ЧЕРНЫЙ ЗВЕРЬ, ЛЕЖАЩИЙ НА БОКУ

Земцов Борис Юрьевич родился в 1956 году в Туле. Окончил Тульский государственный педагогический институт и Высшую комсомольскую школу. Служил в армии, работал в областной и центральной прессе. С 1998 по 2007 год — в «Независимой газете» прошел пусть от обозревателя до заместителя главного редактора. В 2007 году был арестован, в 2011-м освобожден условно-досрочно. Живет в Москве. В «Новом мире» публикуется впервые.

БОРИС ЗЕМЦОВ

_*

ЧЕРНЫЙ ЗВЕРЬ, ЛЕЖАЩИЙ НА БОКУ

Рассказ

Не видно ни пасти его, ни клыков, ни когтей.

Виден только лоснящийся в дождь, запудренный горячей пылью в жару, прикрытый утоптанным снегом зимой черный бок.

Чуть вибрирующий от дыхания бок хищника-гиганта, неспешно переваривающего свою вовсе не вегетарианскую добычу.

Черный зверь, лежащий на боку. Громадный зверь.

Настолько громадный, что весь наш лагерь легко помещается на его округлом боку. При этом все, находящиеся в лагере, уверены, что территория зоны — ровная, как футбольное поле.

Единственное место, где мы, арестанты, напрямую соприкасаемся с этим зверем, — лагерный плац.

Если верить умным словарям, плац — это военная площадь, место для развода войск. Только это с научной, сугубо вольной, ничего общего с нашей жизнью не имеющей точки зрения.

Для нас плац — часть пространства, в котором мы отбываем срок.

По сути, это часть территории нашей несвободы.

Вся территория несвободы — зона, а плац — центральная ее составляющая. Все общежития или, как принято здесь говорить, бараки, все лагерные помещения, от медпункта до комнаты дежурного «мусора», — все сосредоточено в серых кубиках-корпусах.

Кубики-корпуса сбиты в прямоугольник единого здания зоны.

С внешней стороны прямоугольника — другая жизнь, иное измерение.

Там — воля, где все разноцветное, где машины, женщины, где можно много чего делать, где можно много куда двигаться.

Только нам путь туда пока заказан.

А внутри прямоугольника — плац, где много чего, как и во всей зоне, запрещено, но можно хотя бы разговаривать и смотреть на небо.

Каждые наши сутки делятся между бараком (там спим, играем в карты, смотрим телевизор, читаем) и плацом (сюда выходим дважды в день на проверку, здесь гуляем, курим, общаемся с арестантами из других бараков).

Еще мы ходим в столовую (не так часто, как этого требует распорядок дня, ибо невелика радость от ее посещения) и на промку (еще реже, потому что сырье завозят туда нерегулярно, а оборудование ломается часто).

И столовая и промка, понятно, расположены в тех же самых кубиках-корпусах, что образуют собой прямоугольник. Также понятно, что наш путь туда лежит через тот самый плац.

Именно на плацу арестант проводит добрую половину своего срока.

Выходит, большую часть срока арестант живет на теле зверя. А зверь этот питается нашей энергией, нашим здоровьем, нашей жизненной силой.

Мы, арестанты, — пища для этого зверя.

Кто-то — сегодняшняя.

Кто-то — завтрашняя.

Кто-то — оставленная «на потом», в виде резерва продовольствия на голодный день.

Чтобы забирать наши силы и здоровье, этому зверю не нужно пускать в ход клыки и когти. Все, что ему требуется, он способен забирать на расстоянии. Арестанту достаточно просто находиться на плацу, чтобы стать жертвой, добычей для этого зверя.

Население колонии прекрасно помещается на плацу во время общих построений. Еще и место остается.

Важная деталь: мы, арестанты, на этом плацу теряемся, с ним почти сливаемся. Это потому, что плац — черный и мы во всем черном. Черные «телаги»^[1], черные робы, черные «коцы»^[2]. А еще — черные круги под глазами (наше здоровье нас на воле дожидается), черная щетина на щеках (бриться в здешних местах хлопотно и мучительно), черные корешки сгнивших зубов, что при разговоре обнажаются во рту у каждого второго (лечить зубы здесь еще сложнее, чем бриться).

