1914 ГОД. ГИБЕЛЬ СТАРОГО МИРА

Нефедов Сергей Александрович — историк. Родился в 1951 году. Окончил Уральский университет в Екатеринбурге. Доктор исторических наук, профессор Уральского федерального университета. Автор более 200 научных работ. Живет в Екатеринбурге. Постоянный автор «Нового мира».

СЕРГЕЙ НЕФЕДОВ

_*

1914 ГОД. ГИБЕЛЬ СТАРОГО МИРА

Когда кайзер убедился в неудаче своих усилий спасти мир, он был глубоко потрясен. Один издавна близкий ему человек, встретившийся с ним в первые дни августа, рассказывал, что он никогда не видел такого трагического и взволнованного лица, как у кайзера в эти дни.

Адмирал Альфред фон Тирпиц^[1]

Мы были массой потерявших надежду, ошеломленных людей, которых Всевышний и природа заставляли бороться за каждый вздох до самого конца.

Джон Тэйер, пассажир «Титаника»^[2]

Это было похоже на гибель «Титаника». Огромный светящийся в ночи лайнер уверенно разрезал океанские волны на пути к счастливой стране. В роскошном ресторан-салоне леди и джентльмены проводили время за игрой в бридж, смеялись, пили шампанское. На нижних палубах, в третьем классе, все было намного скромнее, но и там царило веселье — бедняки плыли навстречу своей мечте. Никто не сомневался в том, что завтра будет новый день, светлый и радостный.

«Титаник» был воплощением европейского технического прогресса, символом промышленной революции. За какие-нибудь полвека промышленная революция преобразила Европу, покрыла ее сетью железных дорог, наполнила дымом заводов и фабрик, шумом машин и сутолокой новых городов. Мир неудержимо изменялся на глазах одного поколения: появилось электрическое освещение, автомобили, самолеты, здания из бетона и стали. Жизнь стремительно менялась — и менялась в лучшую сторону; это чувствовали даже обитатели городских трущоб. Огромные пароходы стали привозить в Европу зерно, выращенное в далеких странах, — и хлеб внезапно подешевел, так что в промышленных странах забыли о голоде. Эти страны жили теперь обменом промышленных товаров на хлеб и сырье; голод уже не сдерживал рост населения, и оно стало быстро расти.

Промышленная революция дала европейцам не только товары для торговли, но и новое оружие. Это оружие — винтовки, скорострельные пушки и пулеметы — позволило европейцам завоевать весь мир. Европейское завоевание мира — это была одна из самых жестоких страниц истории, когда символом цивилизации на какое-то время стал пулемет. «Варвары» самоотверженно сопротивлялись, и Уинстон Черчилль с восторгом описывал действие пулеметов: «Как только [они] вошли в зону огня... их коричневые тела покрыли песчаную равнину. <…> Так закончилось сражение при Омдурмане — наиболее яркий триумф современной военной науки над толпами варваров».^[3]

Основная часть колониальной добычи досталась тем странам, которые раньше других вступили на путь промышленной революции. Англия создала огромную империю, над которой «никогда не заходило солнце». Достижения Франции были намного скромнее, но и в этом случае территория колоний в двадцать раз превосходила территорию метрополии. Преуспевание колониальных держав объяснялось не только промышленным развитием, но и грабежом колоний — или, как выражаются экономисты, «неэквивалентным обменом». Англия жила в основном импортным хлебом, значительная часть которого привозилась из Индии — притом что в Индии царил постоянный голод.

Тем, кто не успел к разделу добычи, приходилось бороться за оставшиеся свободные рынки. Немецкие фирмы проникали туда, где англичане давно чувствовали себя хозяевами. Немцы сбивали цены и отнимали прибыли у прежних монополистов. Эта повсеместная конкуренция формировала контуры мировой политики. В то время часто цитировали статью из газеты «The Saturday Review», которая появилась в 1897 году: «...в Европе существуют две великие, непримиримые, направленные друг против друга силы, две великие нации, которые превращают в свое владение весь мир и желают требовать с него торговую дань: Англия и Германия <…> Немецкий коммивояжер и английский странствующий торговец соперничают в каждом уголке земного шара, миллион мелких столкновений создает повод к величайшей войне, которую когда-либо видел мир. Если бы Германия была завтра стерта с лица земли, то послезавтра во всем свете не нашлось бы англичанина, который не стал бы от этого богаче. Прежде народы годами сражались за какой-нибудь город или наследство; неужели им теперь не следует воевать за ежегодный торговый оборот в пять миллиардов?»^[4]

В то время торговля могла существовать лишь под защитой военного флота. В 1893 году журнал «The Fortnightly Review» дал четкую формулировку этого принципа: «Торговля либо порождает флот, достаточно сильный, чтобы защитить ее, либо переходит в руки иностранных купцов, располагающих такой защитой»^[5]. Начиная с эпохи англо-голландских морских войн история Западной Европы была историей борьбы за торговое преобладание, и в этой борьбе торговый флот был желанной добычей стопушечных кораблей. Когда в 1803 году Англия решила выступить против Наполеона, английский флот захватил в открытом море 1200 французских и голландских торговых судов; эта добыча позволила англичанам финансировать войну. Главным условием морских побед была внезапность: в 1801 году эскадра Нельсона без объявления войны атаковала и уничтожила датский флот в порту Копенгагена. Эта операция вошла в английские учебники как образец решительных действий, а термин «копенгагировать» стал обозначать то, с чего надо начинать морскую войну.

