Левин Вадим Александрович родился в 1933 году в Харькове. Детский поэт, педагог и психолог. Автор книг «Глупая лошадь», «Куда уехал цирк», «Уроки для родителей», «Между нами» (в соавторстве с Ренатой Мухой) и других. Лауреат литературной премии имени Корнея Чуковского (2010). С 2001 года живет в Марбурге (Германия).
В 2014 году исполняется 50 лет со дня смерти С. Я. Маршака.
ВАДИМ ЛЕВИН
*
СОБЕСЕДНИК НА ВСЮ ЖИЗНЬ
Тридцать минут с Маршаком
В последние годы жизни Самуил Яковлевич много и напряженно работал, хотя был очень нездоров. И все-таки полчаса своего времени он отдал мне, незнакомому человеку, инженеру, который пытался писать стихи для детей, но не был уверен в своих литературных способностях. Позже, несколько раз писал Самуилу Яковлевичу и получил три ответных письма. Последнее Маршак написал мне 3 июня 1964 года. А 4 июля 1964 года его не стало.
Фрагменты этих воспоминаний публиковались на украинском языке 17 января 1965 года в харьковской областной комсомольской газете «Ленiнська змiна», № 136.
В декабре 1965 года с моими заметками познакомился С. В. Михалков — председатель Комиссии по литературному наследию С. Я. Маршака. Фрагмент его отзыва я привожу в примечаниях к этим заметкам.
В 1966 году, по моей просьбе, рукопись прочитала Л. К. Чуковская (в 9-м номере «Нового мира» за 1968 год публиковались «Две беседы С. Я. Маршака с Л. К. Чуковской» — прим. ред.). Замечания Лидии Корнеевны (она сделала их в виде пометок на полях рукописи и комментариев в письмах ко мне от 25 февраля и 20 марта 1966 года) помогли мне исправить неточности и стилистические огрехи.
Сегодня, готовя рукопись к публикации, я снабдил свои заметки примечаниями, большая часть которых — ссылки на комментарии Лидии Корнеевны, но не стал вносить в текст 1966 года никаких изменений с позиций сегодняшнего опыта.
«Собеседник на всю жизнь» — это воспоминания начинающего автора о встрече с классиком детской литературы.
Я увидел Самуила Яковлевича на фоне единственного в комнате большого окна, за которым белел яркий морозный декабрь. Увидел не сразу, а через несколько мгновений после того, как вошел в его теплый и сумрачный кабинет.
Он сидел в кресле у обширного стола. На Маршаке была серая шерстяная безрукавка на мелких пуговках. Это я почему-то запомнил, а вот его глаза, даже их цвет — не запомнились.
Он ждал, когда я подойду. Его лицо было спокойно, пожалуй, даже сурово и казалось мне незнакомым, хотя я много раз видел портреты писателя. По снимкам в газетах и журналах помнил, что он не высок ростом и не широк в плечах, и все же сейчас видел явно высокого и широкоплечего человека[1].
Пока шел от двери к его креслу, успел удивиться тому, что не замечал на портретах, какие прямые[2], густые, совсем седые волосы у Маршака, как классически благородны его черты, как проницателен взгляд. (Вот с кого надо писать сказочных мудрецов!) И еще успел испытать страх — страшился предстоящего разговора — и в то же время боялся пережить разочарование: сколько приложил усилий, сколько ждал этой минуты[3], а все оказалось так просто — открыл дверь и вошел к Маршаку.
Несколько лет я мечтал увидеть его, поговорить с ним. Мне, тогда инженеру-конструктору, часто случалось по служебным делам уезжать из Харькова, и при малейшей возможности я останавливался в столице. Раздобыл номер телефона Самуила Яковлевича и его адрес. Оказалось, из московских писателей Маршак жил к Харькову ближе всех: в одном квартале от Курского вокзала по Садовому кольцу.
Каждый раз, попадая в Москву, я звонил ему. Иногда он сам брал трубку, но наши телефонные разговоры были короткими — Маршак болел.
*
I8 декабря 1962 года я привычно набрал К-7-75-70 и услышал в трубке знакомый голос:
— Алло!
— Здравствуйте, Самуил Яковлевич!
— Кто говорит?[4]
Я назвал себя, напомнил, что мы разговаривали по телефону несколько месяцев тому назад. Самуил Яковлевич сказал:
— Я тогда очень болел. А вы поэт?