На первый взгляд, плац — просто территория: по периметру — корпуса-кубики, в середине — люди-человеки.

Но так только кажется.

Ведь у нас ничего, кроме этого плаца, нет, за его пределы нам — ни-ни! Самое главное, что так будет продолжаться не день, не месяц, а годы, для некоторых — очень долгие годы.

Когда эту истину арестант в своем сознании переварит, «перекубатурит», как здесь говорят, — вот тогда и понятие «плац» для него истинным смыслом наполняется.

Большим, в чем-то философски серьезным, в чем-то мистически-жутким смыслом.

Если еще и про черного зверя вспомнить, частью которого этот плац является, вовсе не по себе становится.

И «мусора» частенько на плацу бывают.

Только в их жизни это место играет совсем другую роль.

Плац — часть их службы, часть работы. Они сюда регулярно приходят, но также регулярно они отсюда и уходят. Уходят — значит, возвращаются на территорию свободы. Там другие декорации, другие цвета, другие запахи.

А в нашей жизни плац присутствует все двадцать четыре часа ежесуточно.

Никакой смены декораций.

Никаких других цветов.

Никаких иных запахов.

Даже ночью, когда ты в бараке, — всего два шага, только подошел к окну, и… вот он, тут как тут, рядом. Большой и черный. Кажется, что ночью он еще больше по своей площади и еще чернее. Именно ночью, особенно в мелкий, моросящий дождь, вспоминаешь, что плац — это не кусок земли, задрапированной асфальтом, а часть туши лежащего на боку и тяжело дышащего черного зверя.

Кстати, похоже, будто «мусора» с черным зверем заодно, точнее, они у него в услужении, на побегушках, в «шнырях».

Уверен, что этот зверь беззвучным импульсом отдает им периодически приказы: кого шмонать в самом неподходящем месте, кого вызвать в «дежурку» и «подмолодить»^[3], на кого накатать рапорт с трафаретным повторением известных формулировок («не приветствовал представителя администрации», «не выполнил команду „Подъем!”», «курил в неположенном месте» и т. д.).

Беспрекословно и сиюминутно выполняются эти приказы.

Слуги не смеют ослушаться черного зверя.

Сверху наш плац видят птицы.

Недалеко от зоны расположено то ли озеро, то ли болото, то ли и то и другое вперемежку. Потому и пернатые обитают в округе соответствующие — гуси, утки, еще какие-то водяные голенастые, как фотомодели, мне, городскому жителю, неизвестные, птицы.

Только пролетающие над зоной, имеющие возможность смотреть на нас сверху вниз птицы — исключение.

Наблюдения арестантов многих поколений свидетельствуют: все маршруты пернатых обходят лагерь стороной. Наверное, потому что от него поднимается мощный столб отрицательной энергии, что рожден бедами людей, здесь находящихся.

Может быть, и не концентрированная беда восходит вверх с территории нашей зоны, а смрадное дыхание черного хищника поднимается столбом, и птицы, чувствуя недоброе и нездоровое, повинуясь инстинкту самосохранения, облетают это место стороной?

Тогда, выходит, птицы почти наши союзники, наши доброжелатели?

А вот это слишком!

У них — крылья, у них — воздуха и неба сколько угодно.

У нас — зона, вечные и сплошные «нельзя-неположено».

Не понять нам друг друга.

Арестанты и вечные их недоброжелатели — «мусора» не единственные живые существа, то и дело появляющиеся на не менее живом теле лагерного плаца.

На право владения этой площадью дерзко претендуют еще и… кошки.

Кошки зоны — это что-то особенное.

Порой кажется, что характеры их в равной степени копируют как манеры арестантов, так и повадки тех, кто нас воспитывает и охраняет, то есть «мусоров». Еще подозреваю, что каждая из лагерных кошек просто нагло уверена, будто плац, как и все находящееся в кубиках-корпусах, его окружающих, принадлежит им, кошкам.

Соответственно, люди, независимо от того, обряжены ли они в черные арестантские доспехи или в серую амуницию сотрудников администрации, — здесь что-то вроде временных, снисходительно допущенных постояльцев или бесправных транзитных пассажиров.

