ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ С ПАВЛОМ КРЮЧКОВЫМ
ЭЭТУ, ДРУГ ХАННУ
Полтора года тому назад, в предисловии к интервью Эдуарда Успенского нашему журналу, я осторожно заметил, что всесторонний разговор о его человеческой и профессиональной судьбе, о созданной им литературе — в России, увы, почти не ведется. «Вероятно, лучшая книга о нем написана в Финляндии и до сих пор не переведена на русский язык». Под страницей мы дали полное название книги с характерными двойными точечками над буквами — очаровательными умлаутами, напоминающими мультипликационные глазки какого-нибудь снусмумрика.
Недавно книжка все-таки вышла по-русски (в издательстве «АСТ»). Она не то чтобы «лучшая» (лучшая, лучшая!), но — единственная из написанных об Успенском. Я читал ее два раза — бегло и пристально. Оба раза свирепо волновался, ниже будет понятно, почему.
Книжка финского литератора Ханну Мякеля (стоит иметь в виду, что именно он придумал дядюшку Ау) называется «Эдик» и помимо подзаголовка («Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского») имеет пять финалов/концов, постскриптум и эпиграф из Пушкинских «Цыган»: «Вольнее птицы младость». Эпиграф напечатан вверху отдельной страницы, на которой больше ничего нет, а справа название первой из девяти частей: «В начале была Россия».
Коли так, я тоже выберу из книги Ханну Мякеля (редактор Word упрямо лепит в имени легендарного финского писателя одну «н», но я не поддаюсь) пару эпиграфов для моего отклика на это выдающееся — я совершенно серьезно — событие в отечественном паралитературоведении.
Первый эпиграф будет историческим, из жизни международной книжной ярмарки в СССР 1970-х годов. Эти ярмарки, как мы знаем, стойко охранялись гэбистами, пройти туда без приглашения было почти невозможно.
«Я помню одного человека, который несколько часов сидел возле нашего стенда и изучал книгу по рыболовству на финском языке. Языка он не знал, но пытался запомнить все способы вязания узлов и для этого многократно повторял руками каждую фазу завязывания, как будто дирижировал невидимым оркестром».
Второй эпиграф будет, конечно, связан с главным героем.
«Неужели на этом и закончатся мои путешествия? Значит, таков Э. У. — своего рода Европейский Союз в России? Эта своеобразный микст из плюшевого мишки, Чебурашки, Вуди Аллена, Рюмю Ээту, Пушкина и трактора. И особенно маленького любопытного мальчика, который так долго искал свою настоящую маму».
Оба мои эпиграфа — что два клубка: тяни за ниточки, вытянется и время и персонаж.
Но сначала о паралитературоведении. Самое главное об «Эдике» я хотел бы сказать в конце, но скажу сейчас: произошло немыслимое. Подражая господину Мякеля, начну с себя. В конце книги, на странице 447 дан список «основных произведений Эдуарда Успенского». Он открывается антикварным сочинением «Один смешной слоненок», рядом — дата: 1965. Сочинение читается и поется уже без малого пятьдесят лет.
Начинать надо вкрадчиво:
Одну простую сказку,
А может, и не сказку,
А может, не простую
Хочу я рассказать.
Ее я помню с детства,
А может, и не с детства,
А может, и не помню,
Но буду вспоминать…
Коротко говоря, этот не то слоненок, не то поросенок, не то крокодильчик потерялся, и вот ему решил помочь найтись — тоже непонятно кто: не то аист, не то не аист. Ну, что я буду пересказывать вам это гениальное «обэриутство» времен очакова и покоренья крыма?
Но это была только разминка. Следующая строка в списке основных произведений гласит: «Крокодил Гена и его друзья» (1966). Присмотримся к ней.
Вот это уже серьезно, ибо оказалось, что мы с этой книжкой полные и окончательные ровесники — я появился на свет в том же самом году. То есть именно в этом году на поле отечественной детской литературы приземлился инопланетный корабль, высадивший группу героев, ставших частью народной (и не только детской) мифологии. Автор «Эдика» усвоил, например, что чекушку водки совграждане прозвали «чебурашкой», что продавцы за винными прилавками не удивлялись и сразу протягивали требуемое, которое тут же и выпивалось.