— Я инженер, но пишу детские стихи.
— У вас их много?
— Я хотел бы прочесть вам только десять стихотворений.
— Нет, дорогой, слушать мне нельзя, я болен. Вы принесите мне стихи, а завтра позвоните. Если немного, я постараюсь прочесть.
Маршак повесил трубку, а я сказал: «Ух!» — и помчался по морозу к его дому.
*
Я ждал утра, чтобы услышать по телефону мнение строгого мастера о моих стихах. Но когда позвонил, Самуил Яковлевич сказал:
— Вот что, голубчик… Приходите.
Этого я не ожидал. Оказывается, я в это почти не верил.
Я повесил трубку и немного попел в промерзшей телефонной будке.
*
И вот я слышу его голос — не по радио, не по телефону, не в записи, а живой, по-домашнему негромкий голос.
— Здравствуйте, дорогой, — не поднимаясь из своего кресла, он обеими руками взял мою и, легонько потянув вниз, усадил меня в глубокое кресло рядом со столом. Вероятно, Самуил Яковлевич думал, что я волнуюсь, и старался меня приободрить. Я понял это позже, когда через два дня[5] мне впервые представились возможность восстановить в памяти наш разговор, записать и обдумать его. А тогда, в начале разговора, я просто почувствовал своего собеседника добрым, домашним, родным.
Глаза привыкли к сумраку. В большом кабинете было тесно: обширный письменный стол и два кресла почти целиком заполняли его. Кажется, был еще стул, заваленный книгами. Книги лежали на столе, стояли в шкафу и на полках. А стен в кабинете не было — окно, дверь, книги.
— Кто вы по профессии?
— Конструктор. Станкостроитель.
— Это хорошо.
Он заговорил о том, что писатель не должен отрываться от питательной среды. Он против ранней специализации:
«Литература должна быть делом любви, а не профессией.
У писателя должна быть специальность, которая дает не только материальное обеспечение, но и связь с жизнью».
«...Есть два источника творчества. Один — жизнь, другой — все, что создано мировой культурой. Чтобы творить, писатель непременно[6] должен черпать из обоих источников».
Позже я прочел у Маршака:
Питает жизнь ключом своим искусство.
Другой твой ключ — поэзия сама.
Заглох один — в стихах не стало чувства.
Забыт другой — струна твоя нема[7].
Досадно, что я оказался тогда плохо подготовленным к этому разговору: поверхностно знал творчество классика, мало и неглубоко думал об искусстве. Вижу теперь, что из-за этого не все, сказанное Маршаком, я понял, далеко не все оценил, а потому многое, видимо, не сохранилось в памяти. Но некоторые фразы помню совершенно четко:
— Я жалею о том, что не изучил в молодости ботанику, зоологию.
Это было сказано к тому, что писатель должен очень много знать.
Самуил Яковлевич взял со стола мои стихи и уже почти не выпускал их до конца разговора: сам читал вслух, делал замечания, а «попутно» говорил о Тамаре Григорьевне Габбе, Вильяме Блейке, Роберте Бёрнсе, о Солженицыне и Тувиме, о Бальмонте и Шекспире.
— Вот посмотрим первое стихотворение:
— Здравствуйте, листочки!
Откуда вы?
— Из почки.
— А я — из дома
в детский сад.
И я вам очень-очень рад.
— «Из почки» — «испочки». Слипаются слова. С короткими словами надо обращаться осторожно. Они любят слипаться…
— Детская литература должна быть очень строгой, иначе она скатится к оперетте или превратится в шансонетку.
(Я до сих пор ничем не заменил «из почки», но мне кажется, Самуил Яковлевич и не считал, что это стихотворение нужно переделать. Думаю, Маршак почувствовал, что в других стихах я «прощаю» себе такие «слипшиеся» слова, и он воспользовался поводом, чтобы сделать очень важное для меня замечание. После этого разговора я пересмотрел все, что написал к тому времени, и нашел много погрешностей, на которые раньше не обращал внимания. Кое-что исправил, а часть вещей пришлось выбросить.)