После побед Нельсона Британия стала «владычицей морей», и остальные державы могли вести морскую торговлю лишь с ее позволения. Война с Британией грозила ее конкурентам потерей торгового флота, а затем — морской блокадой. Поскольку Германия ввозила большую часть нужного ей хлеба, то, как предупреждал адмирал Тирпиц, «семидесятимиллионный народ, скученный на ограниченной территории, без огромной экспортной торговли должен буквально умереть с голоду»^[6]. Тирпиц призывал к созданию военного флота, который защитил бы германскую торговлю. По числу кораблей этот флот должен был составлять 2/3 английского флота; его называли «флотом риска», потому что он должен был показать Англии, что нападение на Германию сопряжено с риском.

«Мы не хотим никого отодвигать в тень, но и себе требуем места под солнцем», — так характеризовал ситуацию рейхсканцлер Бюлов^[7]. «Мы приведем Англию в чувство только создав гигантский флот, — говорил кайзер Вильгельм II. — Когда Англия смирится с неизбежным, мы станем лучшими в мире друзьями»^[8]. Однако строительство мощного флота требовало не менее десяти лет, и эти годы, как предупреждал Бюлов, будут «опасной зоной» — временем, когда Британия может повторить «копенгаген».

Англия, конечно, не желала «мириться с неизбежным». Первые меры британского правительства носили дипломатический характер: Англия решила помириться со своим давним колониальным соперником, Францией, и создать антигерманское «сердечное согласие», «Антанту». На одном из званых обедов министр колоний Чемберлен встретился с французским послом Камбоном, и, потягивая сигары, они в полчаса договорились о разделе Африки. Англии по этому разделу доставался Египет, Франции — Марокко, а Германии — ничего. Как отметил Бюлов, для Германии это означало сокращение числа стран, где еще возможен свободный сбыт товаров^[9]. Вильгельм II был полон негодования: когда Франция в начале 1905 года попыталась превратить Марокко в протекторат, он лично прибыл в марокканский порт Танжер и заявил, что Марокко — независимая страна. Кайзер предлагал марокканскому султану оборонительный союз — это означало войну с Францией.

В соответствии с «сердечным согласием» Англия выступила в поддержку Франции. Адмирал Фишер предложил королю Эдуарду VII без долгих слов уничтожить германский флот. Адмиралтейство официально заявило, что «британский флот нанесет удар прежде, чем другая сторона получит время прочесть в газетах об объявлении войны»^[10]. В конечном счете, противники согласились урегулировать конфликт на международной конференции в Альхисерасисе. Марокко сохранило свою независимость, и «двери остались открытыми» для торговли всех стран.

Адмирал Фишер на время отказался от плана «копенгагирования» в пользу другой идеи: он предложил построить гигантский броненосец, «Дредноут». В то время как обычные броненосцы имели четыре 12-дюймовых орудия главного калибра, «Дредноут» должен был иметь десять таких орудий. Кроме того, за счет использования паровых турбин «Дредноут» получал преимущество в скорости и мог выбирать выгодную позицию для боя. Фишер считал, что немецким инженерам не хватит таланта, чтобы построить такой корабль, а германское казначейство не согласится на такие огромные расходы. Таким образом, Германия будет вынуждена отказаться от состязания в морской мощи.

Первый «Дредноут» был спущен на воду в феврале 1906 года, а в 1907 году у Британии было уже семь кораблей такого типа. Немецкое побережье оказалось беззащитным против бронированных монстров Фишера, и в портах неоднократно вспыхивала паника при известии, что «Фишер наступает!» Осенью 1907 года Фишер с удовлетворением писал королю Эдуарду, что благодаря строительству дредноутов Германия полностью парализована.

Однако Германия приняла вызов; немецкие инженеры решили технические проблемы, и в апреле 1908 года рейхстаг постановил строить по четыре дредноута в год. В ответ в английской прессе поднялась яростная антинемецкая компания, а Фишер вновь предложил одним ударом покончить с германским флотом. Пытаясь успокоить англичан, Типриц дал интервью газете «Дейли мейл». «Мы за торговлю, а не за территорию, — говорил германский адмирал. — Мы хотим держать открытыми двери… Мы за равенство в коммерческих возможностях и ничего более…»^[11] В итоге Англия воздержалась от нападения, но парламент решил ответить на строительство каждого германского дредноута закладкой двух английских кораблей.

В рядах либеральной партии, правившей в Англии с 1906 года, не было единства по вопросу о политике в отношении Германии. В отличие от консерваторов, ориентировавшихся на промышленные круги, либералы пришли к власти при поддержке профсоюзов и среднего класса. Они обещали своим избирателям расширение социальных программ и поначалу даже сократили военные расходы. «Дредноутная гонка» нарушала планы либералов, и они согласились на дополнительные ассигнования лишь под впечатлением спровоцированной консерваторами «морской паники».

Однако при относительном миролюбии либерального кабинета Герберта Генри Асквита в его составе имелась энергичная «империалистическая» группа. Эту группу возглавлял министр иностранных дел Эдуард Грей, который стремился продолжить начатую консерваторами политику «окружения Германии». В 1907 году он организовал подписание договора об урегулировании колониальных споров с Россией, по которому обе державы поделили на «сферы влияния» Иран и Афганистан. Теперь Антанта состояла из трех государств, два из которых, Франция и Россия, были связаны оборонительным союзом, в то время как Англия формально сохраняла «свободу рук». Эта позиция делала Англию европейским арбитром: в случае возникновения конфликта она могла остаться в стороне, и тогда России и Франции пришлось бы пойти на уступки Германии и Австро-Венгрии. В другом варианте, если бы Англия приняла сторону Франции и России, то на уступки пришлось бы пойти Германии. И наконец, в третьем варианте Англия могла обещать Германии нейтралитет, а втайне поддерживать Францию и Россию. В этом случае война становилась неизбежной.