Кстати, Мякеля рассказал, что в Финляндии грандиозное пришествие Успенского началось только с «Дяди Федора, пса и кота», а это уже 1974-й.
Так что Гена с друзьями — это наше, исконное.
А самое главное вот в чем. Полвека Успенский работает в литературе. Как и «корнейчуковский» (так маленькие дети частенько называют автора «Мойдодыра») — он — миф, живая легенда. То есть не просто конкретный человек с именем, фамилией и отчеством, но — больше того: Эдуард Успенский. Наш дядюшка ЭУ.
И за эти полвека ни одной его биографии, ни одного объемного сочинения о нем самом в виде книги — на языке родных осин — не появилось.
Статьи, обзоры — да. Книг — не было.
А вы попробуйте написать книгу о писателе, любое высказывание о котором не обходится без слов «противоречие», «неординарный» и даже — «взрыв». О человеке, который сколько бы сотен интервью не дал и тысяч презентаций не провел — никому и ни за что не откроется. Может быть, только — другу.
Да еще и брату-литератору. Да тому, который захочет об Успенском написать.
И все-таки обидно как-то.
Зато есть Ханну Мякеля. Есть книга, написанная в 2008 году, в которой бушует не только герой, но и его время — от довоенных дней и города Егорьевска, где Успенский появился на свет, — к рефлексиям, обозначаемым совсем не биографическими пассажами и отступлениями. Вот такими, например:
«Расстояния всегда одинаковы с точностью до километра, но новое время сделало мир иным. Я знаю, где находится Эдуард сейчас (06.08.2007), когда я пишу эти строки. Он в Переделкино и еще в глубоком сне, спит как ребенок, потому что сейчас еще раннее утро. А откуда я это знаю: из вечернего обмена эсэмэсками. Шесть часов — значит, в Подмосковье семь. Или, если Эдуард по какой-то неизвестной причине уже проснулся, он будет лежать в ванне и читать книгу, может быть, целый час, то есть он за любимыми занятиями. А это я знаю оттого, что собственными глазами видел, ночуя в Переделкино.
Тут почему-то вспоминается Голландия, мои приключения…» И — т. д.
Переделкинская резиденция с тех пор превратилась, правда, в город Троицк.
Нет, лучше откатимся на более старинные времена, на начало 1980-х, в финскую деревню Ситарла, имение Ниемеля (что я выписываю!).
Короче говоря, на озеро Лиесъярви, в золотую осень. Рядом с Успенским и Мякеля — Анти Туури и Эрно Паасилинна (об этих современных классиках в книге есть хватающие за сердце эпизоды). Итак.
«…А когда работа была сделана, мы присели в избе и потолковали-потрепались-приобщились к светской жизни! Говорили мы, к сожалению, главным образом по-фински. Я переводил, как мог, то есть — немногое, но Эдуард к этому привык. У него всегда была с собой в спутниках какая-нибудь запрещенная в Советском Союзе книга. Эдуард читал, он переворачивал страницы книги своими толстыми, словно у необычного зверя, пальцами, держал книгу наискосок очень близко к лицу, держал с любовью: своего рода Библией книга всегда и была. Таким я его помню, трезвым, немного одиноким и боязливым, но ах, таким способным к адаптации Ээту, который как раз тогда пил только крепкий чай и воду. Он читал, читал и читал. А мы, остальные, — я и Эрно и даже водитель немножко, — брали на себя выпивку с финской стороны, как полагалось.
Сауна нагрелась, из грибов вышло отличное рагу под картошку, наконец и сон показался сладким. А когда на следующий день мы тронулись в путь, то заехали еще в Лиесъярвский сельский магазин купить пива для тяжелого, длительностью километров сорок, автопробега».
Ну что тут скажешь? Я изо всех сил сопротивляюсь «рецензированию».
Потому что рецензия на эту книгу может, в принципе, состоять из одного-единственного слова, запрятанного в название той самой книги Успенского, с которой мы родились в один год.
Это мужское слово женского рода. Дружба, то есть. Писатель Успенский и его друзья. Ээту (что по-фински значит «Эдик») и друг его Ханну.
Ну разве это не удивительно, что человеком, разглядевшим, насквозь прочитавшим (Мякеля выучил русский в 30 лет, во многом из-за книжки про Дядю Федора) и так полюбившим Эдуарда Успенского — и как человека, и как литератаора — оказался не соотечественник, но иностранец?
