ЦАРАПИНА

Ярмолинец Вадим Александрович родился в 1958 году в Одессе. Окончил Одесский государственный университет. Прозаик, печатался в журналах «Волга», «Вопросы литературы», «Новый журнал», «Октябрь» и др. В 2009 году стал финалистом Национальной литературной премии «Большая книга». Автор книг: «Свинцовый дирижабль „Иерихон 86-89”» (М., 2009), «Кроме пейзажа» (М., 2012). Живет в Нью-Йорке. В «Новом мире» печатается впервые.

ВАДИМ ЯРМОЛИНЕЦ

_*

ЦАРАПИНА

Рассказ

Задыхаясь от напряжения и ужаса, Артем бежал по улице Маразлиевской от быстро настигавших его преследователей. Ах, как бы он хотел не бежать, а нестись легкими и сильными прыжками, все дальше и дальше от нависшей над ним беды, но вместо этого едва переставлял по асфальту ставшими стопудовыми ноги. Нарастающий топот за спиной говорил, что трое крепких хлопчиков со злыми, угристыми лицами неумолимо сокращают разделявшее их расстояние. Это было хулиганье с Канавы, время от времени появлявшееся у парка Шевченко, чтобы отбить у собиравшихся на пластиночной бирже — сходке — пару-другую сумок с дисками.

Он хорошо знал, что его ждет. Еще минута, и отберут его единственное сокровище, и будут бить. Схватят за плечо, развернут лицом к себе и вмажут сперва в нос — он даже предощущал соленый вкус крови, потом — в живот, а если упадет, то и ногами уже куда придется.

В конце прыгающего перед ним коридора из стен домов, ветвей акаций и мостовой он увидел, как появившаяся из-за угла пожилая женщина стала спускаться в полуподвальный магазин под вывеской «Продукты». Она отодвинула марлевую занавеску, защищающую вход от мух, и, чуть отведя голову, исчезла за ней.

Если бы он только добежал до магазина первым, хулиганы могли побояться отбирать у него сумку на глазах у продавщицы и покупательницы. А может, там будет еще кто-то, кто сможет защитить его. Грузчик, например. Продавщица крикнет из-за прилавка: «А вот я сейчас милицию вызову!» И грузчик, отложив бутерброд и проведя ладонью о ладонь, чтобы сбросить крошки, поднимется с ящика. И те, может быть, отступят.

Он скатился по ступеням в магазин и, ослепленный той же, бросившейся ему в лицо марлевой занавеской, полетел в темноту.

Открыв глаза, Артем увидел, что лежит на полу. Кто-то помог ему подняться, придержав за руку. Некрасивая девушка: бледное лицо, бледные, узкие губы, короткие темные волосы, жирноватые, как если бы она давно не мыла их, очки в тяжелой оправе, за толстыми линзами прозрачные серые глаза кажутся крохотными, а череп еще уже. Он осмотрелся. Помещение значительно больше, чем он предполагал. В дальний конец уходили лотки с пластинками. Старые плакаты на стенах: Хендрикс с прилипшей к полной негритянской губе сигаретой, Боуи — рыжеволосый, с красно-синим росчерком на лице и каплей воды, стекающей с сиреневой ключицы; битлы переходят Эбби-роуд; улыбающаяся Джоплин в круглых очках, руки на руле мотоцикла.

Он прошел в глубину, читая надписи на картонных табличках над лотками: «Rock», «Jazz», «Soul», «R/B», «Disco», «Techno», «Everything for $1». У секции «Rock» стал перебирать разложенные по алфавиту диски. Первым попался «Deep Purple — Fireball». Восемь долларов. Ловко наклонив конверт, он выпустил диск на ладонь. Повернул, чтобы свет падал на черную плоскость — винил, конечно, не новый, но и царапин не было. Тяжелая, толстая масса, с глубокой нарезкой, как в начале 70-х. Вернув диск в конверт, стал рассматривать обложку. Первый наверху в розовом шаре метеорита — Лорд, за ним — Пэйс, потом — Гиллан. В нижнем ряду под Лордом — Блэкмор и Гловер.

Полжизни, считай, прошло с той поры, как он последний раз держал этот диск в руках, а все имена остались в памяти. Сейчас забывает имя, еще пожимая руку новому знакомому. Его дантист, Саша Левин, как-то объяснил, что память обычно включается в стрессовых ситуациях. Он сам так научил своего попугая Кешу — белого африканца с озорным красным хохолком — ругаться матом. Заносил его в туалет, сажал на край унитаза, выключал свет и выходил. Кеша засыпал. Через пять минут хозяин возвращался, включал свет и кричал: «Р-рота, па-адъем, так тебя-перетак!» Несколько раз бедолага даже падал в раковину, и жена Левина сушила его феном. При этом тоже отпускала нецензурные выражения. Типа «совсем рехнулся, Шура», но только другими словами. Гости дантиста были в восторге от птицы, которая материла их своим карикатурно скрипучим голосом.

Взяв диск под мышку, Артем словно поставил его под иглу памяти. Ухнула и ушла в шахту кабина лифта, и Пейс застучал с такой скоростью, что у него дыхание перехватило, как в юности: тука-така, тука-така, тука-така, и потом все остальные врубились, и Гиллан запел:

The golden light about you show me where you’re from

The magic in your eye bewitches all you gaze upon.

И этот, зазубренный в юности, текст остался в голове! Как же он тогда его перевел? «Сиянье золотое над твоею головой, все на что посмотришь, околдовано тобой». Да, именно так! Не совсем точно, зато в ритм.