Временное затишье, установившееся после «морской паники», было прервано в 1911 году новым марокканским кризисом. Франция снова, как в 1905 году, попыталась установить свой протекторат над Марокко, а Германия старалась сохранить независимость султаната — или, по крайней мере, получить какую-нибудь компенсацию в колониях. «Империалистическая» группа английского кабинета энергично выступила в поддержку Франции: министр финансов Ллойд Джордж заявил, что действия Германии создали положение, «невыносимое для такой великой страны как наша»^[12]. С английской стороны организаторами кризиса были Эдуард Грей и Уинстон Черчилль: они участвовали в составлении речи Ллойд Джорджа, а затем Грей «попросил» морского министра МакКену привести в боевую готовность военный флот. Черчилль, вскоре занявший место МакКены, не уступал Грею в воинственности: его первым советником был адмирал Фишер — и они оба, Черчилль и Фишер, впоследствии сожалели о том, что кризис не привел к войне. «Империалисты» не имели большинства в английском правительстве, поэтому они надеялись, что грубый окрик Ллойд Джорджа и вызывающее бряцание оружием спровоцируют эмоционального кайзера на объявление войны. Но Вильгельм II сдержался и, хотя его престиж был задет, решил отступить. Марокко стало французским протекторатом, а Германия ограничилась получением небольшой компенсации: правом на свободную торговлю в султанате и территорией на границе французского Конго и германского Камеруна. Независимые наблюдатели считали такой исход унижением для германского кайзера.

Ответом Вильгельма II был новый виток «дредноутной гонки». По плану, принятому в 1908 году, строительство дредноутов с 1912 года уменьшалось с четырех до двух в год. Кайзер провел через рейхстаг закон, санкционировавший ежегодную постройку трех кораблей. Канцлер Бетман-Гольвег был против принятия этого закона; он предсказывал, что этот закон принесет войну, что Британия в конце концов решит уничтожить германский флот. Действительно, наступал решающий момент: Тирпиц утверждал, что после 1915 года его дредноуты смогут противостоять англичанам. Следовательно, Британия должна была либо смириться с потерей господства на морях, либо атаковать в 1914 году.

Поначалу казалось, что Британия смирилась: Грей предложил начать переговоры о сокращении строительства дредноутов. Германия согласилась, но при условии, что обе стороны подпишут «пакт о ненападении», то есть «Гранд-Флит» откажется от замыслов «копенгагирования» германского флота. Грей уклонился от подобных гарантий, но в целом переговоры проходили в дружеской обстановке, и к концу 1913 года многие дипломаты говорили о снижении напряженности в англо-германских отношениях.

Однако параллельно умиротворяющим переговорам с Германией Грей вел переговоры с Францией. Речь шла о взаимодействии на случай войны с Германией: английская средиземноморская эскадра перебазировалась в Северное море, а французский флот сосредотачивался в Средиземном море. По этой договоренности британские дредноуты должны были защищать берега Северной Франции — но это была неофициальная договоренность, «обязательство чести» Грея. Русский посол в Париже Извольский писал, что «французское правительство <…> не сомневается в том, что в случае, если Франция будет вовлечена в войну, она может рассчитывать на вооруженную помощь Англии»^[13]. Точно так же, неофициально, Грей обещал поддержку России. В сентябре 1912 года он говорил министру иностранных дел Сазонову: «Если бы наступили предусматриваемые мной обстоятельства, Англия употребила бы все усилия, чтобы нанести самый чувствительный удар германскому могуществу!»^[14] Грей ждал подходящего момента. Русский посол в Лондоне Бенкендорф писал, что, поскольку британский кабинет зависит от общественного мнения, Грей выжидает, когда Германия «очевиднейшим образом поставит себя в положение виноватого», что он «уже близок к тому, чтобы поставить ловушку» Германии^[15].

Англо-германское морское соперничество было главной, но не единственной причиной надвигающейся войны. Вторая половина XIX и начало ХХ века были эпохой расцвета национализма и национальных движений. Проходившие под знаменем национально-освободительной борьбы балканские войны положили начало разделу Османской империи. Наследство этой средневековой империи было огромным — но главным призом были черноморские проливы и Константинополь. Когда болгарская армия приблизилась к «Царьграду», Россия недвусмысленно заявила на него свои права. Причины, побуждавшие Россию к борьбе за Константинополь, были аналогичны причинам, заставлявшим Германию создавать «Флот открытого моря»: речь шла о защите свободной торговли. Большая часть русской торговли шла через черноморские проливы, и если бы они оказались в руках сильного противника, то России угрожала морская блокада.

В ноябре 1913 года в Турцию прибыл германский генерал Лиман фон Сандерс, которому было поручено реорганизовать турецкую армию и построить форты в проливах — это сделало бы возможным морскую блокаду России. 6 января 1914 года министр иностранных дел Сазонов подал Николаю II доклад, в котором указывал на возникшую угрозу и предлагал «одновременное совместное занятие Россией, Францией и Англией известных пунктов Малой Азии...»^[16] Этот план не был поддержан правительством, поскольку он мог привести к войне с Германией, а позиция Англии оставалась двусмысленной. При обсуждении плана выяснилось, что в ближайшее время соотношение сил на Черном море должно было резко ухудшиться: Турция заказала в Англии четыре дредноута, два из которых должны были прийти на Босфор осенью 1914 года. Сазонов обратился к Грею с настоятельной просьбой задержать передачу этих судов Турции — но Грей и Черчилль ответили, что они не контролируют частные заказы судостроительных компаний. Таким образом, если Россия желала бороться за Константинополь, то нужно было атаковать летом 1914 года — и предварительно убедить Грея и Черчилля нейтрализовать турецкие дредноуты.

