«Вопросы литературы», «Вышгород», «Грани», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Иностранная литература», «Октябрь», «Русский репортер», «Фома»
Букеровская конференция — 2013. Современный роман: идеология или философия? — «Вопросы литературы», 2014, № 3 <http://magazines.russ.ru/voplit>.
Финал разговора. Оговоримся, что приведенная ниже реплика Алексея Алехина — это его единственное появление в обширной стенограмме.
«И. Шайтанов. <…> Последнее время я думаю вот о чем... Вы знаете, я уже много раз говорил, что в Англии лучшим романом викторианской эпохи считается вовсе не диккенсовский „Оливер Твист” или „Гордость и предубеждение” Д. Остин; лучшим романом считается книга Д. Элиот „Миддлмарч”, русским сознанием воспринимающаяся как роман «Что делать?», написанный Тургеневым...
А. Алехин. Роман „Что делать?”, написанный Тургеневым?! Но это же будут «Отцы и дети»!
И. Шайтанов. Да, это будут „Отцы и дети”, только гораздо толще, гораздо серьезнее, с пространными диалогами и проблемными беседами. Герои романа обсуждают серьезные вещи! И я думаю, что в России мы, русские, не приучены ценить того, что ценят англичане, того, что Бахтин называет „серьезностью”. Вот англичане — те умеют быть серьезными, они не считают, что серьезное — это скучно. А мы, русские, по крайней мере сейчас, безусловно считаем серьезное скучным; и я скажу больше того — наше серьезное, как правило, и оказывается скучным. И оказывается, и кажется...
По-моему, мы достаточно посмеялись. <...> Я думаю, что у литературы сегодня может быть вполне серьезный интерес к идеологии — как к способу организации текущей жизни, выстраиванию нормальных отношений».
Руперт Брук. Солдат. Вглубь стихотворения. Послесловие Бориса Дубина. — «Иностранная литература», 2014, № 8 <http://magazines.russ.ru/inostran>.
Здесь пять переводов едва ли не самого знаменитого англоязычного стихотворения о Первой мировой. Толмачи: Владимир Набоков, Михаил Зенкевич, Елена Талызина, Елена Калявина, Владимир Окунь. Автор «Солдата» умер в апреле 1915 года от заражения крови. Послесловие Бориса Дубина, возможно, было одним из последних его текстов, корректуру которого он мог видеть.
«Брук нашел ключевую метафору, которая задает стихотворению целостность и делает его всеобщим символом единичной судьбы. Эта метафора — кусочек земли (some corner of a foreign field), где прах погибшего вернется, как бы у нас на глазах возвращается, уже вернулся в прах (dust), из которого, по книге Бытия, некогда вышел первый человек Адам (прошлое — через условное будущее — сменяется в сонете вечным настоящим). Он смешался с дальней чужой землей, а тем самым невидимо и навсегда внес в нее часть далекой родной Англии. Владимир Набоков отмечал в бруковском наследии, да и во всей лирике георгианцев, эту привязанность к природе, тягу к земной и водной горизонтали, однако добавил, что в этой любви Брук „прихотливо узок, как и все поэты всех времен, <...> говоря о своей любви к земле, [он] втайне подразумевает одну лишь Англию, и даже не всю Англию, а только городок Гранчестер <...>”».
Ветер с Гудзона. Антология современной русской поэзии Америки. — «Дружба народов», 2014, № 6, 7 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
В июньском номере антологию открывали вступления Андрея Грицмана и Галины Климовой, которая писала: «Антология — особый жанр, и составитель призван дать точный литературный срез, наиболее характерный для своего времени и места».
Итак, в двух номерах «ДН» напечатаны: Рита Бальмина, Александр Вейцман, Янислав Вольфсон, Владимир Гандельсман, Дана Голина, Андрей Грицман, Владимир Друк, Катя Капович, Бахыт Кенжеев, Григорий Марк, Геннадий Кацов, Ирина Машинская, Филип Николаев, Хельга Ольшванг, Давид Паташинский, Наталья Резник, Григорий Стариковский, Александр Стесин, Елена Сунцова, Алексей Цветков и Владимир Эфроимсон.
Приведу из стихотворения моего ровесника Филипа Николаева:
...Мелькнуло белым мотыльком Чертаново одно
и над филевским камельком открытое окно,
и жар костра еще трещит, и речь еще рычит,
и боль остра, и гвоздь кричит, и гроздь горчит.
