НО СЧАСТЬЕ ТОЖЕ

НО СЧАСТЬЕ ТОЖЕ

Ирина Глебова. Причитанья северного края. N.Y., «Ailuros Publishing», 2014, 181 стр.

«”Причитанья северного края” — книга новых рассказов молодого петербург-ского прозаика, лауреата премии „Дебют”, Ирины Глебовой, в которой прежний макабр уступает место нежности и любви».

Такова была издательская аннотация к первой презентации книги. И, конечно, — да, это почти правда. Почти.

Потому что «макабр» никуда не делся. Никуда не делся талант с этакой трогательно-отстраненной интонацией описывать все гротескное, нелепое и находящееся, скажем так, на грани бытовой нормы.

«Первой родилась когда-то песня про Николаича, ее пели хором, пели по разные стороны статора а-капелла и пели в обеденный перерыв обнявшись и раскачиваясь, на нее уже сочинялись кавер-версии и пелись по всему Заводу, в КМТ, Железосборке и даже в Аду, 11-м цеху, пели те, кто понятия не имел о том, кто такой Николаич. „У Николаича пиписка заячья, заячья!..”, пели все и везде в едином порыве, на мотив популярного некогда шлягера „Люди встречаются, люди влюбляются, женятся. Мне не везет с этим так, что просто беда. Вот наконец вчера вечером встретил я девушку, там, где тревожно кричат и гудят поезда...”. Вторая песня была про Алексеича, „У Алексеича пиписка беличья, беличья!”, рассказывалось в ней».

Но если сравнить рассказы Глебовой последних четырех-пяти лет (в том числе последние по времени рассказы из ее первой книги, «Уши от мертвого Андрюши», вышедшей в 2011 году в том же издательстве^[1]) с более ранними, бросается в глаза, как наполнился этот «макабр» плотью. В юношеских рассказах материал, на котором демонстрировалась очень рано пришедшая техническая виртуозность, был более или менее условный, олитературенный, «цитатный» (коммунальные квартиры, пьяные сантехники, богемные художники, прижимистые зубные техники, склонные к патетике интеллигенты и т. д.) или несколько «игрушечный» (студенческая жизнь). Доводя некие существующие в читательском сознании клише до абсурда, до гиньоля, писатель, естественно, остается холоден. Но в рассказах последних лет все настолько человечески осязаемо, что цирковой холод невозможен. Тут уж включаются эмоции: отвращение, раздражение… и да — любовь. Сентиментальный шлягер, на мотив которого поется песенка про пиписки Николаича и Алексеича, все-таки присутствует в тексте. Тревожный крик поездов и наивную тоску ничем не заглушить.

Весь Завод четырех рассказов цикла «Чертежи Жерве» — такой чудовищно конкретный со своей Лакокраской, Железосборкой и смесью спирта с канифолью и в то же время такой монументальный, символический. И рабочие люди этого завода — Илюша, Паша Говноед, Леха Чуланов, Хичпок и прочие — так конкретны и в то же время так выразительны как «типы» (даже чисто социологически) — со своей водкой, косячками, «проститутошной», с таким бессмысленным до печального анекдотизма существованием, с такой бесконечной жаждой любви, что не испытывать к ним этой самой любви, пусть «странной любви», просто невозможно. Если на то пошло, драма индустриального рабочего в раннем постиндустриальном, потребительском мире не меньше драмы крестьянина в мире индустриальном, и кто, спрашивается, о ней рассказал? Всякая коммерческая левацкая шелупонь, имена же ты их, Господи, ведаешь? Нет, профессиональная художница-кукольница Ирина Глебова, которая писала, в сущности, другое и о другом.

О чем? Например, о человеке и вещи. (Она-то знает ощущения человека, делающего вещь, в отличие от нас, работников бесплотного слова — и только его.) Но главное — о мужском (Завод — чисто мужское царство, это подчеркивается) и женском. Да, Глебова ни капли не феминистка (не дай Бог), но антитеза мужского-женского для нее очень важна. Всегда была важна.

