда еще не разучились работать так, как работали до 1917 года.
*
Сколь велика в языке даже функция раздельности или слитности: все ясно с неудачником, но что такое не удачник? Что-то симпатичное.
Сказать, я неудачник, — значит выступить в роли жалкой ничтожной личности, а заявить, я — не удачник, — значит сообщить не то, что мой удел неудача, а то, что удача обходит меня стороною.
*
Никогда не смог бы быть высокопоставленным публичным лицом и при возложении венков поправлять ленту на венке. Зачем ее непременно надо поправлять?
*
Суровой чести верный рыцарь,
Народом Берия любим.
Отчизна славная гордится
Бесстрашным маршалом своим.
(Александр Лугин, 1946)
«Александр Эммануилович (Менделевич) Лугин Беленсон (Бейленсон). Александр родился 26 (14) января 1890 года в Минске в богатой еврейской семье. Образование получил в Ларинской гимназии Санкт-Петербурга и на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета, который окончил в 1911 году. С 1910 года печатался в „Сатириконе”. В конце 1920-х годов взял псевдоним Александр Лугин и стал известен как автор стихов, многие из которых стали песнями» (Википедия).
Неужели стоило родиться в богатой еврейской семье, заканчивать Петербургский университет, чтобы писать оды палачам?
Немыслимо? Или наоборот, все просто: люди, что смолоду печатались в «Сатириконе», по мере течения советской жизни плавно переходили к сочинению совсем-совсем других текстов. В сущности, Лугин-Беленсон — это краткий курс падения большинства тех, кто начинал до революции, а потом обрел свое место в рядах советских писателей.
*
…над землей, уча нас
не убояться зла, не устрашиться тьмы.
Горит в вышине звезда по имени Уго Чавес,
которой не знает наука, но видим сердцами мы.
(Николай Переяслов. «Звезда Уго Чавеса».
Поэма, журнал «Молодая гвардия», 2012, № 11 — 12.)
*
2013-й — прямо-таки сталинский год: 70 лет Сталинградской битве, 60 лет со дня смерти. И — какое оживление в кругах поклонников и адептов!