Когда 28 июня 1914 года в Сараево был убит эрцгерцог Франц Фердинанд, то никто не предполагал, что это приведет к мировой войне. Ожидался конфликт между Австро-Венгрией и Сербией: убийство было организовано прибывшей из Белграда группой сербских националистов, и Вена пылала жаждой мести. Следы вели к влиятельной сербской организации «Черная рука», которую возглавлял руководитель военной разведки Дмитриевич; в эту организацию входило десять генералов и несколько членов правительства. «Черная рука» уже пять лет вела необъявленную войну против австрийской администрации в Боснии, надеясь оторвать эту провинцию от раздираемой национальными конфликтами Австро-Венгрии. В этой обстановке австрийская «военная партия» видела единственный выход в энергичном подавлении сепаратистских движений. Убийство эрцгерцога давало удобный повод для разгрома славянского сепаратизма и подпитывавшей его Сербии, и вожди «военной партии», министр иностранных дел граф Бертхольд и начальник генерального штаба Конрад, решили воспользоваться этим поводом. Однако прежде чем приступать к действиям, венское правительство решило заручиться поддержкой своего союзника — Германии, и Вильгельм II предоставил ему «карт-бланш». Кайзер полагал, что конфликт будет локальным, и не придавал ему большого значения. 6 июля он, как обычно, отбыл на своей яхте в круиз к берегам Норвегии, а 15 июля туда же отправился на маневры «Флот открытого моря». Канцлер Бетман-Гольвег уехал в свое поместье, а адмирал Тирпиц отдыхал на курорте Тарасп. В Берлине остался только статс-секретарь иностранных дел Ягов, которому вечером 22 июля был представлен текст австрийского ультиматума, предназначенного для предъявления Сербии. Текст показался Ягову слишком резким, особенно выделялись два пункта, которые предусматривали участие австрийских чиновников в расследовании нитей сараевского покушения на территории Сербии. На возражения Ягова граф Бертхольд ответил, что ультиматум уже отослан в Белград.

24 июля содержание ультиматума стал известно в европейских столицах. Ознакомившись с документом, Грей сказал германскому послу Лихновскому, что если ультиматум не приведет к осложнениям между Австрией и Россией, то ему нет до этого дела. Но он уже знал, что осложнения будут: в Петербурге не могли допустить превращения Сербии в австрийского вассала. Узнав об ультиматуме, Сазонов в запальчивости воскликнул: «Это европейская война!» Он сразу же пригласил на совещание британского и французского послов, Бьюкенена и Палеолога. Сазонов и Палеолог были едины в том, что война может быть предотвращена только выступлением Англии. «Если бы Англия теперь же заняла твердую позицию рядом с Россией и Францией, — писал позднее Сазонов, — войны бы не было, и наоборот, если бы Англия нас в эту минуту не поддержала, полились бы потоки крови, и в конце концов она все же была бы вовлечена в войну. Несчастье заключалось в том, что Германия была убеждена, что она могла рассчитывать на нейтралитет Англии. <…> Говоря с сэром Дж. Бьюкененом, я не подозревал, что мне когда-либо придется найти в австрийских и германских первоисточниках буквальное подтверждение моих тогдашних предположений»^[17].

Но Грей отказался поддержать Францию и Россию. «Что он не сделал этого, кажется весьма странным, — отмечал Тирпиц, — ибо в июле 1911 года Ллойд-Джордж <…> не замедлил выступить с открытыми угрозами, хотя в то время положение было далеко не столь острым. На этот же раз Англия воздержалась даже от предупреждения с глазу на глаз»^[18] (курсив — С. Н.). Более того, 26 июля английский король Георг V в дружеской беседе пообещал Генриху Прусскому (брату кайзера), что в случае европейского конфликта Британия останется нейтральной.

С другой стороны, Грей подталкивал Россию к мобилизации: он намекал, что считает русскую мобилизацию вполне естественной. Действительно, 25 июля русское правительство обсуждало этот вопрос, и было решено начать частичную мобилизацию против Австро-Венгрии, если австрийцы нападут на Сербию. Пока же объявлялся «предмобилизационный период»: войска возвращались на зимние квартиры, в крепостях вводилось военное положение, выставлялись минные заграждения и т. д. Кое-где (в приграничных районах) происходил призыв резервистов, и в целом, по оценке германского посла Пурталеса, многие военные мероприятия «принадлежали к числу таких, какие у нас (в Германии. — С. Н.) происходят только по издании приказа о мобилизации»^[19].

Ситуация оставалась еще неопределенной, но русское правительство торопилось с мобилизационными мерами, так как мобилизация и переброска войск в России требовала не меньше 40 дней — в то время как Германия могла мобилизоваться за 14 дней. Германский план Шлиффена-Мольтке был рассчитан именно на быстроту мобилизации: в случае войны предполагалось за 40 дней разгромить Францию, а потом перебросить войска навстречу русским. Поэтому начальник русского генштаба, генерал Янушкевич, стремился во чтобы то ни стало выиграть у начальника германского генштаба, генерала Мольтке, хотя бы несколько дней. В отсутствие кайзера и Мольтке в Берлине поначалу не оценили важности этих приготовлений, и Ягов ответил французскому послу, что частичная русская мобилизации не вызовет соответствующего ответа Германии — но всеобщая мобилизация повлечет за собой войну.