Что бы ни творилось на плацу (утренняя и вечерняя проверка, уборка, общее построение по случаю прибытия или отбытия очередной комиссии и т. д.), лагерные кошки в любой момент под любым углом и в любом направлении могут беспрепятственно пересечь его территорию, в любом месте остановиться, чтобы переброситься между собой парой ласковых, а иногда и неласковых «мяу», справить естественные потребности.

Демонстрируя пренебрежительное отношение ко всем и ко всему, кошки порой проявляют невиданный цинизм.

Чего стоила одна имевшая место совсем недавно сценка, когда на свободном пятачке плаца на глазах у всего построенного в скорбные черные квадраты населения лагеря, лучшему производителю зоны коту Леве приспичило заняться любовью с трехцветной Муркой.

Ладно бы, если лагерь построили для обычной проверки.

На этот раз арестантов выгнали из бараков, чтобы обязать послушать представителей очередной комиссии, целую неделю что-то проверявших в нашей зоне. Толстые полковники и подполковники что-то вещали с наспех сколоченной, обтянутой красной (в тон их лицам) материей трибуны, а пушистый красавец, урча и подвывая, справлял свое детородное удовольствие.

Мне показалось, что эти тертые службой и жизнью монстры тюремного ведомства как-то робели от всего, что творилось в двух метрах от трибуны. Потому и старательно отводили взгляды в сторону от кошачьего сексодрома.

Зато с черным зверем у лагерных кошек отношения почти теплые. На то они и кошки: малые, но все-таки звери, все-таки хищники, словом, родственные души.

Здесь и другое учитывать надо.

Кошки сюда не по приговору и не по этапу прибыли.

Одни здесь родились и нашими же арестантскими харчами вскормлены.

Другие с воли прибыли своими хитрыми кошачьими тропами.

Режим и полная изоляция — это для нас, арестантов, а для кошек здесь — либерализм и демократия на все сто процентов. Кому из них в зоне не по себе, всегда можно теми же тропками за колючку, за запретку^[4], за вышки с часовыми, в другую жизнь, от которой мы отрезаны надолго и всерьез.

В итоге, в сухом остатке, с плацом, с черным хищным зверем, лежащим на боку, один на один только мы, арестанты.

Без союзников. Без помощников. Лоб в лоб. Кость в кость. Хоть и лба этого не видно, и кость эту не потрогать.

Черный зверь все видит, все чувствует, все понимает.

Он читает мысли и угадывает поступки людей. Как главный хищник на отведенном ему участке леса, он образцово выполняет обязанности санитара-выбраковщика.

Вездесущим своим чутьем обнаруживает ослабевших, запутавшихся, надломившихся.

Споткнувшегося толкает.

Упавшего добивает.

Главная, сверхковарная особенность хищного почерка этого зверя: жертв он начинает переваривать, когда те даже не догадываются о своей участи.

Арестант еще ходит, курит, пьет чай, возможно, даже смеется по особенным, лагерным, вольному человеку непонятным, поводам, а невидимые, гибкие и цепкие звериные щупальца уже обвили его руки-ноги, присоски намертво припечатались к телу, и энергия, здоровье, сама жизнь начинают перекачиваться из организма человека в организм зверя.

Хищник жесток и непредсказуем.

У кого-то он забирает сразу все. Никаких порций, доз, глотков. Вытягивает, высасывает, выкачивает все! До капли, до конца, без остатка! Сразу все, включая жизнь как единственную форму земного существования человека.

Так было с проигравшимся в прах Лехой Барабаном.

Это только говорят, те говорят, кто из кожи вон лезет, представляя лагерную жизнь конфеткой, будто в зоне играть в долг больше, чем на две тысячи, не дают. У той конфетки фантик красивый, да начинка ядовитая.

Два дня и две ночи не поднимался Леха из-за «катрана»^[5]. Не спал, не ходил в столовую сам и мотал головой на еду, приносимую отрядными шнырями. Только цедил едкий, отдающий в кислоту, чифир. Не выпускал из рук засаленных, как телогрейка бомжа, карт. На исходе второй ночи, когда долг превысил полтинник^[6], ему сказали: «Хватит, остынь, подумай, где брать, чтобы рассчитаться…». Ударили по плечу. Не больно, но и не по-доброму.