Пропустив несколько лотков, он прошел к букве «L» и тут же наткнулся на «Цеппелины»: «Второй», «Третий», «Четвертый», «Houses of the Holy» с золотым прямоугольником штампа «Promotional Copy Not For Sale» — «Рекламный экземпляр, не для продажи» — на лицевой стороне конверта. В самом конце лотка стояла никчемная «Coda». «Третьих» было несколько, и он выбрал лучший по состоянию и стоивший дороже всех — 18 баксов. Хотел еще взять «Второй», но цена — 20 баксов — остановила. В бумажнике у него было 60 долларов. Подумал: в следующий раз, и пошел к лотку под буквой «R». Он четко знал, что хочет найти.

Когда-то вся его коллекция состояла из пяти дисков. Из каждой стипендии — Артем учился в автодорожном техникуме — он откладывал на их покупку по пятерке, добавляя еще рубль-два, если оставались в конце месяца. Первым, приобретенным после полугодовой экономии, был диск Роллингов — «Sticky Fingers». На обложке изображены джинсы «Левис», непристойно плотно обтягивающие владельца. В очень контрастную черно-белую фотографию джинсов была вставлена настоящая змейка. Открыв ее, можно было увидеть нижнее белье. На черно-белом вкладыше стояли у неровно оштукатуренной стены Джаггер и Ричардс в пестреньких вельветовых брючках, за ними — улыбающийся Уоттс, потом Тэйлор — самый симпатичный из всех — и Уаймен в белом костюме, с пальцем у носа.

На сходке большинству нравилась первая на диске песня «Brown Shugar», а ему — «Can’t You Here Me Knocking». Вот где Тэйлор показал себя! Играл почти как Сантана. Джонсу такое и не снилось. Лучше этого диска у Роллингов не было. Все эти рубиновые вторники — сладкий сироп для любительниц Битлов. А тут именно серьезная музыка: «Sister Morphine» тоже классная вещь, а «Wild Horses» — вообще полный улет.

Вторым в его коллекцию попал «Fireball», а третьим — третий «Цеппелин». Так совпало. В конверт с круглыми отверстиями была вставлена вертушка и, когда он крутил ее, в отверстиях появлялись дирижабли, бабочки, самолеты, лица. На задней стороне — фото музыкантов в виде креста, и внизу у Планта на груди тоже крест. Все черно-белое, а крест — золотой. И с каким-то еще орнаментом. Кельтским, что ли. Пейдж — сверху, Джон Пол Джонс — слева, а Бонэм — справа, причем похож на Маккартни. «Песня иммигрантов» — полный атас. Когда Плант там завывал, у Артема сердце останавливалось. У него одна подруга в школе была — Ира, она в коридоре, бывало, как завоет наподобие Планта, все чисто в осадок выпадали. Особенно, кто знал, что она имеет в виду. Ну, сколько их там было? Человек пять от силы на всю школу. Остальные «Песняров» слушали. Про Аляксандрыну. Аляксандрына, уже прыйшла вясна. Выходи. Ну, и конечно, блюз на первой стороне — четвертая дорожка — «Since I’ve Been Loving You». 7 минут 25 секунд полного улета. Одно вступление всех денег стоило: Пэйдж на своем гибсоне: «та-та, та-та-та-а», а Бонэм: «дуф, дуф-дуф». И в середине, когда Плант заводится, там уже ему равных не было. Даже Гиллан так не мог. Хотя в «Child in Time» он неплохо, конечно, оторвался. Но не так, как Плант. Плант как заорет, так сразу видно, что человеку сейчас кранты наступят. Такая любовь.

Артем этот блюз любил слушать, когда оставался дома один. Лежал на диване в большой комнате, где стояла радиола «Симфония», слушал и думал про эту Иру. Не то чтобы она ему очень нравилась — ноги у нее были тонкие и иксом, хотя волосы очень красивые. И глаза хорошие. Смеялась она тоже очень заразительно, он даже про ноги переставал думать. Нет, просто они одну и ту же музыку любили, а так больше ничего. К тому же, она с другим парнем встречалась. Он мотористом на «Руставели» ходил. Она у него этот диск и слышала. Интересно, чем они еще у него занимались под музыку? Хотя какое ему дело? Просто у нее голос был отличный. И слух. Бывает, они выходят из классов на перемену, она училась в «Б», а он в «А», и она при виде его как завоет — все оборачиваются. Классный их, Евгений Иванович, ее раз спросил: «Ира, это у тебя что — зов изнемогающей от любви кошки?» И все заржали. И стали смотреть на них. И при этом никто не понимал, что этот вопль вообще означал. Что это чисто древний викинг направлял свой корабль в Валхаллу, где обитали погибшие воины, тоже викинги, и приветствовал их. Но кому это было объяснять? Кому передать вообще этот ударный такой ритм — тум-туду-ду-дум, тум-туду-ду-дум, тум-туду-ду-дум, и бас такой, и барбаны, и потом эта Ира, в смысле Плант: «А-а-а, а!!!» И снова: «А-а-а, а!» Мороз по коже!

Потом он купил «Yes — Close to the Edge». Когда только взял этот альбом в руки, чисто заболел. Даже не слушая. Снаружи он был совершенно обалденно зеленого цвета, а внутри, на развороте, что-то типа китайского пейзажа — горы проступают из тумана. То есть сразу обещание какой-то тайны, каких-то чудесных звуков. Он купил его у студента из консы, так тот ему сказал, что они там все по нотам катают. Запомнить это невозможно. Многие даже не понимают такой музыки. А он сразу врубился. Во все эти перезвоны и переливы. И голос у этого Андерсона такой необычный, высокий. Особенно ему понравился кусок, где Андерсон пел: «Даже Сибирь движется к океану». Это он понял. Хотя чего она к океану движется, неясно было. Ему вообще альбом попал без вкладыша с текстами, но диск был такой чистый, что он подумал: «Гори он огнем, этот вкладыш, потом, может, попадется, тогда и переведу. Причем слово в слово, чтобы уже досконально знать, о чем речь».

