ПОБЕГ ИЗ ШКОЛЫ

*

ПОБЕГ ИЗ ШКОЛЫ

Александр Генис. Уроки чтения. Камасутра книжника. М., «АСТ», 2013, 349 стр. («Проза Александра Гениса»).

Если вы в детстве убегали со школьных уроков в кино, читали с фонариком под одеялом, прятали под «Молодой гвардией» том «Графа Монте-Кристо», часами пропадали в библиотеке, в одиночестве блуждая между стеллажами, надолго застревая то в одной, то в другой книжке; если вы еще и учились на филфаке в педагогическом институте и умудрялись на «парах» по истории литературы читать «под партой» эту самую литературу, только другую, тогда книга Александра Гениса — подарок для вас. Потому что она — тот самый волшебный вертолет, который мгновенно увезет в беззаботность детства и юности, когда ты можешь за день до сдачи экзамена или накануне еще каких-нибудь архиважных событий вдруг махнуть на все рукой и «завалиться» с книжкой, уйти в нее с головой, руками и ногами, и всеми печенками. И, как это ни странно, на следующий день ничего страшного не произойдет, и мир останется стоять на месте, и ты со всем справишься, и все успеешь именно потому, что ты сбежал, отпустил себя и разрешил себе быть собой.

С хорошей книгой всегда так — она берет тебя в плен, и ты… — свободен. Свободен от «полезно», «необходимо», «важно», «срочно» и пр. Познав это удовольствие однажды, от него невозможно отказаться. Ты узнаешь его с первого беглого взгляда в книгу, с прочтения случайно выхваченной фразы. Взяв в магазине в руки книгу Гениса, я «воткнулась» взглядом в предложение: «Посреди бесцветного картофельного поля жидким балтийским деньком меня одолела еретическая мысль о бессмысленности школы. Ни той, ни этой, ни всякой другой — в любой стране, но на этой планете». И все — точечное попадание, ибо прекраснее мишень, чем воображение бывшего школьного учителя литературы, бывшего вузовского преподавателя, наверное, трудно представить. Авторская исповедь: «По ночам я готовился к изощренным урокам, которые по утрам срывали мои ученики. После обеда (и вместо него) я отчитывался директору за поставленные двойки», — отозвалась где-то там, в том месте, которое называют „под ложечкой”, тоскливой тянущей нотой, обнаружив присутствие рифмы. Страшно представить, какие же откровения таятся в душах сегодняшних педагогов, которые вынуждены не учить, не преподавать, не развивать и воспитывать, а, произнесите вслух, — «оказывать образовательные услуги»! Какое чувство языка у придумавших это! Но, к счастью, не о них сейчас речь.

Книга Гениса — это побег. Побег из школы, которая «отстает и давит, как будто у нее нет другого выхода»; где «учат черт-те чему»; где содержание образования «всегда отстает от прогресса и никогда не бывает актуальным»; где литературу и математику учат по одной методике; где вместо литературы изучают ее историю. Обещание и предвкушение побега от необходимости делают книгу почти неотразимой. Искушение разделить с автором пиршественную «трапезу» на празднике читательского гедонизма непреодолимо.

Принимая непривычное словосочетание «читательский гедонизм», мы признаем вслед за автором, что есть чтение и чтение. Чтение, как программный необходимый, иногда почти механический процесс, не связанный ни с сущностью, ни с существованием читающего, — к этому «уроки чтения» Гениса имеют то же отношение, что судебная записка к стихотворению, — и то и другое написано буквами. И чтение, чувственно переживаемое, то самое, что «меняет ум, зрение, речь и лицо». Только ему и имело смысл посвящать книгу.

Школа настойчиво манифестирует свою заинтересованность в преображающем эффекте, но для достижения его зачастую выбирает первый тип чтения — его легче запланировать, «разбить» по урокам, проконтролировать, а главное, за-про-токолировать (иначе — как быть многочисленным проверяющим; к слову сказать, у нас многое придумано для облегчения их труда, «измерительные материалы», ЕГЭ, например). Неудивительно, что попытки объединить «в одном флаконе» формальность и механистичность необходимого программного чтения и живой результат чтения индивидуального и чувственного терпят фиаско. Школе трудно было всегда, но сегодня особенно. На дворе, как это ни парадоксально, эпоха активных читателей. Они объединяются в литературные сообщества, не только активно читают и обсуждают прочитанное, но и довольно плодотворно пишут комментарии и продолжения полюбившихся книг — фанфики^[1]. И все это существует как будто в параллельном ей мире. Обидно, должно быть. А тут еще Генис со своей книжкой — как будто дразнится: «Будь я школой, первым предметом в ней бы был читательский гедонизм». И классику при этом не отрицает, а в основном ее же читает, перечитывает и другим советует.