Между тем Грей тоже проводил мобилизацию британского флота. Благодаря происходившим тогда маневрам флот был сосредоточен в Портленде, но маневры закончились и пришло время распускать резервистов. По совету Грея Черчилль приказал сохранять боевую готовность на кораблях. Таким образом, «Гранд-Флит» был готов нанести внезапный удар. Германский флот в это время находился у берегов Норвегии. Вильгельм II приказал срочно возвращаться, и окруженная дредноутами яхта кайзера направилась к родным берегам.

26 июля стал известен сербский ответ на ультиматум Вены. Сербы согласились на все, кроме участия австрийских чиновников в расследовании обстоятельств сараевского убийства. Австро-Венгрия сочла ответ неудовлетворительным — и это означало подготовку к войне.

Утром 27 июля Грей вызвал Лихновского и впервые выразил неудовольствие по поводу действий Вены, которые могут привести к войне. Вместе с тем он предложил посредничество четырех держав — Британии, Германии, Франции и Италии, чтобы предотвратить войну между Австро-Венгрией и Сербией. Затем Грей сказал несколько ободряющих слов русскому послу Бенкендорфу и отправился на заседание кабинета министров. О том, что произошло на этом заседании, известно только из записок одного из членов кабинета, лорда-президента Джона Морли. Морли рассказывает о выступлении Грея: «Он осведомил нас о содержании телеграммы Бьюкенена из Петербурга от 24 июля: Сазонов надеется, что Англия не откажется объявить о своей солидарности с Францией и Россией, он предупреждает, что <…> Англия рано или поздно будет втянута в войну, и Бьюкенен полагает, что даже если Англия откажется присоединиться, Франция и Россия решились… воевать против Австрии и Германии». Изложив содержание телеграммы, «Грей своим тихим голосом сделал незабываемое заявление <...>. Он сказал, что Кабинет должен решить, должны ли мы действовать вместе с двумя другими державами Антанты, или остаться в стороне и сохранять абсолютный нейтралитет. Мы больше не можем откладывать решение. События происходят очень быстро… В случае, если Кабинет выскажется за политику нейтралитета, он не считает себя человеком, который мог бы проводить эту политику. На этом он закончил. Кабинет, казалось, испустил вздох, и на одно-два мгновения установилась мертвая тишина…»^[20]

Грей говорил неправду: Франция и Россия еще не решились воевать с Австрией и Германией, и Бьюкенен не сообщал ему ничего подобного. Напротив, Франция и Россия просили Британию о дипломатическом вмешательстве с целью избежать войны. А Грей вовсе не упоминал о дипломатии — он предлагал объявить войну Германии. «Хотя раньше… он проводил различие между дипломатическим и военным вмешательством, впредь предполагалось обращение к оружию», — свидетельствует Морли^[21].

Английские историки отвергают это свидетельство Джона Морли, утверждая, что пожилой лорд мог перепутать даты различных заседаний кабинета. Конечно, у них есть причины отрицать то, что выставляет британскую политику в неприглядном свете. Однако записки Морли открывают мотивы загадочного поведения Грея. Как утверждают все стороны конфликта, Грей мог легко предотвратить войну, если бы высказался в поддержку Франции и России. Не требовалось даже официального заявления кабинета, можно было выступить на каком-нибудь банкете — как это сделал Ллойд Джордж. Но Грей избрал другую тактику: он намекал Германии на нейтралитет, а союзникам — на поддержку против Германии. Эти намеки подталкивали обе стороны к войне, и когда противники встали бы друг против друга, Британия могла нанести внезапный удар. Известно, что Черчилль поддерживал Грея, и «Гранд-Флит» стоял наготове. «Лучшим объявлением войны будет потопление вражеского флота!» — писал адмирал Фишер^[22].

Возможно, это была та «ловушка для Германии», о которой упоминал Бенкендорф, но она не сработала. Большинство министров высказалось против войны — несмотря на то, что Грей угрожал отставкой. Удрученный Грей удалился обдумывать свое пошатнувшееся положение в кабинете. В течение следующего дня он никого не принимал, и дела в министерстве на время остановились.

Европейские правительства ничего не знали о выступлении Грея, и международный конфликт развивался своим чередом. Министр иностранных дел Австро-Венгрии граф Берхтольд торопился воспользоваться предоставленным ему «карт-бланшем» и начать войну с Сербией; в середине дня 27 июля он принес императору Францу Иосифу ноту об объявлении войны. Престарелый император не хотел войны, но Берхтольд объявил ему, что сербские пароходы на Дунае обстреляли австрийские позиции. Это была неправда, однако обман помог Берхтольду получить подпись императора. Объявление войны должно было состояться на следующий день; на тот же день была назначена частичная мобилизация австрийской армии вдоль южной границы. Чтобы не раздражать Россию, на австро-русской границе в Галиции не проводилось никаких военных приготовлений. Австро-венгерский посол в Петербурге должен был проинформировать Сазонова о том, что Вена не имеет никаких территориальных претензий к Сербии.

Тем временем в Берлине начинали проявлять беспокойство по поводу русских военных приготовлений. Канцлер Бетман-Гольвег (дезавуируя заявление Ягова) телеграфировал в Петербург, что эти меры могут вынудить Германию к мобилизации; мобилизация же означает войну. Германский посол граф Пурталес при этом объяснил Сазонову, что географическое положение Германии «вынуждает нас в случае угрозы империи предупредить наших противников быстротою» — то есть Германия не позволит русским военным отнять у нее преимущество в скорости мобилизации^[23].

