КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ

ТРУДНО БЫТЬ БОГОМ

Лишь спустя год после кончины А. Ю. Германа вышел в отечественный прокат его последний фильм «Трудно быть богом». Альфа, так сказать, и омега. Ранний кинематографический замысел автора и его финальное послание Urbi et Orbi (случайно или нет, мировая премьера состоялась именно в Риме на Римском кинофестивале 2013 года.) Трехчасовое, черно-белое кино, абсолютно не толерантное к зрителю. Диапазон реакций — от: режиссер потратил 15 лет на то, чтобы испохабить роман Стругацких и плюнуть насрать мне в душу, — до: вы, видящие на экране только грязь и дерьмо, — просто не в силах понять всей глубины заключенного тут духовного откровения!

Понятно, что фильм войдет во все учебники истории кино как, возможно, последний великий образец целиком рукотворного кинематографа. Понятно, что ему будут посвящены тьмы исследований и диссертаций. Я же со своей стороны могу предложить лишь небольшой постскриптум к собственной прошлогодней заметке про Германа и попытаться описать, как, на мой взгляд, «Трудно быть богом» вписывается в общие контуры авторского кинематографического мифа.

Для удобства читателей процитирую немного себя любимую: «Среди бесчисленных деталей в картинах Германа-старшего есть несколько, переходящих из фильма в фильм, обозначающих его мир как единый, глубоко интимный, сделанный „из вещества того же, что и сны”. Мир, где художник разбирается со своими демонами или же Даймоном, — как угодно. Иные такие детали сразу бросаются в глаза, как, к примеру, бесчисленные духовые оркестры. Другие спрятаны, как метки на белье, как маркер таинственного, нерасчленимого сгустка детских ощущений/эмоций/воспоминаний, из которого и растет Германовская кинематографическая вселенная. Что-то вроде вкуса бисквитного печенья у Пруста. Варежки на веревках, привязанные к поясу или пришитые к рукавам, — тут и защищенность, и вечная, унизительная немного детскость; зависимость от больших (кто-то пришил, позаботился) и рассеянная беспечность (можно не бояться, что потеряешь и будут ругать), — то ощущение единства с собой-маленьким, непридуманным, настоящим, что служит камертоном при настройке всего гигантского фильмического оркестра. Надеты при этом варежки могут быть на кого угодно»^[1].

В «Трудно быть богом» «варежки на резинках», точнее навороченные рыцарские перчатки с заклепками, шипами и накладными пластинами привязаны к доспехам благородного дона Руматы Эсторского (Леонид Ярмольник) — Арканарского аристократа, космического шпиона и по совместительству сына местного языческого бога Горана. Нельзя сказать, что дон Румата — alter ego самого Германа. Это собирательный образ, в котором есть что-то и от сотрудника «Института экспериментальной истории» из романа Стругацких, и от разнообразных носителей «варежек» из предыдущих лент режиссера. Важно здесь, что он — сын, отец которого где-то далеко — то ли на Земле, то ли на небе, и герой, который «хочет, как лучше».

Экипирован герой отменно. У него есть все, чтобы чувствовать себя абсолютно неуязвимым. Собственный замок, набитый послушными, запуганными рабами и провизией, которая в живом преимущественно виде разгуливает и летает по комнатам. Пара мечей, которыми Румата владеет лучше всех в Арканаре. Прекрасные латы, белая лошадь и репутация «бога», подкрепленная какими-то «молниями» — секретным сверхоружием, которое по слухам имеется в арсенале живущих на планете землян… Плюс к этому — внешность плейбоя, крепкие нервы, развитый интеллект и навыки оперативных «разводок», каким обучают в шпионских школах. Короче, Румата на этой планете может «сломать любого». Беда лишь в том, что сама планета ему и его товарищам-землянам досталась говеная. А Арканар — зона ответственности Руматы — самое, пожалуй, говеное место на этой планете.