А пятый диск был «Slade — Slayed?» Причем он сперва даже не понял, что это означает, но после того, как услышал его по радио — он все время «Европу либеру» слушал на румынском, — чисто им заболел. Припев этот: «I don’t mind!» — просто все время в голове звучал. Поэтому, когда увидел альбом на сходняке, он схватил его и уже из рук не выпускал. Хотя там на последней песне явно царапина была. Причем неслабая. Но этот Витя, тоже, кстати, музыкант, божился, что царапина поверхностная, ее даже не слышно под иглой. Если бы не эта царапина, он бы меньше полтинника даже не просил, а так готов был отдать за 40, ну в самом крайнем случае за 35. Артем тогда сказал ему: «Ну, идем ко мне домой, поставим на вертухай и посмотрим. Если все в порядке, я дам 35». А сам аж дрожал, чтобы никто не перебил. Но поскольку там эта царапина была, то он знал — другие тормозиться будут, и это давало ему шанс. Если бы не царапина, и этот Витя действительно полтинник бы запросил, то у него таких бабок и не было. Так что в этой царапине тоже был свой смысл.

Короче, пошли к нему домой. И этот Витя спокойно держал пластинку под мышкой, как если бы он по какому-то там Нью-Йорку шел или Лондону, где никаких Канав и на каждом углу полицейский дежурит. А обложка, между прочим, довольно-таки вызывающая была — они там стояли и показывали кулаки, при этом на каждом пальце было написано пастой, а может, и вытатуировано по одной букве, и вместе получалось «Slade». Пять пальцев — пять букв. Только у Дона Пауэлла на двух пальцах пластырь был, как если бы он их о тарелки порезал, а может, подрался с кем-то. Физиономии у них такие были, как если бы они сами на Канаве жили. А они и были, между прочим, не из Лондона, а из Волверхэмптона. Корнель Кирьяк по «Европе либере» сообщил. Он по-румынски, конечно, не понимал, но кое-что ловил. И этот Волверхэмптон поймал. Хотя на карте не нашел. Деревня, наверное, какая-то.

Короче, этот Витя, в отличие от Артема, как будто и не боялся, что сейчас на них кто-то нагрянет. И в отличие от Артема, который всегда стремился поскорей отойти от парка и пересечь Канатную, за которую шантрапа с Канавы залезать остерегалась, шел неторопясь, рассказывая, что самый лучший барабанщик в Одессе — это парень по имени Кокиш. У него палочки сделаны на заказ из дуба, как у Бонэма, и у него удар тяжелый, именно как у Бонэма, и вообще лучше Бонэма барабанщиков нет, хотя, конечно, Пэйс тоже не подарок. Но у Бонэма удар тяжелый, как чисто кто-то кувалдой долбит эти барабаны, а у Пэйса такие сбивки, как будто это вообще не живой человек стучит по меди, а какой-то пулеметчик ее поливает очередями.

От этого разговора Артем немного расслабился, в том смысле, что мысль об опасности отошла на второй план, и он тоже добавлял свое, говорил, что у слэйдов тоже отличный ударник — Дон Пауэлл, и у него тоже удар тяжелый, как у Бонэма, хотя у Бонэма тяжелее, но этот тоже клевый по-своему, хотя главный чувачек у них, конечно, Холдер с этим своим недорезанным голосом. Потому что, в конце концов, там всех можно заменить, кроме Холдера, потому что «Slade» без Холдера — это все равно как «Black Sabbath» без Осборна. Короче, это такие группы, которые держатся не на инструменталистах, а чисто на вокалистах, и если ты, например, поставишь Холдера в «Black Sabath», а Озборна в «Slade», то «Slade» cтанет «Black Sabbath», а из «Black Sabbath» получится «Slade».

На это Витя возразил, что сравнивать Томми Айоми с Дэйвом Хиллом, это как сравнивать одно место с пальцем, потому что таких гитаристов, как Дэйв Хилл, надо давить асфальтовым катком, за пять километров до сцены. Но потом Витя понял, что гонит на гитариста с диска, который хочет продать, и замолчал.

А Артем, который это заметил, снова вернулся к мысли, что цена диска так и осталась невыясненной — то ли 35, то ли 40. А это было важно, потому что 40 у него просто не было. А теперь, когда с ними шла подруга этого Вити, Марина, и очень красиво встряхивала своей роскошной гривой, и отводила ее рукой от лица, ему этот вопрос выяснять уже было неловко.

Вообще, он этого Витю по политеху знал. Он там на басу играл «Proud Mary» Криденсов и «Who’ll stop the rain». Там, наверное, и снял свою Марину. Музыканты же подруг клеют только так. Худая она была невероятно. В джинсах «Ли Купер». Волосы до пояса и цвет обалденный — темнее рыжих, но светлее каштановых. А кожа просто белоснежная и вся в веснушках на фиг. Это она ему объяснила, что Slade — имя девушки, в которую были влюблены два музыканта из группы, а название со знаком вопроса — это уже не ее имя, а глагол прошедшего времени, который в переводе означает типа: «Ну что, убиты?» В смысле — их музыкой.

— А-а, — сказал Артем. — А мне там больше всех нравится песня «I don’t mind».

— Мне безразлично, — сказала Марина.

— Что именно? — не понял он.

— I don’t mind означает «мне безразлично», — объяснила Марина.

— Чувак, ну ты лох! — засмеялся Витя. — Она тебе что хочешь переведет, она на инъязе учится, ты понял? Я, например, сам считал, что «Sticky Fingers» у Роллингов — это «липкие пальцы», а она мне объяснила, что это — «воровские ручки». К которым все липнет. Прикидываешь?!

