НО ВСЕ Ж Я ПРОЧНОЕ ЗВЕНО

*

НО ВСЕ Ж Я ПРОЧНОЕ ЗВЕНО

Валерий Шубинский. Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий. М., «Молодая гвардия», 2012, 523 стр., («Жизнь замечательных людей»).

Перед нами — первая капитальная биография Владислава Фелициановича Ходасевича (первое, роскошное издание этой книги было предпринято издательством «Вита Нова» в 2011 году к 125-летию поэта, но, будучи малотиражным, является скорее библиографической редкостью).

В авторском предисловии Валерий Шубинский так сформулировал свою задачу:

«При работе над биографией Ходасевича невольно вспоминаются его собственные книги и статьи, посвященные судьбам поэтов — предшественников и современников. С одной стороны, — „Державин”, который заслуженно считается образцом героизированного, очищенного от случайных (а иногда и неслучайных) пятен и теней жизнеописания поэта-классика. С другой — столь же замечательные мемуарные эссе из „Некрополя”, в которых основное внимание уделено именно пятнам и теням.

По какому пути идти биографу самого Ходасевича? Видимо, ни по первому, ни по второму. Сокрытие человеческой и жизненной изнанки, сглаживание углов лишь оскорбляют память художника. Но изображая живого человека в его слабости и несовершенстве, мы не должны ни на минуту забывать о его силе и величии, которые проявляются прежде всего в творчестве.

Удалось ли автору выполнить эту задачу — судить читателю».

Ну, положим, читатель — а в данном случае рецензент — о перипетиях жизненного пути поэта, его взаимоотношениях с широким кругом современников и современниц, о пресловутых человеческих слабостях и несовершенствах осведомлен заведомо хуже, нежели дотошный биограф, и судить, насколько автор справился с поставленной задачей, мне, читателю, затруднительно. В этом смысле можно лишь благодарить автора за его работу, за огромный свод представленных в книге материалов, в том числе некоторых труднодоступных, архивных. (Василий Молодяков^[1] в своей рецензии указывает, и, видимо, обоснованно, на ряд допущенных в книге неточностей; остается надеяться, что возможные и почти неизбежные в такого рода работах погрешности будут выправлены, если дело дойдет до переиздания.)

Жизнеописание, тем более когда автор берется за него по любви, всегда в той или иной мере апологетично. Но ведь и правда, современники, даже самые неблагожелательные, отмечая желчность и язвительность Владислава Фелициановича, не припоминают за ним ничего сколько-нибудь неблаговидного. Вот разве что эпистолярные подробности разрыва с женой Анной Ивановной накануне отъезда из советской России — на первых порах «в неоплачиваемую командировку».

Рецензируя биографическую книгу, вряд ли имеет смысл приводить, хотя бы сжато, детали жизненного и творческого пути Ходасевича, но на некоторых датах стоит остановиться.

В. Ф. Ходасевич родился в 1886 году, первую книжку стихов «Молодость» выпустил в 1908-м, вторую «Счастливый домик» — в 1914-м. Стихи из этих книг он больше нигде не перепечатывал, хотя «Счастливый домик» был дважды переиздан. Третья и четвертая небольшого объема книги — «Путем зерна» и «Тяжелая лира» — вышли соответственно в 1920 и 1922 годах, «Тяжелая лира» вышла еще в России, но уже после отъезда, и повторно через год, в Берлине.

В 1927 году в Париже выходит пятая и последняя прижизненная поэтическая книга «Собрание стихов». В нее с небольшими, но заметными изъятиями и дополнениями вошли «Путем зерна», «Тяжелая лира» и никогда отдельно не публиковавшаяся, но отчетливо отдельная книга «Европейская ночь» — 29 новых стихотворений.

Вплоть до своей смерти в 1939 году Ходасевич стихов почти не писал. При таком, прямо скажем, чрезвычайно малообъемном стихотворном наследии он парадоксальным образом, как справедливо отмечает Валерий Шубинский, «давно и прочно признан одним из великих русских поэтов ХХ века».