Вильгельм II вернулся в Берлин днем 27 июля и только здесь ознакомился с сербским ответом на ультиматум. «Блестящее достижение для столь короткого промежутка времени… — написал он на полях сербской ноты. — Большая моральная победа Вены, но вместе с тем отпадает и всякий предлог к объявлению войны»^[24]. Утром 28 июля канцлер Бетман-Гольвег послал в Вену сообщение о том, что Германия присоединяется к британскому предложению о посредничестве с целью предотвращения войны между Австро-Венгрией и Сербией. Это означало, что «карт-бланш» аннулирован и Австро-Венгрия должна отступить, но Берхтольд ответил, что война уже объявлена.

Эффект этого сообщения был подобен разорвавшейся бомбе. Как только в Петербурге узнали об объявлении войны, совет министров поднял вопрос о начале частичной мобилизации, решение о которой было принято 25 июля. Но генерал Янушкевич неожиданно заявил, что необходимо сразу начать всеобщую мобилизацию: частичная мобилизация перепутает графики движения поездов, и тогда проведение всеобщей мобилизации (если она понадобится) станет невозможным. Тем не менее совет министров решил ограничиться частичной мобилизацией. Утром 29 июля Янушкевич приехал в Петергоф, и Николай II подписал указ о частичной мобилизации. Однако начальник генштаба продолжал настаивать на подписании «на всякий случай» другого указа — о всеобщей мобилизации. В конце концов царь подписал и второй указ, оговорив, что Янушкевич должен предварительно посоветоваться с Сазоновым.

Янушкевича волновала прежде всего военная проблема: как выиграть несколько дней у Мольтке? Он не стал советоваться с Сазоновым и решил пустить в ход указ о всеобщей мобилизации. Однако для начала Янушкевич пригласил немецкого военного атташе майора Эггелинга. Как докладывал в Берлин майор Эггелинг, «он дал мне свое честное слово в самой торжественной форме <...> что до 15 часов сегодняшнего дня нигде не начато ни одной мобилизационной меры...»^[25] Затем Янушкевич отправил генерала Добророльского, чтобы завизировать указ императора у министров. Министр внутренних дел Маклаков неожиданно заговорил о возможности революции. «Война, — сказал Добророльскому Маклаков, — не может быть популярна у нас в народных массах, для которых революционные идеи более доступны, чем победа над немцами. Но нельзя избежать своей судьбы»^[26]. Однако от Маклакова ничего не зависело, и, перекрестившись, он принял указ к исполнению.

Между тем Сазонов ничего не знал о решении Янушкевича инициировать всеобщую мобилизацию. Днем 29 июня он известил иностранных послов о намерении правительства начать на следующий день частичную мобилизацию. Он пояснил австро-венгерскому послу Сапари, что, поскольку австрийцы обладают преимуществом быстрой мобилизации, Россия объявляет мобилизацию из предосторожности и войска не предназначены для нападения. Уже в 17 часов стало известно о германской реакции: канцлер Бетман-Гольвег предупреждал, что дальнейшее продолжение русских мобилизационных мер вынудит Германию к мобилизации, и тогда европейской войны вряд ли удастся избежать. Пурталес передал это сообщение Сазонову, добавив, что речь идет не об угрозе, а о дружеском предупреждении.

Однако Сазонов истолковал это предупреждение (впрочем, уже не первое) как ультиматум. По его логике теперь не оставалось ничего иного, кроме как ввиду неизбежной войны ускорить военные приготовления и вместо частичной мобилизации провести всеобщую. В 18 часов Сазонов встретился с Янушкевичем и военным министром Сухомлиновым, и они решили дать ход всеобщей мобилизации. Выводы этого совещания были по телефону доложены императору, и Николай II изъявил согласие на отдачу соответствующих распоряжений. Как гласит стенограмма, «известие об этом было встречено с восторгом тесным кругом лиц, которые были посвящены в это дело»^[27]. Ввиду ясного предупреждения Германии это решение означало неизбежную европейскую войну.

Однако часы еще не пробили полночь. Объявление войны Сербии не означало немедленного начала боевых действий: австрийцам требовалось две недели для мобилизации предназначенных для атаки корпусов. Вильгельм II выдвинул предложение, которое позволило бы Австро-Венгрии остановить войну, не «потеряв лицо»: австрийцы могли занять Белград как залог выполнения условий ультиматума, а потом остановиться и передать конфликт на рассмотрение держав. Это предложение «остановиться в Белграде» было передано в Вену поздно вечером 28 июля. Ночью 29 июля кайзер послал телеграмму Николаю II: «…принимая во внимание сердечную и нежную дружбу, издавна связывающую нас крепкими узами, я употребляю все свое влияние, чтобы побудить австрийцев действовать со всей прямотой для удовлетворительного соглашения с тобой. <…> Твой искренний и преданный друг и кузен... Вилли»^[28]. Одновременно и царь, стоявший перед мучительным выбором, обратился с призывом к кайзеру: «…Стремясь предотвратить такое бедствие, как европейская война, я прошу тебя во имя нашей старой дружбы сделать все, что ты можешь, чтобы твои союзники не зашли слишком далеко. Ники»^[29].