Всю безутешность тех утех не воспроизвести,
улова слов, безвестных слов, не воспроизнести,
но остается головой мотнуть и им с пути
послать воздушный поцелуй из ностальгии, и
пусть выйдут ветер с ветерком проветриться с дождем,
не сокрушаясь ни о ком, рыдая обо всем,
что можно было написать в пустом беловике.
Жаль, сердцу нечего сказать моей руке.
(«На перепутье тех времен, когда еще был мал…»)
Лидия Головкова. Храм для безбожника. — «Грани», Москва — Париж — Мюнхен — Сан-Франциско, 2014, № 250.
Главы из готовящейся к печати книги. В ней рассказывается о первом Московском крематории, его переустройстве из храма преподобного Серафима Саровского и святой благоверной Анны Кашинской, существовавшем изначально в пику христианам как «Кафедра безбожия», а затем принявшем на кремацию множество расстрелянных в годы сталинского режима.
Изрядная часть исследования известного историка ГУЛАГа (и замечательной писательницы) отдана теме разработок ОГПУ-НКВД в области нейроэнергетики, телепатии, эзотерики и т. п.
Роберт Грейвз. Со всем этим покончено. Перевод с английского Елены Ивановой. Вступление Ларисы Васильевой. — «Иностранная литература», 2014, № 8.
Фактическая тема номера («Литературный гид»): «Столетие Великой войны».
Сей английский поэт и романист (умер в 1985) сражался 19-летним, к теме Первой мировой больше никогда не возвращался, занимался, главным образом, античностью. Название его автобиографического романа вошло в английский словарь крылатых выражений.
Стихотворная подборка Зигфрида Сассуна (перевод Анастасии Строкиной), идущая вослед публикации «Со всем этим покончено», заканчивается элегией «Мертвому, тебе», написанной, когда Сассуну сообщили (как оказалось, ошибочно), что его друг Роберт Грейвз умер от ран.
Кстати, в последнем летнем номере «Русского репортера» публикуется текст Юлии Вишневской и Дмитрия Соколова-Митрича «1914 — 1918. Война войной: поток сознания мертвых участников Первой мировой и живых корреспондентов „РР”, сто лет спустя проехавших вдоль западного фронта на велосипедах». Из мертвецов тут почему-то больше всего Льва Троцкого (статьи в «Киевской мысли»), а так — едут, беседуют на велосипедном ходу об особенностях образа зла в европейском сознании и подсознании:
«— Вот согласись, Юля, „мафия” звучит более гуманно, нежели „оборотень”. Мафиози — они, конечно, злодеи, но все-таки люди, а оборотни — что-то совсем уж демонизированное.
— Да, демонизированное.
— Мафию можно перевоспитать, а оборотня только убить.
— Да, только убить.
— Вот почему европейцы воплощают зло во всяких монстрах, орках и прочих крокозяблах?! У нас даже Бармалей — это человек, которого Айболит перевоспитывает. А у них все просто: мы хорошие парни, а вот оборотень, убей его!
— Да ладно, не гони на европейцев, они хорошие.
Проезжаем указатель на Верден».
Владимир Зелинский. Между титаном и вепрем. — «Вопросы литературы», 2014, № 3.
Печатается в разделе «Филология в лицах». «Лицо» здесь — это Яков Голосовкер.
В разговоре с автором очерка (в середине 1960-х) легендарный философ-античник упомянул, что для него революция, сделанная в октябре, закончилась к декабрю, когда была организована ЧК.
«— Тогда почему вы вернулись из Германии, куда отправились в конце 20-х годов?
Как я теперь понимаю, это был трудный для него вопрос. Как ему — с его старой университетской выучкой, немецкой ученостью и героической эллинской статью — было проходить сквозь наши пустозвонные двадцатые, стальные тридцатые, лихие сороковые, душные пятидесятые и последние трескучие шестидесятые годы, равно истребительные для его, Голосовкера, мысли? Почему он вернулся — о том, вероятно, он не раз спрашивал себя сам. И отвечал как бы обходным манером — скорее себе, чем собеседнику:
”В то время легко было получить паспорт. И многие уезжали насовсем. Но я вернулся. Почему? Ну, что сказать? — была женщина (он выговаривал это с усилием), которую я любил. А потом — как-то не верил я, что все это так надолго. Мне Лосев (А. Ф. — П. К.) говорил еще тогда: ‘Что вы, Яков Эммануилович, все бунтуете? Эта история с большевиками лет на двести...‘ Для меня это было немыслимо, я не хотел верить, думал, все скоро кончится. Не верю и сейчас. Сколько у нас прошло этой ‘новой эры‘? Сорок четыре года? Ну, лет двадцать пять-тридцать еще, может быть, и протянется. Пусть государство у нас дурак, не может же оно всех поголовно сделать дураками. На двести лет — не может. И потом: Запад Западом, но меня все время тянуло в Россию”».