И еще раз напомнили: «Ищи, думай, надо…».

Весь день Барабан мерял шагами лагерный плац, пытался представить, где найти, как выпутаться. Обращаться к матери, немолодой и нездоровой, поднимающей без мужа (затерялся некогда по тем же лагерным адресам отец Лехи) двух дочек — его сестер, он не отважился.

Оставались друзья, кажется, добрые и надежные. Только заработки их и все прочие доходы, вместе взятые, на малой родине Лехи в вымирающем совхозном поселке даже близко не соотносились с проигранной суммой.

Больше обращаться за помощью было не к кому. Безнадега навалилась на Леху Барабана.

А за безнадегой маячило еще что-то, более конкретное и куда более страшное.

По лагерным законам, неписаным, но строго чтимым, проигравший крупную сумму и не имеющий возможности вернуть долг чаще всего переводился, а точнее, падал, ибо обратной дороги уже не было, в категорию «фуфлыжников»^[7]. Категорию презираемых, но все-таки сохранивших какое-то подобие своих прав и достоинств арестантов.

Что же касается должников сверхкрупных сумм (объем долга Лехи Барабана с лихвой перекрывал все возможные лимиты и нормы), то здесь откровенно маячил шанс очутиться на самом дне арестантской иерархии — в «петушатнике»^[8].

Такой ярлык ни отмыть, ни спрятать.

Даже на воле схлопотавший этот ярлык приговорен не расставаться с ним до конца дней своих. От подобной перспективы у Лехи немели руки и судорогой сводило лопатки.

Два часа после отбоя провалялся Барабан на своем «шконаре», не раздеваясь и не вынимая рук из карманов.

После полуночи резко вскочил (будто куда-то опаздывал), вытащил из-под матраса украденный с «промки» и приготовленный для перетяжки того же продавленного «шконаря» моток синтетической веревки, вышел из барака.

Через пятнадцать минут висевшего в лестничном пролете Барабана обнаружили арестанты, возвращающиеся со второй смены.

Потом говорили по лагерю, будто погорячился Леха, что у него то ли сдали нервы, то ли «рванул крышняк». Знатоки норм лагерной жизни с жаром утверждали, что ничего бы Лехе не было, что тут больше виноваты те, кто допустил его до игры с таким серьезным долгом.

Не было — было! Было — не было! А человека-то не стало…

И какая теперь разница, кто именно в этом виноват?

Выходило, что черный зверь забрал у Барабана жизнь, оставив честь и доброе имя.

Размен, имеющий право в некоторых случаях считаться равноценным.

Только к «катрану» Леху в свое время подтолкнул своими липкими щупальцами тот же зверь и азарт в нем раздул, притупив бдительность и здравый смысл.

Тот же хищник, лежащий на боку и претендующий на право распоряжаться нашими судьбами.

Значит, в этом случае зверюга оказался сильнее человека?

Не обошлось без злой воли черного зверя и в истории с Костей Грошевым.

Тот умер всего за две недели до своего освобождения. Ни на что не жаловался, не болел. Просто вышел на тот же плац, дважды пересек его по вечному арестантскому маршруту (от мусорки мимо «козьего» барака^[9], лагерного храма до дежурки и обратно)… Правда, передвигался тяжело, по-стариковски подгребая ногами, что ранее за ним не замечалось. Потом с размаху остановился, будто наткнулся на невидимую, но непреодолимую стену, еле слышно икнул и медленно ополз по этой невидимой стене.

На тот момент было Косте ровно шестьдесят лет, из которых на лагеря, тюрьмы, этапы растерялось куда больше половины.

Две недели оставалось ему до «звонка», только возвращаться было некуда. На тот момент, говоря сверхточным арестантским языком, не было у него «ни флага, ни Родины». Украинское гражданство утеряно, российское — не восстановить. Родственников никого — кто умер, кто потерялся, пока Костя лагерные адреса коллекционировал. Он даже город не мог назвать, куда после освобождения хотел бы отправиться.

В итоге так и складывалось: человеку того и гляди, как освобождаться, а освобождаться — некуда…

Удивительно, но задумался над этим Костя только за считаные дни до своей смерти, а до этого, как и любой арестант в подобной ситуации, суетился, собирался, радовался скорой встрече со свободой.