Немножечко стыдно за родные осины. Но — так.
Это очень запутанное и вместе с тем невероятно прозрачное произведение, в котором, как ни странно, не забыто ничего из главного. Здесь есть и горькое (отношения Эдуарда с матерью), и жуткое (на некоторых страницах дерутся и бьют посуду), и очень счастливое.
Перефразируя Карлсона, которого неудержимый ЭУ по-своему перевел на русский, можно сказать примерно так: «друг описал жизнь друга».
И хотя книга — об Успенском (и в названии это подчеркнуто), я все же проговорюсь, что героев здесь, по моему, ощущению — три: Ханну, Ээту и человек, который однажды появляется под именем «ты кто».
Он оборачивается Анатолием Галиловым, другом и секретарем Успенского с незапамятных времен. Ставшим близким другом Мякеля.
Переводчиком книги обозначен Борис Сергеев. Тут я ничего сказать не могу, кроме того, что в иных местах текст напоминает то, что обычно делают компьютерные переводчики: выделили фрагмент, скопировали в «гугл-переводчик» и нажали «перевести на русский».
А временами — вполне гладко и складно. Почему так?
Читаем. «Хотя Успенский и получил квартиру в Москве, быть в городе ему нравилось не долго». «По крайней мере ресурс моей головы был выработан, она остановилась и закашлялась, словно засосавший бензина с водой автомобиль». «Эдуард сумел рассказать каждому из не знавшей русского языка, но вообще очень ученой компании всевозможные подробности об их жизни, начиная с детей и разводов».
Подобного косноязычия здесь навалом. Правда, один мой старший друг, прочитавший эту книгу раньше меня, остроумно заметил, что эта особенность сергеевского перевода в какой-то момент, примерно посередине книги, действительно разглаживается. Я вообразил дело так, что ночью в издательство прокрался некий редактор и выправил столько, сколько успел, — примерно половину. Тут настало утро, рукопись запустили в набор, а дальше — станок, обложка и прилавок.
Вот отсюда мое свирепое волнение при чтении «Эдика».
Неравнодушного человека книга, я думаю, приведет в волнение. Она драматична и лирична одновременно. История борьбы за собственное достоинство, за свой путь в искусстве рядом с горячей дружбой финна и русского в трудные для обоих времена.
И она оказалась очень откровенной, как если бы Ханну писал ее лишь на троих — для себя, для ЭУ и для Галилова. Чтоб не забылось. Временами Мякеля просто складывает свой текст на наших глазах, отсылая в Россию письма с вопросами к своему герою. Тот прямо при нас подыскивает ответы.
«И если не он, так Толя вспоминает и пишет затем, как, собственно, обстояли дела.
Иногда Эдуард отвечает неохотно, иногда более весело. Я также всегда могу сопоставить его ответы с моими личными воспоминаниями и воспоминаниями окружающих и рассматривать их вместе и по отдельности. Моя свобода в том, что я пишу не биографию в чистом виде, а хронику воспоминаний, главным образом, воспоминаний о совместных поездках и встречах. О его пути, а тем самым и о моем собственном.
Однако то и дело всплывают и новые факты, и новая информация. Когда я пишу письмо по электронной почте и спрашиваю, были ли его детство и юность счастливыми, Эдуард, который часто немногословен (ведь и книги его по стилю таковы, хотя внутри пространны), отвечает мне тут же…»
Закончив чтение и поставив книгу на полку (томик украшен большим черно-белым портретом Успенского и крупным словом «Эдик», набранным красным цветом), я спросил себя по старинке: прояснилось?
Да, прояснилось. Герои — героями (путешествие в их мир мы начали давно), многолетние сообщения о бесконечной борьбе ЭУ с бюрократами всех мастей (тут и суды, и письма в инстанции — фабрика!) — бесконечными сообщениями, скандальная и не скандальная пресса — прессой.
...Но вот и сам писатель пришел к своему читателю, пришел как обычный человек: доверчиво, беззащитно, отважно. Как и его знаменитый «неправильный» герой, который когда-то жил в телефонной будке и искал друзей.
И все же я бы написал название на обложке, используя оба языка, — и «Эдик» и «Ээту». Рядом.