Далее публикуется поразительное (и весьма доказательное) исследование Юрия Угольникова «Происхождение Мастера. Как Михаил Афанасьевич беседовал с Яковом Эммануиловичем». Коротко говоря, оно о том, что роман «Мастер и Маргарита» вырос из прозаической поэмы Голосовкера «Сожженный роман», а сам Голосовкер — есть возможный прототип Мастера.
Гарри Каролинский. «Я — как археолог, моя задача — восстановить эпоху…» Беседовал Владимир Желтов. — «Грани», Москва — Париж — Мюнхен — Сан-Франциско, 2014, № 249.
«Имя им легион — простым людям, которые сами себя сделали — своим умом, смекалкой, инициативой добились успеха. А во всей нашей литературе вы не найдете положительного образа купца, промышленника.
Не без гордости скажу: у меня такие персонажи есть! Выжимал ли русский капиталист последние соки из рабочих? Чепуха! На международной выставке в Париже прохоровская Трехгорная мануфактура удостоилась золотой медали не за производство, а за заботу о рабочих. Для рабочих были построены родильный дом, детский сад. Рабочие обеспечивались отпусками. Американский президент Уильям Говард Тафт говорил, что русский император достиг того, чего они, американцы, еще не сумели: обеспечил такое социальное страхование, о котором мы только мечтаем.
Я жил в одном из домов, построенных в Москве для рабочих табачной фабрики „Дукат”: там на первых трех этажах были все удобства, даже ванные комнаты. Я жил на четвертом, в надстройке, сделанной при советской власти, — для ванных даже места не было предусмотрено. Бывший советский премьер Алексей Косыгин, кстати, уроженец Петербурга, говорил, что отец его — простой рабочий, жил в квартире из трех комнат, мать не работала и воспитывала троих детей.
Все ли так жили? Не все. А все ли сейчас живут одинаково? Конечно, не все. Но тенденция к лучшему была. Шестьдесят процентов офицерского корпуса являлись выходцами из низших слоев населения. И среди них генералы Корнилов, Деникин, Алексеев».
Майлис де Керангаль. Ни цветов ни венков. Повесть. Перевод с французского и вступление Марии Липко. — «Иностранная литература», 2014, № 8.
«Все персонажи повести вымышленные, — пишут здесь во вступлении, — за исключением известного американского миллионера и филантропа Альфреда Вандербилта, и в самом деле оказавшегося в списках погибших. По рассказам очевидцев, свой спасжилет он отдал женщине с младенцем. Его тело так и не было найдено».
Весной 1915 года немецкая подлодка затопила лайнер «Лузитания» — со множеством американцев на борту. Штаты вступили в войну. Немцы оправдывались тем, что выстрелили они лишь разок, а дальше сдетонировали боеприпасы, которые мирное судно не должно было перевозить. Так впоследствии и оказалось.
На протяжении повести нервный молодой человек и ловкая загадочная барышня ищут утопленников (за это платят), очень устают, лихорадочно совокупляются, не зная имен друг друга, отдыхают и снова ищут. За труп Вандербилта обещана огромная сумма. Они находят и его, но он еще жив (чуть жив). «Порешили без лишнего шума и не без некоторой деликатности — спихнули в реку и подержали ему голову под водой…» Во вступлении еще сказано, что «трагедия „Лузитании” предоставляет ирландскому подростку Финбарру Пири шанс вырваться из опостылевшей родной деревушки», что «автор воздерживается от моральной оценки своего героя, предоставляя судить о его поступках читателю». Надо подумать.
Алексей Конаков. Приближение к Чуковскому. — «Знамя», 2014, № 8 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
Нечастое филологическое размышление о детских стихах К. Ч., — вослед Яну Сатуновскому, Александру Кушнеру, Мирону Петровскому. Множество замечательных наблюдений и примечательных выводов, представленных, как это приличествует данному автору, своеобразными плотными конструкциями. «Своеобразная суперпозиция показного конформизма с потаенным аристократизмом и составляет, как мне кажется, сокровенную суть послания, заключенного в детских стихах Чуковского. При этом двуликая семантика хорошо коррелирует со столь же двуликой поэтической техникой автора».