Дома он поставил пластинку — масса оказалась, действительно, очень чистой — и, повернувшись, увидел, как Марина достала из сумки плоскую и узкую металлическую коробку, положила ее на колено и открыла. Потерев ладошки, вынула очень тонкими пальцами крохотный, как будто игрушечный шприц, надела иглу. Потом из той же коробки появилась ампула. Взяв через край футболки тонкий край ампулы, она отломила его и, сунув в отверстие иглу, втянула в шприц прозрачную жидкость. Прыснула в воздух перед глазами. Приподняв левый рукав футболки правой рукой, сказала Вите: «Подержи». Тот указательным пальцем прижал край ткани к худому плечу, а она, ловко уколов себя, ввела жидкость под кожу.

Достав иглу, Марина откинулась на спинку дивана, глаза у нее закрылись, лицо, и без того худое, еще больше осунулось. От ужаса Артем не то чтобы оглох, но все звуки вдруг превратились в какое-то вязкое варево. А Витя между тем как ни в чем не бывало рассказывал, что скоро он уедет с предками в Канаду, где этих пластинок как грязи, что там вообще всего как грязи — и джинсов, и аппаратуры, и на концерты можно ходить самых классных групп, и прямо там ширяться, и никто слова не скажет. А сам он купит фендер, как у Вотерса, потому что там этих фендеров тоже как грязи, и будет лабать в каком-то ансамбле. А потом еще, может быть, приедет в эту сраную Одессу на гастроли и, когда Артем придет на концерт, он ему свой диск подарит, чисто за бесплатно, еще и с автографом.

Но Артем был совершенно не в состоянии вникнуть в его слова, потому что эта Марина казалась ему теперь мертвой. И ее игрушечный шприц лежал на такой же игрушечной, крохотной ладошке. От ужаса его бросило в жар.

Он встал и сказал:

— Так, я забыл, мне надо срочно уйти. Вот деньги.

Он достал из кармана заготовленные 35 рублей и протянул Виктору. Тот пересчитал и сказал:

— Чувачек, кочумай, я же тебе ясно сказал — 40.

— Как 40? — От подтвердившихся опасений Артем почувствовал, как плотно обтянула его череп кожа. — Я же тебе тоже сказал: если царапину не слышно, я дам 35!

— Чувачек, кочумай, я сказал, на самый крайняк 35, но какой же тут крайняк, если ты поставил диск, а его под иглой даже не слышно. На нем муха не сидела!

Тут Артем услышал, как ключ вошел в замок и за ним голос матери проник в дом:

— Очередь есть, но небольшая. Идите, Валя, вы еще успеете.

— Бегу, — ответила соседка по лестничной площадке.

Артем бросился к письменному столу и, открыв ящик, достал конверт с остатками стипендии. Четыре рубля по рублю.

— Здесь четыре! Я тебе на следующей сходке рубль отдам, хорошо?

— Чувачек, в натуре, это несерьезно, — сказал Витя. Он никуда не торопился. — А вдруг я не приду на следующую сходку? Ну что, в доме рубля нет?

Жар накатил новой волной.

— Т-ты, м-можешь уб-брать это?! — почти крикнул Артем.

— Что? — не понял Витя.

— Вот это! — Артем показал на шприц.

Витя похлопал по плечу отключенную и сказал:

— Марина, убери это!

Та медленно открыла глаза:

— Что «убери»?

— Вот эту марцефаль убери, а? — сказал Витя и показал пальцем, что убрать.

Артем встал так, чтобы мать не увидела всего этого кошмара, спиной встретив ее вопрос:

— Артемушка, потише нельзя?

— Сейчас, мама! — выдавил он.

Марина, на лице которой отразилось сильное недоумение, начала укладывать шприц в коробку.

— Артемочка, голова раскалывается, сделай тише, прошу, — снова попросила мать где-то за спиной, возможно, уже стоя в комнате.

— I don’t mind, if there’s a change in me, — ответил ей Ноди Холдер из колонок «Симфонии». — I’m unkind, that’s how I’ve got to be.^[1]

— Сейчас, мама! — перебил его Артем, по-прежнему не в силах пошевелиться.

Наконец, она упрятала коробку в сумку.

Боясь оглянуться, Артем прошел на деревянных ногах к радиоле.

— Где здесь туалет? — спросила Марина, когда он вернулся.

Он ступил в коридор и показал на дверь. Мать на кухне доставала из стоявшей на табурете кошелки продукты и клала их в холодильник.

— Мамаша? — негромко спросил Виктор.

— Да.

— Ну так попроси у нее рубль, чувачек. Что, ей рубля жалко?

Готовясь к отъезду в места, где всего было как грязи, на родине Витя оставался скрягой. По привычке, наверное.

Артем вышел на кухню, чувствуя, как горит лицо.

— Мам, не одолжишь рубчик до стипендии?

— В кошельке посмотри, сынок, — сказала она, продолжая разворачивать пакеты. — Там мелочь должна оставаться.

В кошельке набралось 72 копейки.

Артем вручил горсть монет Виктору и сказал, что 28 копеек тот ему должен простить.

— Порция мороженого, между прочим, — сказал будущий канадец и ссыпал мелочь в карман джинсов.

Они стояли и ждали Марину.

— I got time, — бушевал в комнате Ноди Холдер. — To put my wrong things right. My life’s mine, to do with it what I like.^[2]

За дверью туалета потекло и стихло. Потекло и стихло. Совсем стихло.

— Она там не заснула? — спросил Артем.

— Але, ты там не заснула? — Витя постучал по двери костяшками пальцев.

Мать, закончив свои дела на кухне, пошла в комнату, проходя мимо них, поздоровалась.