Позже, в марте 1963 года, Маршак советовал в письме ко мне:
«…будьте еще строже в отборе не только целых стихотворений, но и отдельных строф и строк. Как народ запоминает самые совершенные, самые удачные пословицы, песни, считалки, — так должен отбирать у себя самое крепкое и запоминающееся поэт, пишущий для детей. Свобода, причудливая игра должны сочетаться со строгостью».
Мысль о том, что нужно придирчиво относиться к своим вещам, Самуил Яковлевич несколько раз высказывал во время нашего разговора:
— В десятые годы, — говорил он, — я переводил большого английского поэта XVIII века Вильяма Блейка. И Бальмонт переводил. У меня переводы были в двадцать раз лучше, чем у Бальмонта. Он все публиковал, а я почти ничего, хотя очень нуждался. Я работаю над этими переводами и сейчас. Вы читали одиннадцатый номер «Нового мира»?
Я тогда еще не читал, но слышал разговоры об «Одном дне Ивана Денисовича». Не сообразив, зачем Самуил Яковлевич задал вопрос, я быстро ответил:
— Нет, но я знаю, там Солженицын.
Блеснул осведомленностью! Потом я узнал, что в этом номере были помещены «Лирические эпиграммы» Маршака и стихи Вильяма Блейка в его переводе.
Но Самуил Яковлевич не обиделся, а сразу стал хвалить повесть[8]:
— Какой язык! Есть там такая фраза: «Сенька Клевшин услышал через глушь свою, что о побеге из плена говорят...» Неправильно — «через глушь». Полагается — «сквозь глухоту». Но как чувствуется в этом выражении одиночество Сеньки, его изолированность. Или — «Засыпал Шухов, вполне удоволенный». Нет такого слова — «удоволенный»! Придумал Солженицын. Но какое оно точное, понятное, эмоциональное!
— Что я вам посоветую. Постарайтесь проводить отпуск там, где хорошо говорят по-русски. Таких областей у нас осталось немного[9]: Владимирская, Калужская... Детей надо учить хорошему русскому языку, — он выделил слово «хорошему».
На столе зазвонил телефон. Самуил Яковлевич снял трубку:
— Алло!
Пауза и — знакомое мне: «Кто говорит?» Вдруг он перешел на английский. Говорил совершенно свободно и оживленно, а когда положил трубку, объяснил:
— Корреспондент канадской газеты, — и снова заговорил о переводах.
У него было до двадцати вариантов[10] переводов некоторых сонетов Шекспира.
Я сказал Маршаку, что со слов известного украинского писателя Игоря Леонтьевича Муратова знаю, как шотландцы, умеющие читать по-русски, отзываются о маршаковских переводах. Они говорят, что русским повезло, что русские получили более тонкого и блестящего Бёрнса, чем соотечественники поэта, потому что, хотя переводчик ничего не убавил и ничего не прибавил, но своими переводами он придал шотландскому поэту блеск и утонченность.
В ответ Самуил Яковлевич рассказал, как он работал над Бёрнсом:
— Я знал Бёрнса двадцать лет, прежде чем разрешил себе его переводить. Вынашивал в себе образ поэта. Я точно знал, что и когда он мог сказать.
(Во время нашего разговора Самуил Яковлевич много читал по памяти, и я уверен, что он знал наизусть и Шекспира, и Бёрнса, и Блейка на их родном языке.)
— Изучив Бёрнса, я только тогда позволял себе переводить его стихи, когда был убежден, что чувствую то же, что чувствовал он, когда писал.
Мне хочется сопоставить эту мысль писателя с другими его высказываниями о творчестве:
— Никогда не разжигайте себя искусственно, это будет сразу заметно по стихам. Вот чем хорош Михалков[11]? Он лентяй — мало пишет, но он искренний. А почитайте Барто…
— Моя «Сказка об умном мышонке» слабее «Сказки о глупом...». Она написана мною гораздо позже, потому что дети не хотели, чтобы мышонок погиб.
(А ведь эта сказка, которую поэт не относил к лучшим, написанная «по заказу» — по требованию детей! — как она хороша!)
— Многие переводы Бёрнса я долго не печатал, потому что хотел добиться совершенства, убедиться, что лучше не смогу.
— Пишите смелее обо всем и как хочется. Надо строго относиться к стихам, но писать надо все, а потом отсеивать неудачное.