Отдадим должное и творческой фантазии благодарного читателя сказок.
«Интертексты Чуковского можно исследовать очень долго и плодотворно, но самое главное, что почти все они оборачиваются вдруг неоднозначными, странными картинами. Вспомним финал сказки „Крокодил”, описывающий мир между людьми и зверьми после взаимного разоружения, инициированного Ваней Васильчиковым: „Мы ружья поломаем, / Мы пули закопаем, / А вы себе спилите / Копыта и рога!” Ситуацию, как правило, возводят к знаменитому пророчеству Исайи („Волк и ягненок будут пастись вместе, и лев, как вол, будет есть солому, а для змея прах будет пищею: они не будут причинять зла и вреда на всей святой горе Моей, говорит Господь”), однако пророчество это оказывается весьма амбивалентным. Странность фиксируется в первую очередь в загадочном двустишии, открывающем финал „Крокодила”: „И наступила тогда благодать: / Некого больше лягать и бодать!”. Если бы Чуковский написал „некому”, то у нас не возникло бы никаких вопросов — ведь быки и носороги успешно спилили себе рога и копыта. Но Чуковский пишет „некого”, и читатель замирает в недоумении. Что значит это „некого”? Или из Петрограда куда-то исчезли все люди? Но вот же они, на месте: „Ваня верхом на пантеру садится / И, торжествуя, по улице мчится”. Недоумение можно разрешить, только согласившись с языком и признав: да, лягать и бодать „некого” именно потому, что люди действительно пропали из города. Речь, однако, идет не о прямом физическом исчезновении: человечество просто-напросто оскотинилось, начав жить в соседстве с животными, все людское банально растворилось среди волчьих и слоновьих стай. Великая идиллия Исайи оборачивается гигантским скотным двором, и плотная вонь от звериных испражнений буквально оседает в тексте Чуковского в виде навязчивого зачина „вон”: „вон по бульвару”, „вон вкруг медведя”, „вон по реке”».
Аpropos: недавно мне показали в «Википедии» статью о первом фильме «Кинг Конг» (1933). Оказывается, моя древняя и самоизобретенная шутка на экскурсиях в музее Чуковского (якобы) имеет под собой основу. «По легенде, отраженной в биографиях режиссера Мериана Купера, на создание образа Кинг-Конга его вдохновило ничто иное, как стихотворение Корнея Чуковского».
Геннадий Николаев. Федор Абрамов и другие. — «Грани», Москва — Париж — Мюнхен — Сан-Франциско, 2014, № 249.
«Задолго до Виктора Астафьева, в романе „Запасной полк” Дмитрий Сергеев впервые в советской литературе показал бесчеловечную, жестокую систему муштры, слежки, доносительства, вскрыл механизм вербовки осведомителей, рассказал о системе страха, в которую, как обязательный элемент, входили так называемые „показательные” расстрелы. Всю эту „подготовку” младшего командного состава Красной армии, от которой молодые офицеры видели лишь три пути спасения — фронт, дезертирство или самоубийство».
В номере, помимо прочего, интересные «воспоминательные» рассказы живущего во Франции художника Бориса Заборова и мемуары Галины Ванечковой о ее встречах с престарелым Константином Родзевичем, героем цветаевской «Поэмы горы».
Анна Пономарева. «Никогда не сдавайся!» — «Звезда», Санкт-Петербург, 2014, № 7 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
Публикуется в разделе «Мемуары XX века». Автор живет в Санкт-Петербурге, много лет работала оформителем спектаклей. Вот она описывает свое возвращение в Ленинград из Вологды в переполненном поезде:
«Напротив нас, через проход, заняла место женщина с всклокоченными волосами и жутким, изможденным и грязным лицом. У нее маленький сын, его светлые кудри измазаны черт знает чем, они оба как будто только что вышли из могилы. У сына ужасный голос, и мать колотит его нещадно; он орет, прижав ручки к животу, но быстро успокаивается и начинает что-то бубнить, но это нечленораздельные слова. Пробираясь по вещам к выходу из вагона, он как будто хочет от кого-то убежать. Дверь в вагон не закрывается. „Жид пархатый, номер пятый”, — вдруг громко сообщает он и пробирается по вещам на четвереньках к выходу, показывая всем обкаканную голую попку. Мать молчит, глаза красные, она — само отчаянье. Я кидаюсь за младенцем, ведь он вывалится из вагона, а поезд уже едет. „Жид по веревочке бежит”, — сообщает с улыбкой мне дитя. Тащу его к матери, это так же трудно, как подниматься по каменной осыпи в гору. Он не сопротивляется. Тут же младенец получает порцию колотушек и орет громогласно. Мне он очень нравится, живучий и неунывающий. Ложимся спать кто где пристроится. Мать младенца ложится на пол между лавками, почему-то головой в проход. Все, кто пробивается к проходу в тамбур, чтобы справить нужду, наступают ногами на ее всклокоченные кудри. И она монотонно сообщает: „Я не люблю, когда мне ходят на голову”, — но лечь лицом к окну не догадывается. Ее в Ленинграде должен встретить муж, но она не уверена, что встретит, и тогда конец: их дом разбомбило. А младенец все время ползет к выходу со своими припевами».