— Доброго здоровьичка, — с деланым радушием ответил Витя.

— Витя, тут бумаги нет, — раздался голос за дверью.

— Дома есть, вылезай оттуда скорей.

— Сейчас.

— Мама моя родная, она что — издевается, я тороплюсь же!

— А чего ты так взебеленился, чувачек? Забздел, что мамаша решит, что ты наркоманов домой привел? А может, у нее диабет? Может, она инсулином ширяется, ты что, совсем дикий?

Он не понял ни слова. Какой диабет? Какой инсулин?

Стукнул кружок, заурчал, собираясь с силами, и выпустил с трудом скопленную воду, бачок. Закрыв за гостями двери, Артем вернулся в комнату.

— I don’t mind! — Голос Холдера стихал, потом ударялся — «фтук!» — о пересекшую виниловое русло песни царапину и, сделав круг, снова оживал:

— I don’t mind, фтук! I don’t mind, фтук! I don’t mind, фтук!

Артем бросился к двери, дрожащими руками стал рвать замок, вылетел на площадку. На лестнице уже никого не было. Он вернулся в комнату и, больно царапнув покачивающуюся черную массу — какая теперь уже разница — поднял звукосниматель.

Его била дрожь. Не выключая радиолу, он прошел на кухню, выдвинул из-под газовой плиты посылочный фанерный ящик с инструментом, достал молоток. Ничего, на следующей сходке он разберется с этим Витей. Он без лишних разговоров подойдет к нему и скажет: значит так, потрох канадский, я хочу получить свои сорок рублей, ну хорошо, пусть 39 рублей и 72 копейки, прямо сейчас. Потому что иначе у тебя станет штук на тридцать зубов меньше. И если у тебя нет с собой денег, мы пойдем к тебе домой и ты со мной рассчитаешься у себя дома. И получишь свой запиленный диск обратно. А если ты не найдешь дома эти сорок рублей, то тебе потом придется заплатить значительно дороже за поломанную вот этим вот молотком челюсть.

Артем вдруг осознал, что произносит этот монолог самому себе, стоящему в зеркале с горящими от возбуждения скулами и похлопывающему молотком по раскрытой ладони.

Собираясь в следующее воскресенье на сходку, он молоток не взял. Витя тоже в то воскресенье не появился, что вызвало у Артема неожиданное облегчение. Злость отступила, и бить кого-то по лицу молотком ему уже не хотелось. Но позже он не раз думал, что молоток бы ему в тот день не помешал.

Погнавшихся за ним хлопчиков не остановила ни продавщица, ни стоявшая у прилавка пожилая женщина. Влетевший в магазин крепыш с совершенно несоответствующим ситуации веселым выражением, сходу врезал ему в скулу большим и мягким кулаком, отчего он, тут же потеряв контроль над сумкой, влетел в хрустнувшую под ним стеклянную витрину.

— Ой, хулиганы, витрину мне разбили! — заголосила продавщица и, пока он выбирался из стекляного плена, подбежала к выходу и, высунувшись на улицу, стала звать: — Милиция! Милиция!

Он, наконец, встал на ноги. Перед глазами все плыло: ряды банок с морской капустой, бумажные пакеты муки, совершенно бледное от испуга лицо пожилой покупательницы, пыльный вымпел «Ударник коммунистического труда» на синей стене. Что-то тянуло его, сдерживало, не давало распрямить плечи. Оказалось — марлевая занавеска. Она висела на нем как длинный шарф с мокрыми красными пятнами. Посмотрел на руку — красная от крови ладонь перечеркнута бордовым разрезом. Посмотрел вокруг — сумки не было. Сняв и отбросив марлю, он направился к выходу, подальше от воплей:

— Стой! Бандит! Кто за витрину заплатит?!

В Нью-Йорке жена сходу отправила Артема на работу в такси, рассудив, что нет никакого смысла менять хорошую профессию непонятно на что. И он согласился. Карту пяти городских районов он освоил быстро, особых знаний английского ему не требовалось. Клиент говорит адрес, он: «Yes, sir». Если женщина: «Yes, mam». Подсобрав денег, он купил радио и еще десять лет провел в лимузине. Шутил сам над собой: сменил желтую «Краун Викторию» на черную. После 9/11, когда лимузинный бизнес велел долго жить, он пошел в кар-сервис.

Иногда в машине он включал 102,7 FM, где часто звучали знакомые вещи, в основном «Цеппелин» или «Флойд», но переговоры с диспетчером или со словохотливыми пассажирами отвлекали, и он выключал приемник — слушанье вполуха раздражало. Да и звук в машине был, конечно, не тот, какой помнился с детства. Для него образцом настоящего звучания навсегда осталась песня «Child in Time»: текучий, вибрирующий звук органа Лорда, от которого у него уши напрягались, как у гончей собаки, и удары палочек Пэйса по меди тарелок, которые, казалось, находились прямо в комнате.

Не только музыка была важна. Важным было все, что сопровождало ее: конверты с удивительным дизайном, как у «Роллингов», с фотографиями длинноволосых музыкантов в потертых джинсах, вкладыши с текстами песен, зелено-красные «яблочки» этикеток компании «Атлантик» или половинки зеленых яблок на пластинках «Битлз», сверкающие тонармы — изогнутые с противовесами и антискейтинговыми механизмами, чуть не выпрыгивающие из металлических окантовок бумажные диффузоры реагирующих на энергичный бас динамиков — все это было не просто декорацией к музыке, это было ее неотъемлемой составляющей, без которой она превращалась в бессмысленный зуд приемника в его «Краун Виктории».