Самуил Яковлевич снова взял мои стихи, прочел вслух «Хитрую мышку»[12] (а там были строчки: «Щекотнула мышка у кота под мышкой») и сказал:
— Я уже говорил как-то (кажется, Самуил Яковлевич упомянул художника-мультипликатора, с которым он разговаривал об этом), что заяц в сказке может курить, барабанить, говорить по-французски, но, безусловно, должен прыгать. Иначе он не будет зайцем. Элементы реализма непременно должны быть в сказке. Станет ли мышка щекотать кота?
В моих «Качелях» рефреном повторялись строчки:
У-у-ух! У-у-ух!
Перехватывает дух!
— Избегайте междометий! Эти «ухи» и «ахи» непрерывно идут в самотеке.
— Детские стихи должны быть крепкими. С рефренами обращайтесь осторожно. Вот «Багаж» — крепко сделанная вещь. Как будто все время повторяется одно и то же («картина, корзина, картонка...»), а дети следят. Потому что действие развивается.
Потом Самуил Яковлевич обратил внимание на такое место в моем стихотворении:
С неба радугу достанем,
Книзу дном
Перевернем,
Будем в радуге кататься
Под дождем,
Под дождем!
Спросил:
— Где у радуги дно?
Я ответил:
— Сверху. Это ведь лодка-качалка, перевернутая кверху дном. Мы ее правильно поставим и будем в ней кататься.
— Тогда уж «качаться».
— Спасибо, Самуил Яковлевич. Конечно, «качаться». Правда, дети понимают. Они сами так говорят.
Он ответил:
— Ну, успех у детей — это еще не все. У детских стихов должно быть… — тут он задумался, и наступила единственная пауза в нашем получасовом разговоре.
До сих пор я не замечал у Самуила Яковлевича никаких характерных жестов, поз. Сейчас он наклонился в мою сторону, оперся предплечьем о ручку кресла, опустил лоб на ладонь. Волосы скрыли кисть руки. Локоть напряженно свисал с ручки кресла. Маршак продолжал:
— Должно быть две проверки… Детские стихи должны проверяться дважды. Одна проверка — это сами дети. Вторая — взрослый человек с тонким вкусом. Если стихи нравятся и тем, и другому — все в порядке. Если только взрослому, это, вероятно, не детские стихи. Но если они нравятся только ребенку, это не стихи вообще, это халтура.
На столе перед ним в деревянном ларчике лежали сигареты с фильтром. (Я знал, что у Маршака с юности больные легкие и подумал: «Сигареты от астмы». Было их очень много.) Самуил Яковлевич закурил.
— Учитесь у детей. Вы владеете языками?
— Нет.
— Непременно изучите. Это необходимо. Читайте сборники детских стихов, английский фольклор. С фольклором получается такая вещь: плохое отмирает, «дарвиновский отбор». Англичане очень заботливо собирали детские шутки, прибаутки, даже дразнилки вроде: «Кто возьмет ее без спросу, тот останется без носу». Мы с Корнеем Ивановичем много сделали для того, чтобы ввести в литературу эти жанры… Белинский обижался на Пушкина за то, что тот писал сказки. Сначала признали литературой былины, потом сказки, позже всего — частушки. Надо собирать городской (это слово он выделил голосом) детский фольклор. Детская литература должна быть демократичной.
Самуил Яковлевич посоветовал читать сборник детского фольклора под редакцией Корнея Чуковского «Пятьдесят поросят», свои переводы «Плывет, плывет кораблик». Он записал мне в блокнот английское название сборника народных песенок для детей: «Nursery Rhymes».
— Раньше детская литература была делом непочетным и неприбыльным. Вы почитайте в книге Лидии Чуковской «В лаборатории редактора», главу «Маршак-редактор».
— Я знаю об этой книге. Там есть еще о Хармсе и Введенском. Они мне очень нравятся.
— Хармс и Введенский увлекались заумью. Я понял, что эта заумь может пригодиться для считалок и дразнилок. Так и оказалось.
Самуил Яковлевич стал рассказывать о переводах А. И. Введенского:
— Сначала вышла маленькая книжка «Сказки братьев Гримм» под моей редакцией. Это хорошая книжка. Потом первые тщательно проредактированные сказки издательство разбавило недоработанными переводами и выпустило вторую книжку, неудачную.