Здесь никогда не бывает солнца. Вечный липкий туман и проливные дожди. Жидкая грязь по ступицу. Сталактиты дерьма, свисающие из отхожих мест, прилепившихся к стенам замков, сложенных из плохого серого камня… Отвратительные, грязные обыватели, которые только жрут, испражняются, а в перерывах всячески глумятся над ближними. Отвратительный, рыхлый, слабоумный король. Отвратительный первый министр — жирный интриган и садист дон Рэба (Александр Чутко), затеявший с какого-то перепугу мочить в сортире книгочеев и умников. Жалкий принц, страдающий гидроцефалией и кусающий за сиськи отвратительно размалеванную кормилицу. Отвратны и сами умники, погрязшие в зависти и тщеславии и готовые устраивать разборки даже на краю выгребной ямы, куда собрата по перу вот-вот засунут вниз головой.

Смотреть на это, слушать тоскливые завывания монашеских хоров и обонять безобразную вонь, идущую отовсюду, — выше человеческих сил. Правильнее всего было бы, конечно, придушить дона Рэбу в зародыше, но шпионский устав не велит убивать. И вот отвратительный серый мир на глазах дона Руматы вспучивается, набухает злом, чернеет и превращается в какое-то уже совсем кромешное непотребство.

Что со всем этим делать, дон Румата не представляет.

Он с тоской наблюдает; вяло пытается кого-то спасать, прятать на болотах, где спасенные умники немедленно изобретают самогонный аппарат и начинают тихо спиваться; собачиться с землянами — такими же отчаявшимися и спившимися бывшими интеллигентами, махнувшими, кажется, на всю эту помойку рукой (сцена, где они пьяно танцуют на какой-то прущей через болота нелепой платформе — прямая отсылка к финалу «Хрусталева», где папа-генерал едет на железнодорожной платформе со стаканом на голове). Румата плетет какие-то придворные интриги, пускается в лихой загул с жовиальным, отважным, но глупым, как пробка, бароном Пампой (Юрий Цурило); потом, проморгав организованный доном Рэбой переворот, попадает в застенки ордена…

Зритель, читавший книгу, различает знакомые очертания фабулы. Но то, что мы видим — это полуразложившийся труп сюжета, основательно утопленный в жиже отталкивающих фактур и деталей. Никакого напряжения, никакой интриги, никакого сочувствия ни к кому. Сам Румата — слишком неуязвим, чтобы мы за него переживали, а все остальные — слишком безобразны, чтобы нас хотя бы на секунду взволновала их участь.

Сделано это Германом абсолютно сознательно. Как есть известный тибетский обряд «небесного погребения», когда покойника кладут на вершине горы — на расклев хищным птицам (наблюдать за этим считается очень полезной, душеспасительной медитацией), так режиссер устраивает здесь обряд «навозного погребения», отдавая труп великого модернистского мифа о прогрессе и «прогрессорстве» на съедение человекоподобным опарышам. И заставляет нас наблюдать за процессом подробно, методично, на крупных планах, не позволяя отвести глаз и обставляя созерцание дополнительными неудобствами в виде постоянно свисающих в кадре веревок, то и дело заглядывающих в камеру уродцев и заполошно летающих и перманентно гадящих кур.

Мир на экране категорически не подлежит «улучшению». Главным образом потому, что никуда не годится сам «улучшатель». В книжке Румата-Антон отчаянно пытается спасти в этом опасном загибе истории ростки «прекрасного, светлого будущего». В фильме у благородного дона Руматы с Арканарской действительностью разногласия преимущественно эстетического и гигиенического характера. За вычетом ряда случайно доставшихся ему технологических преимуществ, умения читать/писать и играть на дудочке (от звуков которой тут всех тошнит), а также неисчерпаемого запаса белоснежных носовых платков (у меня лично вызывавших стойкую ассоциацию с белыми шарфами гэбешников из «Хрусталева») — «бог» в картине мало чем отличается от простых смертных.