В Америке его юношеская мечта обзавестись классной стереосистемой с обязательной вертушкой «Техникс 1200 MK II» каким-то образом потеряла привлекательность. Жизнь складывалась точно как в анекдоте о таксисте, который приходил домой и читал записку от давно уснувшей жены: «Котлеты на плите, компот в холодильнике, захочешь заняться сексом, не буди». Но мешал не только режим работы. Его Люба к слушанию музыки относилась как к недоразумению. Внимания заслуживал только телевизор, наполнявший ее жизнь тем содержанием, которым не мог наполнить постоянно отсутствовавший муж. Но поскольку телевизор все же полностью заменить мужа не смог, она нашла нового. Что интересно, она не ушла к нему, а попросила Артема домой больше не приходить. Сама собрала ему чемодан и даже дала номер телефона агента, который уже держал для него подходящую студию в частном доме в Бенсонхерсте.

— Дешево и сердито, — объяснила она. — Найдешь что-то лучше — переедешь.

Месяца два-три после выселения он еще гасил рефлекторно возникавшее желание позвонить домой, чтобы сообщить, где он и когда планирует вернуться. Потом желание прошло. Работа, как всегда, затягивала в свое мутное течение, из которого его внезапно вырвали два последовательных события.

Высадив пассажира на 37-й стрит в Астории, он вышел, чтобы достать ему из багажника чемодан, и увидел стоявшую на разбитом асфальте у гидранта груду картонных коробок со старой одеждой, стулья, торшер, комод без ящиков и у самого основания этой груды — вертушку, усилитель и колонки.

— Сосед лыжи откинул, — объяснил пассажир, доставая бумажник. — Вчера хорошие кресла тут стояли, но уже забрали.

Когда пассажир ушел, Артем присел, приподнял пластиковую крышку проигрывателя. Тонарм и звукосниматель — на месте. Под проигрывателем стоял усилитель «Маранц» — старомодный, со множеством ручек, тумблеров и двумя окошками со стрелочными индикаторами на серебристой панели. К боковой стенке усилителя обрывком широкого скоча прилеплены провода. Рядом стояли связанные собственными шнурами колонки. Через минуту это сокровище лежало у него в багажнике. Только, пакуя колонки, он оставил у гидранта серые от пропитавшей их пыли грили.

Вечером Артем тщательно протер свое нежданное приобретение влажной тряпкой и приступил к установке системы. Колонки водрузил на расставленные по углам комнаты кухонные табуреты. На третий табурет положил для увеличения площади разделочную доску и на ней устроил усилитель, а сверху — вертушку. Соединил провода. Взяв отвертку, подтянул винты, прижимающие металлические обручи динамиков к передней панели, сбалансировал тонарм и включил систему. Индикаторы, осветившиеся мягким желтым светом, качнулись вправо и вернулись на место, вздрогнули диффузоры низкочастотных динамиков. Он легко коснулся указательным пальцем иглы — колонки отдались синхронным шорохом. Он поставил прямо перед колонками стул и, сев на него верхом и устроив подбородок на сложенных на спинке руках, любовался желтым светом индикаторов и бегущей по боковой стороне металлического диска световой полоской стробоскопа с подрагивающей чередой черно-красных шашечек. Не хватало одного — дисков. Впервые за долгие-долгие годы он ощутил, что жизнь вернулась к нему, что ничто, абсолютно ничто и никто не может помешать ему теперь делать то, что он хочет.

Он засмеялся и, постукивая ладонями по спинке стула, запел негромко:

I got time, to put my wrong things right

my life’s mine, to do with it what I like.

Ему захотелось что-то делать. Убрать в квартире, купить хорошее кресло, в котором он будет сидеть напротив колонок и слушать музыку. Громко, чтобы мощый поток звука отбрасывал назад его волосы. Остатки волос. Что еще? Ковер. Ковер всегда улучшает звук. Торшер. Полки для пластинок, да, он будет теперь покупать пластинки. В городе есть магазины, где торгуют старым винилом. Один из них, под вывеской «Академия», находился на Вест 18-й в Манхэттене. Он несколько раз проезжал мимо, но всегда торопился, да и где ты запаркуешься днем в Манхэттене? Где-то должны были быть другие, он читал об этом в оставленной каким-то пассажиром «Нью-Йорк пост». Молодежь теперь снова увлекается пластинками. Надо поискать, где эти магазины. Пойти в библиотеку и посмотреть в Интернете — своего компьютера у него не было. Сколько можно убивать себя работой? И ради чего? Ради кого?

Он лег на диван, закурил, выпустил струю дыма в потолок, сна не было ни в одном глазу. Он сбил пепел в стоявшую на полу у дивана чашку. Надо будет купить пепельницу. Повернул голову к усилителю — стрелки индикаторов в желтых окошках ждали его сигнала. Он заснул, не выключив систему.

Утром он поехал на базу, как всегда слушая в дороге переговоры диспетчера с водителями. Марк, так звали диспетчера, давал водителям адрес, те рапортовали: «Марик, восьмой, поднял пассажира». Другие говорили почти по-английски: «Сделал пик-ап». Выполнив заказ, водители снова связывались с базой: «Марик, это седьмой, я свободен». «Седьмой, где ты сейчас?» — «Я на Бей-Парквей и 18-й». — «Понял, жди где-то в том районе». Кто-то на базе рассказывал анекдот. Марк несколько раз прерывал рассказчика, чтобы принять заказ. Когда он засмеялся, Артем уже потерял нить шутки. Подъехав к базе, он взял микрофон:

— Марик, это двенадцатый, доброе утро, я возле базы.

В динамике прозвучало:

— Доброе... Так-так, что у нас есть? О кей, двенадцатый, надо взять девушку на 30 Оушен-парквей и отвезти на Бедфорд и 9-ю в Вильямсбурге. Сейчас в трафике это часа на полтора, возьмешь?