Самуил Яковлевич редактировал михалковского «Дядю Степу»:
— Когда молодой Михалков принес мне «Дядю Степу» первый раз, это была насмешка над высоким человеком. Я предложил сделать его положительным. Полгода мы над ним работали, прежде чем «Дядя Степа» стал таким, каким его узнали и полюбили советские дети[13]. Большую часть жизни я отдал редакторской работе, отрывая время от собственных стихов, от того, что было действительно моим делом, давало мне почет и заработок. Только в 1937 году, когда арестовали многих моих помощников, я ушел с этой работы. Не знаю, как сам я уцелел…
Он заговорил о культе личности, о том, что бороться с ним — это не значит только разоблачать ошибки и преступления, это значит прежде всего воспитывать в человеке непримиримость к деспотизму, к тирании, и что у него были стихи, написанные при жизни Сталина, осуждавшие тиранию.
— У вас есть «Сонеты Шекспира»?
— Да.
— Там есть сонет о культе…
И Самуил Яковлевич прочел шестьдесят шестой сонет:
Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,
И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,
И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.
Все мерзостно, что вижу я вокруг..
Но как тебя покинуть, милый друг!
— А это разве не борьба с культом:
Да будет мягким сердце, твердой — воля!
Пусть этот нестареющий наказ
Напутствием послужит каждой школе,
Любой семье и каждому из нас.
Как часто у тиранов на престоле
Жестоким было сердце, слабой — воля.
И снова Самуил Яковлевич возвратился к моим стихам, к детской литературе. Посоветовал прочесть сборник сказок «Олешек — золотые рожки», который он редактировал, и работу Тамары Григорьевны Габбе[14] «Детские книги и книги о детстве».
(Этой книги я не нашел в библиотеках Харькова: то ли она не попала в наш город, то ли я неправильно запомнил название[15]. Ведь я ничего не записывал. Мне даже в голову не пришла мысль о карандаше и блокноте. Они были бы нелепы в этом разговоре.)
Я сказал, что очень люблю «Город мастеров» T. Габбе. Заговорив о ней, Маршак просветлел:
— Это была чудесная женщина. Сначала она была моей ученицей, а потом стала другом и советчиком.
И Самуил Яковлевич прочел сонет, который написал ей экспромтом. Он сказал, что назвал его «155» и записал после ста пятидесяти четырех сонетов, переведенных им, на последней чистой странице книги «Сонеты Шекспира», которую подарил Тамаре Григорьевне:
У вдохновенья есть своя отвага,
Свое бесстрашье, даже удальство.
Без этого поэзия — бумага
И мастерство тончайшее мертво.
Но если ты у боевого стяга
Поэзии увидишь существо,
Которому к лицу не плащ и шпага,
А шарф и веер более всего,
То существо, чье мужество и сила
Так слиты с добротой, простой и милой,
А доброта, как солнце, греет свет, —
Такою встречей можешь ты гордиться
И перед тем, как навсегда проститься,
Ей посвяти последний свой сонет[16].
Под названием «Последний сонет» эти стихи вошли в VII раздел[17] «Избранной лирики» С. Маршака, посвященный Т. Г. Я встретил их в этой замечательной книге через несколько месяцев после беседы с поэтом, встретил, узнал и обрадовался — это было как продолжение разговора с Самуилом Яковлевичем. Сейчас, переписывая эти стихи, я снова слышу, с какой любовью и грустью читает их негромким голосом необыкновенный человек Маршак:
Люди пишут, а время стирает,
Все стирает, что может стереть.
Но скажи, — если слух умирает,
Разве должен и звук умереть?
Он становится глуше и тише,
Он смешаться готов с тишиной.
И не слухом, а сердцем я слышу
Этот смех, этот голос грудной.
<1960>[18]
— Это была честная, нежная и саркастическая женщина. В споре она могла надавать пощечин! Словесных пощечин… Ее уже нет.
Когда, как темная вода,
Лихая, лютая беда
Была тебе по грудь,
Ты, не склоняя головы,
Смотрела в прорезь синевы
И продолжала путь[19].
Самуил Яковлевич взял со стола сборник «Избранная лирика» и показал его мне. Может быть, он хотел сказать, что один раздел этой книги посвящен Тамаре Григорьевне, но я опять выскочил, поторопился сообщить, что читал цикл стихов[20] из этого сборника в «Юности» № 11.
Он сказал:
— Там столько опечаток!