В «Хрусталеве» есть сцена, где беглый папа — генерал медицинской службы — пытается затеряться в гуще простого народа и в каком-то затрапезном трактире схлестывается с местным авторитетом. Тот, дабы продемонстрировать, кто тут хозяин — первым делом хватает папу за внушительный генеральский нос. Папа не остается в долгу и тоже вцепляется двумя пальцами уголовнику в шнобель. И так они стоят довольно долго, глядя в глаза друг другу, — гротескная дуэль двух альфа-самцов. В «Трудно быть богом» этот пацанский жест внезапного унижения и сокрушения противника Румата-Ярмольник повторяет бессчетное количество раз. Жест доведен почти до автоматизма: чуть что — хвать за нос, — и сразу понятно: кто главный. Правда, потом приходится иной раз брезгливо стряхивать чужие сопли с благородной, холеной руки.

А как ловко благородный дон сбивает с толку своего сомнительного агента, заставляя его повторять бессмыслицу: «рыба любит молоко»! Или ломает через колено хитромудрого дона Рэбу, внушив, что это он, сын бога — Румата, приходит мучить Рэбу во сне по ночам. Высший класс! Виртуозное умение, обманув идиота, напугав труса и подавив жалкую волю раба, — оставаться при всех раскладах наверху пищевой цепочки. Но ведь странно, согласитесь, — одной рукой хватать людей за носы, а другой мучительно пытаться нашарить в окружающей мгле остатки красоты, смысла и благородства! Герой в фильме в отличие от героя книжки не наделен даже малой долей рефлексии, позволяющей осознать, насколько «шпионская» маска приросла к лицу. Когнитивный диссонанс загнан внутрь, и уделом экранного Руматы становится лишь безысходная, звериная, глухая тоска.

И когда пространство кадра заполняется мириадами черных, босых монахов в одинаковых круглых шлемах; когда барон Пампа, освобожденный из тюрьмы, бессмысленно лезет на рожон и пронзенный стрелами остается гнить на помойке; когда интеллектуал Будах (Евгений Герчиков) оказывается самодовольным начетчиком, который не в состоянии предложить «богу» рецепт спасения мира, а бандит Арата (Валентин Голубенко), отчаявшись втянуть «бога» в начавшуюся в заварушку, убивает его рыжеволосую наложницу (в романе — любимая девушка по имени Кира) — Румата не выдерживает, слетает с катушек и устраивает резню.

Герман всячески подчеркивает, что у Руматы нет необходимости убивать. Никакой тебе мести, праведного гнева, состояния аффекта. Безымянную рыжеволосую барышню герой особенно и не любил. Толпа, ворвавшаяся к нему в замок и возглавляемая, понятно дело, выпускником университета, пошедшим в штурмовики, — боится Румату куда больше, чем он ее. И за мечи Румата берется не сразу. Он борется с желанием перерезать тут всех, как с позывами рвоты. Он даже молится: «Господи, если ты есть — останови меня!» Но невыносимое сознание собственного бессилия и кромешного, тягостного идиотизма происходящего неудержимо влечет его встать на четвереньки, натянуть шлем в виде бычьей головы, выпустить на волю сидящего внутри зверя и насладиться хотя бы запахом крови и видом выпущенных кишок.

Резня в Арканаре ничего не меняет. Эта акция Руматы так же бессмысленна, как и все его прочие предприятия. Он просто украшает веселый окружающий пейзаж еще одной коллекцией отрубленных конечностей, голов, обгорелых трупов и извергнутых внутренностей. Земляне, прибывшие на место происшествия, со смешанным чувством брезгливости и сострадания оценивают масштаб катастрофы. Зато усыновленный одним из них мелкий гаденыш в нарядной курточке — вовсю забавляется с трупами: засовывает какашки одного в рот другому и с удовольствием вытягивает кишки из вспоротой утробы жирного дона Рэбы.

Сам Румата сидит в одном белье на краю какой-то лужи, опустив ноги в воду. Ему: ну как же ты так?! Он — начальнику экспедиции: это ты сделал, не я. Тебе примстилось какое-то Возрождение на этой планете, и все мы в итоге попали в эту безысходную задницу. Брошенную ему перчатку (очень похожую на его собственные — те, что в начале фильма были пристегнуты к латам) Румата обреченно бросает в воду: какая дуэль? Не стану я с тобой драться! И на Землю не полечу. Обрыв всех связей — с домом, с Землей, с остатками благородства, с детством, с собой былым. Вечное изгнание.