— А сколько она дает?

— Тридцать.

— Давай.

Он услышал, как Марик сказал заказчику, что машина будет через пятнадцать минут.

Заказчицы — две женщины; одна молодая — лет двадцати пяти с рассыпавшимися по плечам роскошными черными волосами, другая, в летах — седая, с короткой стрижкой, стояли у парадной шестиэтажного дома с ухоженным входом, какие обычно бывают у дорогих кооперативов. Когда он остановился у тротуара и просигналил, они обнялись и расцеловались. Молодая подняла с асфальта рюкзак, закинула за плечо, взяла из рук у пожилой пластиковую сумку. Он вышел, чтобы открыть ей дверцу, заметив, как пристально рассматривает его стоящая у входа в дом седая женщина. Лицо показалось знакомым. Наверное, мать, подумал он. Так и оказалось.

Сев в машину и расстегивая куртку, девушка сказала, улыбаясь:

— Два дня у мамы, я думала, взорвусь. Все равно с собой дала свои биточки. Невозможно сказать «нет». Будут обиды.

Она говорила, как говорят выросшие в Америке дети иммигрантов — с акцентом и как-будто переводя с английского на русский.

Он посмотрел в зеркальце — она говорила, отбрасывая с лица волосы, показывая большие карие глаза.

— Вы живете в Вильямсбурге? — спросил он.

— Снимаю студию.

— Художник?

— Звукоинженер.

Он снова посмотрел в зеркальце — достав из кармана куртки наушники, она стала распутывать белые провода.

— Дорого там?

— Я шэраю с приятелем.

— Где художники, там всегда дорого.

— Там уже не только художники. Там сейчас лучшие в мире студии звукозаписи. У нас записывается Дэвид Фузински, не слышали? Фьюз.

Он пожал плечами.

Остановившись на светофоре, он продолжал рассматривать ее. Она вставила в ухо одну белую таблетку, потом вторую. Найдя на айфоне нужную песню, включила и тут же, немного разведя руки и прищелкивая пальцами, прикрыв глаза с длинными ресницами, стала двигать головой в такт ритму. Сквозь долетавшее до него зуденье наушников — у нее в ушах должен был стоять страшный грохот — он узнал знакомое «тум, ту-ду-ду-дум, тум, ту-ду-ду-дум» и уменьшенный до комариного писка голос, от которого ощутил, как под кожей пробежала вибрирующая волна и шевельнулись волосы: «А-а-а, а! А-а-а-а, а!»

Когда они подъехали, он, глядя, как она достает из сумки бумажник, сказал:

— Вы знаете, вы очень похожи на маму.

— Да, все говорят, — ответила она.

— Как ее зовут?

Она замерла на секунду, потом, передав ему деньги, сказала:

— Не волнуйтесь, у нее счастливый брак. Ба-ай!

Она пошла по Бедфорд легкой, подпрыгивающей походкой. Разлетающиеся полы куртки, узкие бедра и ноги немного иксом, но на каблучках смотрятся очень пикантно.

— I don’t mind, — сказал он негромко.

Отъезжая от тротуара, он вдруг подумал, что эта песенка больше не про него. Напротив, его переполняло непривычное стремление как можно скорей взяться за воплощение в жизнь вчерашних планов. В этом состоянии радостного возбуждения он свернул на Северную 6-ю и на половине квартала увидел вывеску пластиночного магазина — «Академия». Тормознул так резко, что тут же услышал возмущенные сигналы следовавшей за ним машины.

Он вошел в магазин, как когда-то входил в аллею, ведущую к пересохшему фонтану, где толклась сходка, — с трепетом ожидающего чуда верующего. И оказавшийся у него в руках «Fireball» и еще через несколько минут третий «Цеппелин» стали подтверждением того, что все это не сон. Он перешел к лоткам с буквой «S» и скоро нашел диск, песня с которого на многие годы стала его необъявленным гимном, модусом операнди, ответом на любую инициативу женщины, которая много лет назад женила его на себе, потом привезла в Америку и здесь сменила на другого, более подходящего. Четверо парней протягивали к нему с обложки кулаки, на которых было написано: «S L A D E».

Артем достал диск, тут же проверив, нет ли царапины на предпоследней дорожке со второй стороны. Царапина была, и не одна, диск был явно не новым, но состояние его сейчас не волновало. Сунув диск подмышку, он перешел к букве «R».

Среди полудюжины альбомов роллингов оказался и его любимый — «Sticky Fingers», потертый, но с настоящей змейкой на лицевой стороне обложки. Он подивился цене — 40 долларов — и вспомнил собственное категорическое юношеское заявление, что не было у Роллингов альбома лучше. Пластиковый пакет был заклеен, видимо, чтобы досужие посетители лишний раз не доставали винил или не терзали змейку. Он не ожидал, что диски будут такими дорогими. Отправляясь на работу, он взял с собой 60 долларов, и от первой поездки у него было 35. Он подсчитал в уме: «Перпл» — 8, «Цеппелин» — 20, «Слэйд» — 12, «Роллинги» — 40. Итого: 80. Плюс надо еще будет заплатить налог на покупку. На всякий случай он еще подошел к лоткам под буквой «Y» и тут же нашел «Yes». Единственный — «Close tо the Edge» с дивно переплетающимися буквами названия на толстой фактурной обложке совершенно потрясающего зеленого цвета.

Он раскрыл альбом и, рассматривая пейзаж Роджера Дина на развороте, с удивлением обнаружил, что на нем изображена не дорога в окутанных туманом горах, как он помнил, а озера, которые были разлиты по плоской поверхности гор и обрушивались с их краев водопадами. Как странно подвела его память!