Эти две телеграммы пересеклись; затем, вечером 29 июля, последовал обмен телеграммами о способах разрешения конфликта. Кайзер, в частности, писал, что «военные меры со стороны России <…> подвергли бы риску мое положение посредника». По получении этой телеграммы царь позвонил «в тесный круг восторженных лиц» и спросил, можно ли заменить всеобщую мобилизацию частичной. Когда Янушкевич стал говорить, что не может взять на себя ответственность, Николай II резко оборвал его, заявив, что берет ответственность на себя. В 1.20 ночи 30 июля царь отправил кайзеру новую телеграмму: «Военные мероприятия, вступившие теперь в силу, были решены пять дней тому назад как мера защиты ввиду приготовлений Австрии. От всей души надеюсь, что эти мероприятия ни в какой степени не помешают твоему посредничеству, которое я высоко ценю… Ники»^[30]. Вслед за этой телеграммой рано утром 30 июля в Берлин пришло известие о русской частичной мобилизации. Кайзер был взбешен. «Царь своим обращением ко мне за помощью просто разыграл комедию и провел нас, — написал он на полях телеграммы. — Ибо о помощи и посредничестве не просят, когда уже мобилизовались. В ответ на это я также мобилизуюсь…»^[31]

Кайзер понял, что его обманули: на протяжении предыдущих пяти дней в Берлин поступила масса сообщений о проводившейся русскими тайной мобилизации. По оценке генерала Палицына (который был начальником генштаба до Янушкевича) русские выиграли для мобилизации даже не пять, а двенадцать дней и фактически сорвали планы Мольтке.

И для Мольтке и для кайзера не существовало разницы между частичной и всеобщей мобилизацией: какой бы ни была русская мобилизация, она лишала Германию ее преимущества быстрой боеготовности. Если бы Германия медлила и дальше, то она оказалась бы лицом к лицу с отмобилизованными и имеющими численное преимущество армиями противников. Избежать этого можно было лишь немедленным переходом в наступление — таким образом, война с Россией и ее верным союзником, Францией, становилась неизбежной.

Но кайзера ожидала еще одна неприятная неожиданность. Днем 29 июля Грей наконец вышел из своего дипломатического уединения и откровенно предупредил германского посла Лихновского: Германия не должна рассчитывать на английский нейтралитет, если в конфликт будут втянуты Германия и Франция — в этом случае английское правительство «будет вынуждено к быстрым решениям». 30 июля это сообщение легло на стол кайзера вслед за известием о русской мобилизации, которая вынуждала Германию к войне. Франция была союзником России, она была бы неминуемо втянута в войну, а значит Британия становились на пути Германии — как айсберг на пути «Титаника».

Тирпиц писал, что германская политика налетела на подставленный штык. Отчаяние и ярость овладели кайзером. «Англия открывает свои карты, — писал Вильгельм, — в тот момент, когда ей кажется, что мы загнаны в тупик, и с нами, так сказать, покончено. Гнусная торгашеская сволочь пыталась обмануть нас банкетами и речами. Наглым обманом являются обращенные ко мне слова короля, сказанные Генриху (прусскому. — С. Н.): „Мы остаемся нейтральными и постараемся держаться в стороне от этого возможно дольше”. Грей уличает короля во лжи, и эти слова Лихновскому лишь проявление нечистой совести из-за имеющегося даже у него чувства, что он обманул нас. <…> Гнусный сукин сын! Англия одна несет ответственность за войну и мир, а никак не мы»^[32].

Вильгельм II счел необходимым в первую очередь ответить царю. Он сдержал негодование и попытался объяснить ситуацию: «…Австрия мобилизовала только против Сербии и только часть своей армии. Если теперь <…> Россия мобилизуется против Австрии, то моя роль посредника, которую ты мне любезно доверил <…> подвергнется опасности, если не станет совершенно невозможной. Вся тяжесть решения ложится теперь исключительно на тебя, и ты несешь ответственность за мир или войну. Вилли»^[33].

Затем была послана очередная телеграмма в Вену с «настоятельной рекомендацией» немедленно принять предложение четырех стран о посредничестве. Но Бертхольд тянул время и не отвечал. «Легкомыслие и слабость должны ввергнуть мир в самую ужасную войну, имеющую целью в конечном счете гибель Германии… — писал Вильгельм II. — Англия, Россия и Франция сговорились, учитывая условия нашего союза с Австрией, сделать сербский конфликт предлогом для войны с нами на уничтожение… Мы должны либо подло предать нашего союзника и предоставить его на произвол России <…> либо подвергнуться нападению <…> и они сообща совершенно разорят нас. Глупость и неспособность нашего союзника станет для нас петлей на шее»^[34].

Кайзер заставил Генриха Прусского отправить телеграмму, взывающую к совести английского короля: «Если ты действительно и серьезно желаешь предотвратить эту ужасную катастрофу, осмеливаюсь тогда предложить тебе использовать свое влияние на Францию и, следовательно, на Россию, чтобы они остались нейтральными...»^[35]

В действительности, делая свое заявление Лихновскому, Грей не советовался ни с королем, ни с кабинетом: это было личное мнение Эдуарда Грея. Фактически оно ничего не значило, потому что большинство английского кабинета было против войны. После понесенного 27 июля поражения Грей не стал подавать в отставку и выжидал. Узнав о будущей русской мобилизации, он дал Сазонову сигнал о поддержке — сигнал, о котором давно просили Россия и Франция. Однако он был подан слишком поздно и поэтому изменил свой смысл: теперь, когда война стала неизбежной, это был сигнал о поддержке русской мобилизации.