Эпилог. Заснеженная равнина. Румата путешествует с кучкой оборванцев. То ли «бог» во главе апостолов. То ли барин во главе разбойничьей шайки. Все по-прежнему. Умники гнобят и убивают друг друга. Простецы кричат: «Бог! Плюнь на меня! Исцели!». Сам Румата — уже не на коне. Едет в санях. На нем затрапезная шуба и круглые «папины» очки (такие надевал иногда Лопатин в «20 днях без войны»; в таких танцевал «Лебединое озеро» свихнувшийся капитан в трактире из «Хрусталева»). Один-единственный взгляд в камеру через плечо. Понимай, как знаешь: то ли Румата вернулся к гуманистической вере «отцов», то ли благополучно прописался в пространстве собственного безумия. Зато он по-прежнему играет на дудочке. И по-прежнему у простолюдинов от этой музыки резь в животе.

Финал — пятно Роршаха. Каждый вправе интерпретировать эту россыпь символов в меру своей испорченности. Итог истории, впрочем, не так уж и важен. Важно то, что начинает происходить со зрителем уже после просмотра.

Скажу про себя: смотреть это кино было, в общем, не так уж и тяжко. Режиссер все время задевает поверхностные рефлексы брезгливости, создает ощущение дискомфорта, — и ты либо уходишь их зала, либо минут через 20, осознав прием, перестаешь обращать на это внимание. Ты досматриваешь фильм до конца с абсолютно холодным носом и несомненным эстетическим любопытством, ибо такой массовки, такого нагромождения безумных, рукотворных деталей, таких виртуозных и длинных планов ты давно не видела и неизвестно, когда увидишь. Приходишь домой, гордясь своей нечеловеческой выдержкой, и только где-то на второй день вдруг понимаешь, что экранные черви прочно поселились у тебя в голове и натурально выжирают твой мозг.

Вот просто так: идешь по улице, смотришь на какого-то дяденьку и думаешь: а если ему объяснят, что я — пятая колонна и враг народа, столкнет он меня в отхожее место? Или нет? И что остановит?

Стоп, — говоришь ты себе. Так нельзя. Это — просто кино. Ну, да, Герман собрал на своей планете все самое гнусное, что было в истории от Ромула до наших дней и намеренно вынес за скобки все то, что вселяет надежду. Рабство и язычество, но без греческой философии и римского права, средневековье с клопами и пытками, но без готических соборов, Ренессанс с кровавыми интригами, но без Рафаэля и Леонардо… История человечества не сводится лишь к механике низших инстинктов. В ней действует Дух и Любовь…

Да? — говоришь ты себе? И много в тебе этой любви? Что уцелеет в ситуации угрозы твоей безопасной сытости и чувству собственной значимости? Маленькие опарыши копошатся, едят, едят и стремительно выжирают все твои социальные иллюзии и защиты^[2]. И ты вдруг понимаешь, что количество мусора у тебя в голове примерно соответствует количеству дерьма, показанному Германом на экране. И что надежда выбраться из этого ужаса — лишь те крошечные, жалкие обрывки живых волокон, в которых содержится то, что ты не думаешь, что любишь, а действительно любишь, и то, во что ты не думаешь, что веришь, но действительно веришь. И хорошо еще, если найдется хоть что-то действительное. В противном случае — вечное проклятие в Арканарском аду, вечная тоска и глухая бессмыслица бытия. Или безнадежная попытка заслонить хаос «папиными очками», которые — увы! — уже не годятся.

Герман в своем фильме хоронит веру в прогресс и светлое будущее, которое немногие могут построить для многих. На Земле все, что можно было создать таким образом — уже построено. И Дух больше так не работает. Теперь вся надежда, что каждый из этих мерзких, тупых, физиологически отталкивающих, жестоких и ничтожных двуногих дорастет до своей божественной сути, — и ты в первую голову. Невозможно быть богом, не ощущая Бога в себе и не умея разглядеть Его в окружающих. Но как же это немыслимо трудно! Вот так вот спросишь себя, заглянешь в себя и понимаешь: подобная надежда куда тяжелей безнадежности.