Он проверил, есть ли внутри конверт со словами. Конверт был на месте! Конечно, кому здесь пришло бы в голову вытаскивать его и хранить как самостоятельную ценность! «Siberian Khatru» — вот она, его любимая песня! Он стал переводить текст:

«Пой, пернатый охотник, красота начинается у твоих ног. Веришь ли ты в манеры? Непорочный золотой коготь, рвущий расстояние до человека...» И вдруг — какая неожиданность! Он всегда воспринимал следующую строку, как «even Siberia moves to the Ocean» — «даже Сибирь движется к океану», а оказалось совсем другое: «Even Siberia goes through the motion» — «даже Сибирь проходит через движение». В смысле, даже под этим льдом и снегом есть жизнь!

Возле него появилась продавщица в очках.

— Это мой любимый альбом «Yes», — сказала она. — Но у нас в Штатах прогрессивный рок никогда в моде не был. Здесь любят блюз. Вы знаете, кстати, что означает «Siberian Khatru»?

— Есть украинское слово «хатка». Это — маленький домик. И есть слово «юрта». Это что-то типа вигвама. Как-то эти два слова смешались у меня в голове, и я всегда думал, что «хатру» — тоже какой-то сибирский домик.

Девушка покачала головой.

— Хатру — это птица. Хатруавис стелларис. Ее обнаружил немецкий орнитолог Хайнц Стелларис. По сути, это сибирский страус. Совершенно белого цвета, с ногами, покрытыми золотой пылью. По легенде, хатру указывал якутам, где находится золото. Стелларис был последним человеком, который его видел. Он даже сделал несколько фотоснимков хатру специальной «лейкой», которую устанавливали на истребителях «Мессершмит». Она могла работать при очень низкой температуре. «Люфтваффе» использовало эти фотоаппараты для аэрофотосъемки объектов, которые подвергались обстрелам. По полученным снимкам они выясняли эффективность налетов. Но все пленки пропали, когда Стеллариса арестовали. Это было еще при Сталине. Орнитолога обвинили в шпионаже, и он исчез в Гулаге. А о птице узнали от его ассистента Вильяма Бруффорда-Старшего, который сопровождал его в путешествии. Стелларис возвращался через Москву, где его арестовали, а Бруффорд ехал через Владивосток. Это его спасло.

— Поразительно, — сказал Артем. — Я никогда не знал этого.

— Да, у этой группы много удивительного в текстах. — Девушка облокотилась о лоток с пластинками и, бросив взгляд через плечо — нет ли покупателей у кассы, продолжала: — Музыка и слова, как заклинание, которое помогает тебе перемещаться в другие пространства, с другой географией, с другими людьми, животными и птицами. Просто нужно так настроить свое сознание, чтобы все это включилось и сработало. Точно, как попадал в старый Нью-Йорк герой Финнея. Вы читали «Меж двух времен»?

— Нет.

— Вы должны, это — удивительная книга. Чтобы герой попал в прошлое, ему нужно было абсолютно точно восстановить предметный мир того времени, в которое он хотел попасть: газета с нужной датой, фотографии на полке камина, старые часы, одежда... И если этот предметный мир абсолютно соответствовал настрою путешественника во времени, то происходило перемещение в прошлое. Вы понимаете?

Он кивнул, пораженный тем, какой интересной собеседницей оказалась девушка, поначалу показавшаяся ему такой непривлекательной. Теперь он даже боялся, что она может оставить его.

— Ну, хорошо, я вас заговорила, — остановилась продавщица. — Возьмите себе этот «Yes» в качестве подарка. Они все равно лежат у нас годами.

Они прошли к кассе, и он рассчитался. Позвенев мелочью в ячейке кассы, девушка положила перед ним квотер.

— Сдачи.

— Оставьте, — ответил он и подвинул квотер ей обратно.

— Спасибо. — Она вернула монету в кассу. — Заходите еще.

— Обязательно зайду.

Он был счастлив. Жизнь, как игла звукоснимателя, вернулась в свою дорожку и лихо понеслась по ней, извлекая чудесные звуки. Прижимая пакет с пластинками, он вышел на улицу.

«Фтук!» — щелкнул за спиной дверной замок.

Он осмотрелся.

Ажурная тень акаций покачивалась на потрескавшемся асфальте. Из-под известковой побелки на ракушняковой стене дома напротив проступила табличка: «В нашем дворе нет второгодников». Из приоткрытого окна в бельэтаже неслось: «You’re my only fascination, my sweet inspiration...»

«Фтук!» — тревожно ударило сердце, словно натолкнулось на старый шрам, и заработало быстро и громко: «Фтук! Фтук! Фтук!»

Со стороны Нахимовского переулка к нему энергично шагали трое. Заметив, что он смотрит на них, они перешли с шага на легкий бег. Он быстро пошел в сторону Ярославского и всей спиной, как огромной, до отказа напрягшейся мембраной, услышал, как кто-то из них скомандовал товарищам: «Давай за ним!»

Преодолевая охватившую его слабость, он побежал, сперва неловко, потом быстрее. Топот ног за его спиной участился и стал нарастать. Впереди, метрах в полуста, он увидел, как пожилая женщина спускается в расположенный в полуподвале углового дома продуктовый магазин.

— Там люди, — мелькнула мысль. — При них они не решатся.

Страшный топот за спиной заглушил грохот крови в ушах. Из последних сил, вырываясь из самого себя, он добежал до входа первым и бросился по ступеням вниз, ощущая, как марлевая занавеска облепила лицо и он, срывая ее, полетел в пахнущий сыростью мрак.

Очнулся. Поднялся. Отряхнув брюки, осмотрелся.

— Вы что-то забыли? — спросила появившаяся из-за лотка с дисками девушка в толстых очках.