Так в чем же дело? В том, в чем догнать его трудно, а иным и невозможно — в свободе. В «пушкинской» — от пристрастий (за исключением, может быть, пристрастия к самой свободе). А она, как известно, носит одежды самоиронии. Одну из глав своей книги Генис начинает с ироничного рассказа о том, как перед отъездом в Америку он «совершил сделку редкого интеллектуального идиотизма — обменял любимые книги на необходимые: О. Генри — на Писарева, Фолкнера — на Белинского, восемь томов Джека Лондона — на девять Герцена», но тут же в свойственной ему парадоксальной манере обрушивает на читателя каскад иронических самоотрицаний: «Герцен действительно поддерживал меня на чужбине…». И тут же: «Причем буквально, потому что в нашем бруклинском жилье-подвале не было мебели, и первый Новый год в США мы встречали, сидя на стопках книг». Но: «Чувствуя под собой разъезжающийся коричневый девятитомник, я знал, что для него придет время». И: «Оно действительно пришло <…> Герцена можно читать только на свободе».

Рецепт, предлагаемый Генисом, прост: чтобы прочитать классику, надо убежать от навязанной извне необходимости ее читать; убежать от твердости и непреклонности собственных представлений и убеждений и... немножечко стать древним греком. «Самое непривычное у греков — дистанция от низкого к высокому: ее не было». У самого Гениса это получается блестяще, почти как у них. Он делает чтение телесным, возвращая ему почти утраченную чувственность, когда написанное можно было не только читать глазами, но трогать, наслаждаясь прикосновением к кожаному переплету, лощеной или, напротив, шероховатой бумаге, слушать шорох перелистываемых страниц и даже нюхать, уткнувшись носом в переплет. Поэтому в его книге находится множество гастрономических и иных, имеющих непосредственное отношение к телесной жизни, метафор, начиная с заглавной. Так, например, с изумительной доверительной интонацией он делится с читателем опытом чтения Платона: «Проза Платона, однако, только в пересказе профессоров становится его великой философией. Без нее тоже нельзя. Я и сам хочу туда, где все чисто, вечно, бессмертно. Но еще больше у Платона мне нравится рама. Его диалоги прекрасно обчитывать по краям, наслаждаясь бытовым прологом или меланхолическим финалом». Или вот — о чтении Библии: «<…> читать ее надо не про себя, а всем телом, жестикулируя и раскачиваясь. <…> Я бормочу библейские стихи, завывая, дирижируя и притоптывая. И помогает!». А вот чтение Ремарка: «Выпивка служила мостом, соединяющим вычитанное с пережитым. Ром — молоко солдата, — цитировали мы Ремарка, разливая венгерский ром...».

Генис обо всем серьезном пишет так — несерьезно. Несерьезность обратно пропорциональна важности разговора. Как, скажем, у любимых им Хемингуэя и Тарантино: «<…> никто никогда не говорит о главном, важном или хотя бы происходящем. Чем острее ситуация, тем глупее разговор ведут убийцы и их жертвы. Умная асимметрия образа и речи остраняет и то и другое». Чем серьезнее предмет, которому ищется объяснение, тем в более неожиданном бытовом и телесном оно находится у Гениса. Так, объяснение появления жанра сериала нашлось в табачной лавке латиноамериканского антикоммуниста. Оказалось, что скручивание сигар — работа ручная и механическая («Я слышал (в опере), — не преминул вставить здесь Генис, — что Кармен это делала на обнаженном бедре…»); борясь со скукой, крутильщикам сигар читали книги — «Три мушкетера», «Анну Каренину», «Капитал»; в результате такого «сигарного чтения» «в Латинской Америке появились безмерно популярные романы для радио, ставшие со временем теленовеллами и сериалами». И этот для многих печальный факт современной культуры гедонист Генис склонен воспринимать и трактовать оптимистически: «Нарезанный на ломти вечеров сериал занимает то место, которое телевизор отнял у романа, чтобы опять вернуть. Два часа у экрана — как песнь Гомера у костра. Литература ведь не всегда требовала грамоты и уединения. Поэтому сериал — не только загробная жизнь книги, но и ее эмбрион».

Пока пессимисты вслед за «смертью автора» пророчат «смерть читателя» и самой литературы, жизнелюб Генис всем своим читательски-писательски-человеческим существованием утверждает, что ничего подобного не произойдет. Литература потому не исчезнет, что не исчезнет «чтение, как любовь, парное дело, избегающее свидетелей»; чтение как «частное, портативное, общедоступное, каждодневное счастье — для всех и даром». И напомнить об этом сегодня, может, самое время.

На 198-й странице своей книги он пишет: «Чтобы не бояться чужой литературы, автор должен изобрести свой, ничего не объясняющий, но всегда бьющий в точку способ чтения». Без сомнения, самому Генису это удалось — он «пестует свой дух» так, как это пришло в голову только ему: он одевает его в легкомысленные одежды, позволяет ему гулять там, где считается «не положено», и кормит его «скоромной» пищей. И это если не лучший, то, безусловно, точный ответ на запрос о «высокой духовности».

Светлана КРАСОВСКАЯ