Похоже, очень похоже, будто черный зверюга просто смертельно жестко одернул Костю, вернул его к шершавой реальности, освободил от такой неуклюжей и нелепой формы возвращения арестанта на свободу, когда свобода как таковая есть, а все необходимое для жизни в этой свободе отсутствует: ни дома, ни родственников, не говоря уже о вечно зыбкой для любого освобождающегося перспективы трудоустройства, прописки и т. д.

Одним махом, одним, как потом выяснилось, тромбом решились все проблемы.

Вместо вольного вагона (пусть плацкарта, но уже не «столыпин») — черный пластиковый мешок, в который загрузили Костю «шныри» из лагерной санчасти на том месте, где он упал.

Вроде и здесь черный зверь поступил как безмерно циничный санитар-миротворец.

И Костю избавил от мытарств на воле, и многих людей от возможности быть тем же Костей обворованными и ограбленными спас, ибо кроме того, как грабить и воровать, Костя за свои шестьдесят лет так ничему и не научился.

Выходит, и здесь зверюга человеческой судьбой распорядился.

Посредником, а может быть, и соучастником-исполнителем в этом мрачном деле выступил опять же лагерный плац, он же фрагмент звериной туши.

Коварен, непредсказуемо коварен черный зверь…

Порой, будто играя со своей жертвой, он ведет себя так, что арестант, лишенный им жизненных сил, вовсе не перестает дышать, не холодеет телом, то есть не умирает в общепринятом смысле этого невеселого слова. В этом случае жертва черного зверя сохраняет человеческую оболочку и внешние признаки якобы человеческого поведения, но человеком быть перестает.

История с Вовой Слоном — лучшая иллюстрация на эту тему.

Полгода просидел он в нашем бараке, пыжился из последних сил, выдавая себя за блатного, «отрицал баланду»^[10], не выходил на проверки. По любому поводу демонстрировал свои мастерски выполненные наколки (на плечах — погоны, на груди — церковь с куполами, на спине — целая картина с тенями и полутенями на библейский сюжет «Снятие с креста»). Хотел бы Слон и весь свой срок отбыть на почетном месте в «углу»^[11], тем более, что срок этот был пустячным, «ни о чем», как здесь говорят, — всего четыре года за какую-то нелепую кражу.

Только зона — не то место, где от своего прошлого спрятаться можно.

С одним из этапов прибыл невзрачный мужичок, некогда пресекавшийся со Слоном в какой-то мордовской «командировке»^[12].

Два дня не отходил Слон от этого мужичка, завалил его фильтровыми сигаретами, чаем и прочими арестантскими ценностями. Все пытался вполголоса о чем-то договориться во время прогулок по тому же плацу.

Да не сложилось, не срослось!

Уже на третий день весь лагерь знал, что по прежней арестантской жизни репутация у Слона не то чтобы сомнительная, а откровенно грязная, что прежние свои сроки он коротал где локальщиком^[13], где столотером^[14], где в прочих неприглядных ипостасях.

Тут же появилась в бараке делегация из «кремля» (шестого барака, где жили самые авторитетные представители блаткомитета зоны) во главе с самим лагерным смотрящим Лехой Медведем.

У Слона только и спросили: «Как по прошлым срокам сидел? Почему, когда сюда прибыл, правды не сказал? На что надеялся?». Угрюмым монотонным мычанием ответил Слон на все вопросы и получил, что положено получить арестанту, уличенному в столь серьезных по лагерным понятиям проступках, — затрещину от смотруна и публично объявленный ярлык «б…..», что, единожды в зоне полученный, сопровождает человека до дней его последних.

Далее, следуя опять же лагерным неписаным, но куда как строго чтимым традициям, Слону предстояло переместиться со своей «машкой»^[15] и прочим скарбом на «шконку» в «петушатнике» или в самой непосредственной близости от него и нырнуть до конца срока в позорное забвение, в атмосферу всеобщего и вполне заслуженного отвращения к собственной персоне.