К тому же лишь в 1961 году Нина Берберова смогла за свой счет небольшим тиражом переиздать «Собрание стихов» в Берлине, а первые сколько-нибудь полные собрания его сочинений — сперва поэзии, а затем и прозы — появились еще двадцатилетие спустя во Франции и США.

В СССР 60-х и последующих — вплоть до «перестройки» — лет эмигрант-невозвращенец Ходасевич был автором не то чтобы запрещенным, но нежелательным. Единственная за все эти годы публикация — подборка стихов в 1967 году (в 1963-м — уточняет Молодяков) году в журнале «Москва», стоившая редакции, как замечает Шубинский, немалых неприятностей. Впрочем, в конце 70-х в Ленинке я читал Ходасевича вполне беспрепятственно, хотя и был записан в библиотеку вовсе не по филологическим наукам. Несколько стихотворений я тогда переписал в тетрадку, но в целом поэзия Ходасевича, с которой я был знаком лишь по первой строфе великого стихотворения «Перед зеркалом», меня скорее разочаровала (публикация в «Москве» прошла мимо меня, а вдохновившая на поиски цитата была приведена в замечательной научно-популярной книжке В. В. Иванова «Чет и нечет. Асимметрия мозга и знаковых систем» 1978 года издания).

От легендарного полузапретного поэта я ожидал чего-то такого, что превосходило бы тогдашний интеллигентский «эстетический канон», но именно превосходило, а не шло вразрез — как шел сухой, угловатый, безметафорный, «беззвучный» Ходасевич.

«Вторичная канонизация Ходасевича произошла уже на наших глазах, в 1980 — 1990-е годы, — пишет Шубинский на последних страницах книги. — Исторический парадокс заключается в том, что в конце ХХ столетия именно этот поэт, казавшийся современникам (и себе) консерватором, зазвучал гораздо острее и современнее многих авангардистов. Оказалось, что именно он острее всего почувствовал антропологический и языковой опыт, актуальный для нас. И даже то, что, может быть, в течение десятилетий отталкивало от него широкого читателя — жесткий, некомфортный антиромантический взгляд на человека в сочетании со строгостью и требовательностью к себе и миру, — для подлинных его поклонников ценнее всего»^[2].

Прижизненное (притом никак не единодушное) высокое признание поэзии Ходасевича кругом русских литературных эмигрантов, пусть даже — впоследствии — столь прославленных, «канонизированных», как Набоков или Цветаева, равно и ряд прочувствованных некрологов вряд ли можно назвать канонизацией. Так что если что-то похожее на канонизацию и произошло, то именно — и впервые — «на наших глазах». (Кстати, поэт Кончеев в набоковском «Даре» не то чтобы имеет Ходасевича прямым прототипом, но достаточно определенно о нем напоминает.)

Эстетическим каноном для условного «широкого читателя» (насколько у поэзии, ежели не путать ее со стихами, вообще может быть широкий читатель) 60-х, 70-х и последующих годов был и с известными оговорками доныне остается поздний Серебряный век, а поэтический вкус формировался главным образом стихами «большой четверки»: Ахматовой, Цветаевой, Пастернака, Мандельштама — и отчасти, Заболоцкого. Имело место также поклонение раннему Маяковскому (Ходасевич его терпеть не мог) и — скорее ритуальное, нежели действительное — Хлебникову. (Из всех этих авторов от Ходасевича-критика доброго слова удостоились лишь Ахматова, Цветаева и Мандельштам.)

Подчеркну, что речь идет именно об относительно широком круге читателей, без учета тех или иных маргинальных страт. (Вообще-то, история формирования и эволюции поэтических вкусов послевоенных советских, а теперь уже и постсоветских поколений, включая социологию этих вкусов, представляет собой очень интересную и, кажется, совсем неразработанную область, но здесь на ней останавливаться нет возможности, хотя для нашей темы она, мне кажется, важна.)

