Владимир Гандельсман
родился в 1948 году в Ленинграде. Окончил
Ленинградский электротехнический
институт. Автор пятнадцати поэтических
сборников, а также записных книжек
«Чередования» (СПб., 2000). Переводчик
англо-американской поэзии. Лауреат
«Русской премии» (2008) и премии «Anthologia»
(2012). С 1991 года живет в Нью-Йорке и
Санкт-Петербурге.
Владимир
Гандельсман
*
СЕМЕЙНАЯ
САГА
Из
книги «Король лир»
1.
Нас впитавшие вещи
Слегка
о скитаниях.
О
внутренних, о живых
картинах
скитаний. О катаниях
с
горок твоих
во
дворе Ленинграда,
в
его ледяном дворце.
Помнится,
ты мне рада.
Что
ты нашла в отце?
Я
смотрю теперь
больше
на вещи, чем на людей.
Зорко
смотрю. Поверь,
вещи
— святых святей.
Нас
впитавшие (тех,
взглянувших
на них
одновременно),
смех
и
слёзы твои и мои, — живых.
2.
Одни на пляже
Прислонись
к вещи
слухом
— услышишь: плещет.
Прислонись
взглядом —
как
скупец над златом,
над
своим закатом
задрожишь,
над её восходом,
её
востоком.
Пярнусское
побережье.
Сентябрьское
брезжит
солнце
тем острее, чем реже.
Где-то
собака брешет.
Вижу,
как ты бежишь по песку.
Что-то
я должен сказать,
чтобы
унять тоску,
не
осязать.
Море
слепо себя мерещит.
3.
Мистулансаари
Северный
пруд.
В
пункт проката идём.
Этот
на карте пункт,
населённый
судьбой
долгой,
ещё не зримой,
нас
вбирает и, верно,
заключает
в себя.
Чудо-тюрьма
благословенна.
Вещь
отдаёт
морозом,
снегом, зимой.
Вещь
себя выдаёт
смёрзшейся
бахромой —
шарф
ли это, перчатка,
шлейф
ли вечера синий,
вещь
себя выдаёт,
как
на прокат
финские
сани.
4.
Дочь засыпает, я становлюсь на вахту
Я
о боли
что-то
скажу
и
о страхе сердца невинного,
«Спи,
младенец мой...» — напев лучистый
возьми
в дорогу.
На
приколе
лодка,
межу
ты
перейдёшь от паутинного
страха,
и когда явится чистый
сон
на подмогу,
лучшей
доли
не
заслужу:
ночь,
котельная, свет пустынного
неба
в стылой реке, воздух льдистый,
равный
ожогу,
не
чудно ли? —
я
выхожу
на
набережную Мартынова
увидеть
лермонтовский кремнистый,
внемлющий
Богу.
5.
Пробуждение
Проснуться
среди ночи в комнате
и
обнаружить,
что
ты один, — себя обрушить
в
себя. Окно в снегу и копоти.
Тот
первый приступ одиночества,
почти
смертельный:
впрямик
— из теплоты постельной —
один.
Ни имени, ни отчества.
Беги,
дитя, сбегай по лестнице
в
декабрьский холод,
зови
их, умахнувших в город,
где
блеск огней и околесица.
Не
празднично, дитя, не пьяненько,
всё
это позже,
а
нынче — первозданной дрожи
бесценный
опыт. Ночь и паника.
6.
Дочь поёт
Залюбуюсь,
дитя, тобой,
даже
не вглядываясь в черты.
Как
останавливается форма на той
точке,
которая ты?
Если
я узнаю тебя в ней,
значит,
мы были прежде и будем впредь.
Что
бескрайнее и ясней
радости
на тебя смотреть?
7.
Тост
За
пианино в доме и старание
двух
нерадивых рук
сыграть
«Январь», пока за гранью
стекла
зима очерчивает круг,
за
горло, перехваченное жалостью,
за
штукатурку стен
облупленных,
за «сердце сжалось»
в
одном романсе, за сквозной рентген
двора,
где деревца стоят раздетые
и
ёжатся, и дрожь
бежит
по веткам, за газету
на
стенде, за торжественную ложь
передовиц,
за всё, что не забудется
и
что забылось там,
где
ты одолеваешь будень
впервые
в жизни (труд не по годам!),
за
угол наш на улице Чайковского,
за
ёлку в том углу,
за
детское в колонку войско,
штурмующее
снегопад и мглу.
Элегия.
Семейная сага
В
чуть видимом прочесть, а часто —
в
невидимом. Хрустальный зверь повис
над
скатертью — разбитый вдрызг, лучистый,
осколками
сверкает сверху вниз.
На
скатерти закуски в узких лодках.
Графин.
Стрекочет речи ручеёк
семейный.
Семенящий, в позолотах
ночных
огней, дождь за окном. Очаг.
Седой
хозяин у рояля. Счастье
романса.
Хризантемы. Баритон.
В
чуть видимом прочесть, а часто —
в
невидимом. Таинственный тритон
продольной
памяти, продольно-поперечной,
притон
подсвеченный. Хозяйка. Нежный сын.
Его
невеста. Скоро жизни брачной
рассвет,
а с ним закат. Лучи глубин.
Учи
любви уроки, гость случайный,
ещё
ты мальчик в дебрях тех квартир,
где
запах старости и кухни выжелт чадный,
а
дверью ошибёшься — там сатир
танцует
с нимфою, и всё подробней,
всё
стереоскопичней и родней...
О,
хриплый патефон! Захлопни
дверь
и оставь козлиный миф за ней.
Взгляни
туда, где летних дней отрада.
Цветёт
тяжёлой поступью сирень,
и
просится в стихи веранда,
и
пастушок фарфоровый, свирель
целующий,
стоит на этажерке.
Родится
новый мальчик между тем,
а
прежний станет юношей, и тень
падёт
на прошлое по скорбно снятой мерке.
Чуть
что — хозяйке скорую. Укол.
Сбегались
тётушки, добрейшие золовки.
Хозяин
первым всё-таки ушёл.
Поминки.
Хризантемы. В позолотах
ночных
огней... Хозяину вослед
ушла
супруга. Торною, конечно,
тропинкой
ковылять — не столь кромешный
кошмар,
ведь там супруг. Закат. Рассвет.
Закат.
Лет через сорок «новый мальчик»
погибнет,
а отец (тот «нежный сын»),
болельщик,
будет сутками один
смотреть
бесстрастно, как гоняют мячик.
Когда-нибудь
ударят по мячу
последний
раз, и к сыну, не переча,
сойдя,
он молвит: я заждался встречи.
И
скажет сын: пойдём, я посвечу.