И показал двенадцатый номер «Юности» с поправками.
— Я бы вам подарил эту книгу, — вдруг сказал он об «Избранной лирике», — но это у меня сигнальный экземпляр.
— Что вы, Самуил Яковлевич, спасибо! Если можно, надпишите мне, пожалуйста, другую: я купил сегодня маленькую вашу книжку.
Я извлек из папки книгу, на обложке которой было написано: «С. Маршак, Кто вызвал бурю?» (Это перевод с литовского, издательство «Детский мир», М., 1962). И разразилась буря:
— Сколько раз я им говорил, что так нельзя делать! — Маршак был очень раздосадован. Я почувствовал, что понимаю причину его недовольства.
— Самуил Яковлевич, здесь внизу написано: «Из Казиса Боруты», — и я показал малоприметные буквы под заголовком. Он немного успокоился:
— Но почему так тускло? Нет, так неудобно. — Он снова закурил, взял авторучку и стал писать, не заслоняя от меня надпись:
«Дорогому Вадиму Левину в надежде, что он будет писать очень хорошие стихи для детей».
Ставя подпись и дату, он чуть повернул ко мне лицо и, не отрывая глаз от книжки, спросил:
— Вы ведь не обижаетесь?
И я опять понял: «Не обижаетесь на то, что написано „будет”?»
Я сказал:
— Нет, что вы!
И он знал, что я понял правильно, и это было чудесно, потому что Маршак сказал:
— Я ведь пишу «очень».
Я признался, что Казиса Боруты еще не читал, а вот польские стихи для детей люблю, особенно — Яна Бжехву и Юлиана Тувима. Маршак знал Тувима лично:
— У меня была всего одна встреча с ним, когда он приезжал в Москву, но я навсегда запомнил этого чудесного человека — «поэта с головы до ног».
Самуил Яковлевич обрадовался, когда узнал, что в одном из сборников Юлиана Тувима я видел перевод на польский стихотворения Маршака (точнее — перевод с русского английской детской песенки «Если бы да кабы»). Я обещал прислать ему этот сборник[21] и вскоре выполнил свое обещание.
В прихожей позвонили. Я стал благодарить за беседу и прощаться. Самуил Яковлевич сказал:
— У меня, как в учреждении — все расписано: одни уходят, другие приходят. Я очень доступен — живу в Москве, на дачу не переезжаю[22].
Он улыбнулся и протянул руку.
— До свиданья. Посылайте стихи в «Мурзилку», «Веселые картинки», «Огонек». Пусть печатают.
*
Да, перед уходом я попросил разрешения и прочитал-таки сам одно стихотворение. Это были «Уж и Еж» Ренаты Мухи, которая живет в нашем городе[23]:
Бывают в жизни чудеса —
Ужа ужалила Оса.
Она ужалила в живот.
Ужу ужасно больно.
Вот.
А доктор Еж сказал Ужу:
— Я ничего не нахожу,
Но все же, думается мне,
Вам лучше ползать на спине,
Пока живот не заживет.
Вот.
Маршак улыбнулся и сказал: «Хорошо!»
Он обрадовался хорошему стихотворению, как будто это была его удача, его стихи.
*
Так сбылась моя мечта, моя фантастическая мечта — я говорил с Маршаком.
Много месяцев я жил ожиданием этого разговора: написав стихи, прежде всего соображал, можно ли показать их Маршаку; подъезжая к Москве, обдумывал, что скажу Маршаку; едва оказавшись в столице, звонил ему. Мне даже начало чудиться, будто так было и будет всегда.
Когда же я вошел к знаменитому писателю, то был разочарован тем, что не ощутил никакой торжественности, «священного трепета».
Только гораздо позже появилось чувство, которое не покидает до сих пор: за тридцать минут нашего разговора Самуил Яковлевич одарил меня так щедро, что мне никогда не исчерпать богатства, владельцем которого я оказался.