Мужчина, мужское вызывает жалость. Не полупрезрение, как в первых рассказах Ирины, а уже только жалость. Мужчина невынослив, хрупок, уязвим. Он читает газету — и хватается за сердце, у него неприятности на работе — и он напивается с горя. Женщина, тянущая на себе быт, тащащаяся с двумя детьми куда-то с улицы Художников на улицу Композиторов по циклопическим спальным кварталам, — эта женщина в сто раз сильнее, ибо ей открыта невыразимая легкость любви. Легкость гонимого ветрами прозрачного полиэтиленового пакетика. Легкость, но и цепкость, и живучесть любви-кошки.

«Иногда, конечно, любовь перестает просить. Если, к примеру, оставить ее на земельном участке в с/д, садоводческом, товариществе на зиму, возле ж/д насыпи, где ее неминуемо переедет пригородный э/п, электропоезд, съедят бездомные собаки, съедят забравшиеся в дом за дармовыми соленьями-вареньями бомжи, съедят черви сомнения…

Хотя любовь не сомневается, не просит, не завидует, все переносит, всему надеется, все покрывает, не обижается, не рефлексирует. Если что, живет себе и живет в домике рядом с ж/д путями, мерзнет, голодает, выкусывает блох, питается, если повезет, мышами. А если не повезет, то и вовсе ничем».

Мужчине это доступно, может быть, только если он мальчик, настолько хрупкий и простодушный, что может отождествить себя со строящимся домом — и действительно стать им, даже физиологически, стать человеком-метафорой, человеком-притчей. Или, может быть, если он особенный, женственный, «обратный» мужчина (эта тема тоже есть в нескольких рассказах).

Только легкость, открытость, неамбициозность, незамороченность — только это и дает человеку (любого пола) способность «держать удар и держать лицо и вести себя мимо и мимо». «Достойно нести свое несчастье. У прохожих на виду. Но и счастье тоже, конечно, счастье тоже».

Я все сказал? Нет, конечно. Я не сказал главного. Я не сказал о том, как рождается сюжет из дышащей устной фразы, из потока речи. Это было у Глебовой и раньше, но сейчас гораздо сильнее. Но что об этом говорить? Это можно показать. Я уже показывал. Ну вот еще пример:

«Жалеть о том, что папа тогда напился живого пива, ударил по выключателю кулаком, по маме, по дверце шкафа, по монитору, вспоминать это все при каждой, каждой попытке воспользоваться выключателем, каждый раз, когда загорается или не загорается свет. Каждый раз вспоминать электрика Александра и сразу же вспоминать папу, электрика Александра, по которому мы скучаем, который хочет к нам вернуться. Каждый раз, прилагая усилия, и ожидая, и надавливая на верхнюю долю — выключатель срабатывает, не срабатывает, я хочу к вам вернуться, свет загорается, не загорается, не загорается, в сумраке коридора, выключатель не срабатывает, срабатывает, я хочу к вам вернуться — каждый, каждый раз».

Такая динамичная (но не простой динамичностью «экшена», а внутренней, не распыляющей, а концентрирующей энергию) проза — в лучших из новых рассказов Глебовой. Сказки, где сюжет, как прежде, изобретателен и извилист, но существует как бы сам по себе, без связи с синтаксисом и интонацией, — сейчас (раньше было по-другому) чуть менее интересны. Хотя и они читаются с удовольствием.

Именно этим простым чувством — простым удовольствием от чтения книги, почти физическим — я и хочу поделиться с читателем рецензии. Бывает очень хорошая литература, от которой этого удовольствия не возникает. Или оно возникает не сразу. Нужно что-то преодолевать, на что-то настраиваться. С Глебовой проще. Ее рассказы, при всей тонкости и сложности их структуры и фактуры, при всей неоднозначности и зачастую некомфортности стоящей за ними картины мира, очень легко любить.

Мне, по крайней мере, легко.

Валерий ШУБИНСКИЙ

Санкт-Петербург