Вот в этот момент побелевший, вздрагивающий всем своим немалым телом Слон вышел на плац, нервно закурил и, едва докурив сигарету на треть, так и не явившись в барак за вещами, рванул в сторону «вахты» под защиту «мусоров», от позора не способных спасти, но обязанных спасать арестанта в подобных ситуациях от конкретных проявлений неприязни со стороны солагерников.

А черный зверь, чувствуя шкурой дробные, но тяжелые шаги Слона, удовлетворенно констатировал: вот бежит очередное полено для моей топки, очередной сгусток калорий для моего организма.

Почему черный зверь не лишил Слона жизни? Возможно, пожалел его, оставляя шанс на прозрение, раскаяние, исправление? Хотя, скорее, проявил зверино-животную солидарность. Ведь в натуре и поведении Слона человеческое давно сильно уступало животному.

Бывает и так, что иных, провинившихся по его мнению, черный зверь не убивает и не подталкивает к отчаянным поступкам, а… лишает изрядной части разума.

При этом хищник не превращает свою жертву в овощ в человекообразной кожуре, просто вытягивает из его сознания добрую половину здравого смысла.

Именно так было с Темой Маленьким.

Поначалу в зоне он как-то растерялся, замельтешил, запутался в ориентирах.

То примкнул к блатным, участвовал в «общих делах»^[16], помогал организовывать отрядные шахматные турниры «на интерес»^[17], следил, чтобы в бараке всегда был запас поздравительных открыток, которые от имени смотруна или «мужиков»^[18] вручались уважаемым арестантам по случаю дней рождений и прочих торжественных дат.

То начинал зондировать перспективы «одевания рогов»^[19], настырно узнавая о гарантиях УДО и прочих льготах в случае согласия занять должность отрядного дневального.

Было дело, на общем собрании «порядочных» горячо призывал всех больше уделять на общее, а потом целые полгода почти не вносил обязательных пачух^[20] сигарет за атас, заготовку, уборку^[21], к тому же здорово просрочил с возвращением взятого в долг на соседнем бараке блока тех же сигарет.

Словом, кидало Тему из крайности в крайность.

И крайности эти часто друг друга люто исключали. Такое в зоне совсем нежелательно, зачастую и наказуемо, в чем присутствует своя жестокая, но все-таки логика.

Пришло время и ему за свои метания отвечать, задуматься над вечным арестантским вопросом: «Ты кто по жизни? Как срок сидеть будешь?». Были и задушевные беседы на ту же тему «в углу», и жесткие нотации с несильной, но обидной пощечиной.

Все это, видно, здорово перегрузило и без того не богатырскую психику Темы.

В итоге случилось то, о чем на зоне говорят «у него гуси полетели», «бак потек», «крышу снесло».

Словом, тронулся парень умом.

Не так чтобы сильно, но заметно. То и дело стало появляться на его лице блаженное выражение, все чаще в одиночку вышагивал он на плацу, что-то нашептывая, то кивая самому себе, то плавно разводя руками. В целом, его сумасшествие было мягким, незлобливым, неопасным.

Только от этого сумасшествием быть не переставало.

Вот такую меру наказания определил ему черный зверь за все былые промахи и напомнил, что в зоне жизнь без черновиков, сразу набело пишется.

Силен хищник, бок которого является лагерным плацом!

Только не безграничны его силы.

Держащих спину прямо, самостоятельных и независимых, он не трогает. Следит с настороженным интересом, отслеживает каждый шаг и поступок, ждет, пока кто-то оступится. Немного таких, с прямой спиной, совсем немного в арестантской массе. Даже не буду называть их имен и прочих примет, чтобы лишний раз не провоцировать вспышку хищного внимания со стороны зверя. И такие арестанты выходят на плац, и ноги их, обутые в негнущиеся и звенящие на морозе «коцы», выстукивают по плацу, а точнее, по плоти черного зверя, обращенное к этому зверю емкое и многозначительное: «На-кось, вы-ку-си!…».

Признаюсь, очень хочется походить на этих людей. Мечтаю, чтобы начали они меня считать своим. С этим обязуюсь и срок выдюжить.

А зверь, он и есть зверь. Роль его — санитара-выбраковщика — определена самой природой. На то и зверь рядом, чтобы человек о человеческом не забывал…