Теперь я знаю, как много работал писатель тогда. Казалось бы, он, который всегда умел ценить время, в эти последние, такие плодотворные месяцы должен был бы запереться в своем кабинете, не впуская никого, кроме врачей, чтобы ни одна минута не пропала для творчества. А он вместо этого принимал незнакомых людей и полчаса своего времени отдал мне, незнакомому инженеру, который пробует писать стихи для детей! И не только времени... Лишь много позже я понял, что наш разговор, который казался мне отрывочным и ненаправленным, Самуил Яковлевич вел целеустремленно и щедро. Он не жалел сил, хотя перед ним был единственный собеседник, — он вспоминал для меня стихи, задумывался над моими вопросами, делился опытом, мыслями, чувствами. В конце разговора он сказал, что, вероятно, эта беседа принесет мне мало пользы, так как она была очень сконцентрированной. А позже (18 марта 1963 г.) написал: «…наш разговор пошел Вам на пользу». Значит, разговаривая со мной, он думал о том, что даст мне общение с ним…
Наверно, я слушал его так, как малыши слушают мудрую сказку, когда они радуются тому, что она такая понятная и интересная, и не замечают ее глубины. Но мудрость сказки, не узнанная ребенком, неосознанно западает в его душу, учит жизни, а с годами, случается, определяет судьбу.
Идут месяцы, накапливаются знания, собственный жизненный опыт, приходят новые вопросы. Опять и опять возвращаясь к словам, услышанным 19 декабря 1962 года, я понимаю их все глубже.
Читаю Маршака — его стихи, статьи, письма. И вдруг знакомые строки открываются по-новому. Это к сказанному раньше Маршак добавляет что-то нужное мне сегодня, это продолжается наш разговор — разговор на всю жизнь.
Примечания
1. «Высоким не был никогда, а широк в давние годы был». — Л. К. Чуковская, пометка на полях рукописи. Здесь и в дальнейших пометках Л. К. Чуковской ее орфография и пунктуация сохранены. Далее пометки на полях рукописи обозначены: «Л. Ч., пометка».
2. «Волосы у Самуила Яковлевича действительно были прямые, чуть курчавились когда то по бокам. Но Вы видели их уже прямыми». — Л. К. Чуковская, комментарий к этой фразе воспоминаний в письме к автору воспоминаний от 20 марта 1966 г. Здесь и в дальнейших комментариях Л. К. Чуковской ее орфография и пунктуация сохранены. Далее комментарии в письмах обозначены: «Л. Ч., коммент. 20.03.66» или «Л. Ч., коммент. 25.02.66».
3. «С. Я. терпеть не мог слова „момент”, кроме как в совершенно специфическом значении». — Л. Ч., коммент. 25.02.66.
4. «Не знаю, сколько сотен, а может и тысяч раз я слышала по телефону требовательный маршаковский оклик:
— Кто говорит? — (с ударением на кто). Без „это”». — Л. Ч., коммент. 20.03.66.
5. Впечатления о разговоре с Самуилом Яковлевичем я впервые записал 21 декабря 1962 года в Каунасе, куда у меня была командировка.
6. «Слово „обязательно” в сознании интеллигентных людей того поколения, к которому принадлежал С. Я., означает совсем не то, что сейчас. „Обязательный человек” — т. е. человек, всегда исполняющий обещанное. „Петр Иванович — человек обязательный”». — Л. Ч., коммент. 20.03.66.
7. Маршак С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 5, М., «Художественная литература», 1970, стр. 133.
8. «Он, так же как и К. И., сильно способствовал ее напечатанию». — Л. Ч., пометка.
9. «Среди мест, где сохранился хороший русский язык, СЯ обычно называл в первую очередь Волгу. Не позабыли ли Вы?» — Л. Ч., коммент. 25.02.66.
«Названия областей, где хорошо говорят по-русски — это ведь вещь совершенно объективная. Это — Север, это — Рязанская и Влад. Области, Это — Волга. Повидимому, именно эти области С. Я. называл, говоря с Вами». — Л. Ч., коммент. 20.03.66.
10. «Думаю, больше». — Л. Ч., пометка.
11. «Обычно о Михалкове СЯ говорил совсем другое. Разумеется, Вы должны писать то и так, как Вы помните. Но проверьте свою запись». — Л. Ч., коммент. 25.02.66.
«О Михалкове в Вашем тексте слова СЯ звучат (для знающих) не точно, не правдиво. Вот Вы объясняете в письме: СЯ, говоря о его искренности, противопоставлял его Барто. Но в тексте воспоминаний Вы это противопоставление сняли… Понимаю. Но м.б. тогда и о Михалкове — снять?