Саша Соколов. «Время готовить новый Ренессанс». Беседу вел Владимир Чередниченко. — «Октябрь», 2014, № 8 <http://magazines.russ.ru/october>.
«Повторяться скучно. Поэтому, готовясь к серьезному тексту, всякий раз приискиваю какой-то новый, оригинальный способ изложения, свежий регистр. И ваше предположение справедливо: все, что мне удастся начертать в грядущем, не должно быть похоже на то, что удалось в прошлом. Чистая проза больше не привлекает».
В своем последнем вопросе вопрошающий (указано, что он доктор филологических наук и профессор) справился у автора «Школы для дураков» о традиционных семейных ценностях. «Понятие семьи у меня больше ассоциируется с проблемами, чем с ценностями. Рос в доме, где мир и согласие случались по большим праздникам. В обычные дни и ночи покой нам только снился. Противоречия возникали по любому поводу. Страсти горели негасимые, каждый был против всех, и все против каждого. Шекспир — привет Алеше Цветкову — отдыхал. Короче, скучать не приходилось. Учтя тот бесценный опыт, лет с восемнадцати бытийствовал либо один, либо с подругой или женой. Отцовством не увлекался».
Сергей Стратановский. Записки декабриста. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2014, № 7.
Действительно, «записки декабриста». Среди действующих лиц — преподобный Серафим Саровский (на момент «написания» «записок» — иеромонах, почитаемый в народе старец). Вероятно, это самое актуальное на сегодняшний день художественное осмысление темы активного свободолюбия как своеобразной светской религии. Интересно, что напишут о повести критики и найдется ли кто из просвещенных духовных лиц, кто взялся бы порассуждать об этом маленьком «мемуаре».
В номере также публикуются любопытные письма великого князя Константина Николаевича (1827 — 1892), второго сына Николая I и брата Александра II, реформатора и горячего человека — своему многолетнему сотруднику, помощнику и другу Александру Васильевичу Головнину (вот, кстати, корректорская бедность наша: в предисловии Юрия Зельдича «Головин» без конца чередуется с «Головниным»).
Судя по всему, эти письма спас и вывез на Запад единственный из арестованных Романовых, кому удалось спастись, — Гавриил Константинович, внук великого князя. Особенно хороши послания князя из Афин: рассуждения об античности, впечатления от знакомства со Шлиманом (и ехидно-точные характеристики известного «раскопщика»).
Наталия Телетова. Умер Великий Пан. — «Вышгород», Таллинн, 2014, № 3 — 4.
Об утрате и возрождении античного мира в культуре. В редакционном послесловии здесь вспоминают филологов-пушкинистов и супругов Н. К. Телетову (1931 — 2013) и В. П. Старка (1945 — 2014), — постоянно сотрудничавших с журналом. Заканчивается поминание так: «Машинописный, а не компьютерный текст „Умер Великий Пан”, с правкой на полях — еще один яркий штрих в творческой биографии Наталии Телетовой».
Александр Ткаченко. Мой страшный сон. — «Фома», 2014, № 9 <http://www.foma.ru>.
Самый неожиданный и самый, по моим впечатлениям, примечательный отклик на смерть актера Робина Уильямса.
Известный христианский публицист, автор книг «Слезы, летящие к небу» и «Бабочка в ладони» вспоминает фильм «Пробуждение», где Уильямс играет медика-исследователя доктора Сэйера и — переводит стрелку на себя. «Посмотрев, я понял, что на самом деле я… сплю. Да-да, самым натуральным образом. Только не подумайте, что я банально задремал во время просмотра. Нет, я понял, что сплю — вообще, почти все время своей жизни, даже когда бодрствую. А еще понял, что это про меня сказал Христос — „…пусть мертвые хоронят своих мертвецов”».
Составитель Павел Крючков