Тот несомненно высокий и в то же время достаточно усредненный поэтический вкус, о котором я говорю, требовал от поэтического текста изощренной густой метафорики, богатых созвучий, картинных образов, прихотливых ассоциаций. К началу нынешнего века и не без усилий множества эпигонов этот вкус себя вполне дискредитировал. То есть великие поэты ХХ века остались великими, читаемыми и почитаемыми, но новая поэтика вызвала к жизни иные вкусы. Или новые вкусы вызвали к жизни иную поэтику. Так же, примерно, как век назад дискредитировал себя символистский вкус.

Вот тут-то Ходасевич и пришелся впору.

«В сравнении с приблизительными стихами (т. е. прекрасными именно своей приблизительностью — как бывают прекрасны близорукие глаза — и добивающимися ее также способом точного отбора, какой бы сошел при других, более красочных обстоятельствах стиха за „мастерство”) поэзия Ходасевича кажется иному читателю не в меру чеканной — употребляю умышленно этот неаппетитный эпитет. Но все дело в том, что ни в каком определении „формы” его стихи не нуждаются, и это относится ко всякой подлинной поэзии»^[3].

Слово «приблизительный» в этом довольно витиеватом высказывании Набокова очевидно не имеет уничижительного смысла; приблизительными он, надо думать, полагает стихи, в которых четкость расплывается (и эта размытость может быть сколь угодно прекрасна) под напором формальных моментов: будь то игра созвучий или метафорические сближения.

То, с чем Шубинский пришел к Ходасевичу — или то, с чем он вышел из своего «Ходасевича», — видно (особенно в сопоставлении с вышеприведенной цитатой) из характеристики^[4], которую он дает стихам современного поэта:

«Поэзия минимума поэзии, минимума поэтичности, минимума формы, именно за счет этого и живая. (Минимум формы в России — это не „верлибр”, который осознается не как минимум формы, а как форма, и щеголеватая, заморская, а, скажем, неуклюжий бормочущий тактовик с корявой рифмовкой.)».

Мы знаем Валерия Шубинского как замечательного критика и эссеиста; жаль, что в этой книге эссеист почти полностью растворился в биографе. Мы получили множество важных сведений и свидетельств о генеалогии поэта, детских и юношеских годах, пути в литературу, литературных и человеческих привязанностях и отталкиваниях, о его участии в литературных полемиках; о его разнообразном творческом наследии: стихах и прозе, статьях, критических заметках, литературоведческих штудиях, переводах — и нелегких литературных заработках до и после революции и в эмиграции; о том, как менялись его политические взгляды, симпатии и антипатии, о его любовях и болезнях, о судьбах множества людей, так или иначе с ним связанных. Получили широкую, хотя в силу этой широты и несколько смазанную панораму эпохи…

И вот на фоне всех этих важных, необходимых, любопытных сведений как-то потерялась, как-то утонула в датах, фактах и документах собственно поэтика поэта. (Как высказался Юрий Угольников в рецензии на издание 2011 года, комментируя подачу эстетических и политических воззрений Ходасевича, «желание сказать больше возобладало над желанием сказать главное»^[5].) Конечно же, Шубинский вовсе не пренебрегает этой темой, особенно, когда речь идет о суждениях современников поэта, но мне бы хотелось видеть ее более выделенной, более концентрированной. Понятно, что формат издания диктует свои ограничения, но отдельное эссе, концентрирующее собственные мысли Шубинского о поэтике Ходасевича, ее эволюции, ее влиянии на последующее движение русской поэзии, — такое эссе (а наш автор, не сомневаюсь, написал бы его с блеском) не просто украсило бы книгу, а явилось бы ее закономерным итогом.

А еще этой объемистой и густонаселенной книге не помешал бы именной указатель.

Аркадий ШТЫПЕЛЬ