СЯ любил и ценил ранние вещи Михалкова — Дядю Степу, переводы из Квитко и др. — а потом гневно реагировал на карьеризм и на вечные перепевы с чужого голоса. Всегда считал его талантливым, но губящим свой талант». — Л. Ч., коммент. 20.03.66.
12. В первых набросках, посвященных встрече с С. Я. Маршаком (сделанных мной 21 декабря 1962 года в Каунасе), эпизод с чтением «Хитрой мышки» приведен с такими подробностями:
Самуил Яковлевич снова взял мои стихи и стал читать вслух «Хитрую мышку»:
Спал
Кот
У ворот —
Загораживал проход.
(Поморщился.)
Прибежала мышка
И сказала;
— Ишь, как
Развалился на пути.
Даже в дом нельзя пройти.
(Кивнул.)
Щекотнула мышка
У кота под мышкой.
Пожал плечами, сказал:
— Я уже говорил как-то (кажется, Самуил Яковлевич упомянул художника-мультипликатора, с которым он разговаривал об этом), что заяц в сказке может курить, барабанить, говорить по-французски, но, безусловно, должен прыгать. Иначе он не будет зайцем. Элементы реализма непременно должны быть в сказке. Станет ли мышка щекотать кота?
— Тут неплохо. Нет, с этого места («Прибежала мышка…») уже хорошо. Хорошо.
Дочитал до конца:
Кверху хвост,
Потянулся,
Сделал мост...
Мьшка —
Шмыг под мостом —
И в дом.
Правда, хитрая мышка?
Стал читать «Борькин тарарам». О строчках: «Просыпалась детвора, если даже не пора», — сказал:
— Это неправильно!
— Почему неправильно, Самуил Яковлевич? Ведь можно сказать «если даже не время»?
— Все-таки неправильно.
13. «Маршак читал мой первый вариант „Дяди Степы”. Один раз я приезжал к нему в Ленинград. Поэма ему сразу понравилась, но он так любил всем говорить о том КАК и КОГО он редактировал, что преувеличивал и приписывал себе и то, чего не было. Он указывал мне на неудачные четверостишия, но Дядя Степа с самого начала был человек большой и положительный. Я Вам подправил это место» (из письма Сергея Михалкова от 10 декабря 1965 г.).
14. «Литературное имя Т. Г. Габбе было „Т. Габбе”. В быту ее звали Тамара Григорьевна, близкие — Туся. Имени „Тамара Габбе”, такого словосочетания не существовало никогда. (Сейчас на киношных афишах появилось, говорят „Татьяна Габбе”. Экие грамотеи!)
И Вам, стало быть, следует писать либо: „Тамара Григорьевна”, либо (как она подписывалась) Т. Габбе». — Л. Ч., коммент. 25.02.66.
15. Вероятно, речь шла о статье Т. Габбе «Повесть о детстве и повесть для детей» (см.: Габбе Т. Повесть о детстве и повесть для детей. — «Литературный критик», М., 1939, кн. 8-9).
16. Это стихотворение опубликовано под названием «Последний сонет» (Маршак С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 5, М., «Художественная литература», 1970, стр. 117).
17. «СЯ не говорил „раздел”. Это слово появилось и всего то лет 15 назад. Не только люди его возраста, но и моего, говорили „отдел”». — Л. Ч., коммент. 25.02.66.
18. Маршак С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 5. М., «Художественная литература», 1970, стр. 124.
19. Маршак С. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 5, М., «Художественная литература», 1970, стр. 115.
20. «Что значит — подборка из сборника в „Юности”? Журналы не печатают обыкновенно стихов, уже напечатанных в сборнике… М. б., в виде исключения? Не знаю… (Слово подборка мало приятно, а рядом со словом сборник — невозможно, т.к. корень один… Но это — не по существу)». — Л. Ч., коммент. 25.02.66.
У меня было: «...читал подборку из этого сборника в „Юности” № 11».
21. Tuvim J. Wiersze dla dzieci. Warszawa, «Nasza ksigarnia», 1960.
22. «Выезжать на дачу — СЯ не сказал бы. Не езжу, не переезжаю, не бываю на даче». — Л. Ч., коммент. 25.02.66.
У меня было: «...живу в Москве, на дачу не выезжаю».
23. Тогда Рената Муха (1933 — 2009) жила в Харькове.