Одновременно был подан другой сигнал. Черчилль решил удовлетворить просьбу Сазонова о «нейтрализации» турецких дредноутов. Два огромных корабля стояли у причальной стенки верфи «Виккерс и Армстронг» в готовности отправиться на Босфор. 29 июля они без единого выстрела были захвачены отрядом английской морской пехоты. Это был маленький «копенгаген» Уинстона Черчилля: внезапный удар, без объявления войны уничтожающий неприятельский флот. Правда, это был не германский, а турецкий флот, который угрожал будущей союзнице Англии, России. Сазонов теперь мог вернуться к своему плану захвата Константинополя — плану, который означал войну с Германией.

Сазонову была необходима поддержка Черчилля и Грея, потому что вопрос о мобилизации еще не был вполне решен. Янушкевич упорно доказывал, что частичная мобилизация невозможна, и фактически она еще не начиналась — происходил лишь медленный и тайный призыв резервистов по плану всеобщей мобилизации.

Николай II полагал, что при частичной мобилизации еще можно сохранить мир, но всеобщая мобилизация неминуемо приведет к войне. 19 июля он получил телеграмму от Распутина: «Верю, надеюсь на мирный покой, большое злодеяние затевают, мы не участники»^[36]. Утром 30 июля в разговоре с министром двора Фредерихсом царь сказал, что крайне недоволен Янушкевичем и Сазоновым, что он твердо решил избежать войны. Николай II написал письмо кайзеру с предложением обсудить все вопросы на Гаагской конференции; это письмо должен был доставить в Берлин генерал Татищев.

В это время Янушкевич, Сухомлинов и Сазонов обсуждали вопрос о том, как убедить царя объявить всеобщую мобилизацию. Около полудня посол в Берлине Свербеев телеграфировал о том, что в газете «Локаль Анцайгер» появилось сообщение об объявлении всеобщей мобилизации в Германии. Это была газетная утка, о чем статс-секретарь иностранных дел Ягов сразу же известил Свербеева. Свербеев немедленно отправил телеграмму с опровержением, но, как потом объяснял Сазонов, она «почему-то запоздала». В три часа дня Сазонов прибыл на аудиенцию к царю и сообщил ему ложные сведения о всеобщей мобилизации в Германии.

«Я сказал это Государю, — вспоминает Сазонов, — и прибавил, что как из телеграммы Вильгельма II к Его Величеству, так и из устного сообщения мне Пурталеса я мог вынести только одно заключение, что нам войны не избежать <…>. В таком положении Государю не оставалось ничего иного, как повелеть приступить ко всеобщей мобилизации». Николай II долго молчал. «Затем он сказал мне голосом, в котором звучало глубокое волнение: „Это значит обречь на смерть сотни тысяч русских людей. Как не остановиться перед таким решением?” Я ответил ему, что на него не ляжет ответственность за драгоценные жизни, которые унесет война. <…> Наконец Государь, как бы с трудом выговаривая слова, сказал мне: „Вы правы. Нам ничего другого не остается делать, как ожидать нападения. Передайте начальнику генерального штаба мое приказание о мобилизации”»^[37].

Сазонов немедленно позвонил Янушкевичу и передал ему высочайшее повеление. Окончив диктовать текст, он сказал: «А теперь вы можете сломать телефон. Отдайте ваше приказание, генерал, и исчезните на весь день»^[38]. Сазонов опасался, что царь может изменить свое решение.

Первые известия о русской всеобщей мобилизации достигли Берлина поздно вечером 30 июля. Эффект был таков, что, по свидетельству Тирпица, канцлер Бетман-Гольвег «производил впечатление утопающего»^[39]. Время сомнений истекло, и начальник генштаба Мольтке без промедления взял власть в свои руки. Около полуночи он телеграфировал своему коллеге, начальнику австрийского генштаба Конраду фон Гетцендорфу: «Встретьте твердо русскую мобилизацию. Австро-Венгрию надо сберечь. Немедленно мобилизуйтесь против России. Германия объявит мобилизацию»^[40].

Кайзер какое-то время сопротивлялся генералам, которые, обступив его, доказывали, что русский «паровой каток» движется к границе, что промедление смерти подобно. Наконец, собственная жена посоветовала ему «быть мужчиной», и 31 июля Вильгельм II объявил «состояние военной угрозы».

В полночь германский посол, престарелый граф Пурталес, вручил Сазонову ультиматум с требованием прекращения русской мобилизации. Когда 12-часовой срок ультиматума истек, в Германии была объявлена всеобщая мобилизация. В 19 часов 1 августа германский посол снова вошел в кабинет Сазонова.

«Граф Пурталес был в большом волнении, — вспоминал Сазонов. — Он повторил свой вопрос и подчеркнул те тяжелые последствия, которые повлечет за собою наш отказ считаться с германским требованием отмены мобилизации. Я повторил уже данный ему раньше ответ. Посол, вынув из кармана сложенный лист бумаги, дрожащим голосом повторил в третий раз тот же вопрос. Я сказал ему, что не могу дать ему другого ответа. Посол, с видимым усилием и глубоко взволнованный, сказал мне: „В таком случае мне поручено моим правительством передать вам следующую ноту”. Дрожащая рука Пурталеса вручила мне ноту, содержащую объявление нам войны. <…> После вручения ноты посол, которому, видимо, стоило большого усилия исполнить возложенное на него поручение, потерял всякое самообладание и, прислонившись к окну, заплакал…»^[41]

Сазонов имел не меньшие причины для волнения, чем сентиментальный старик Пурталес. В часы, предшествовавшие началу войны, Франция и Россия обнаружили, что их предали, что они оказались одни перед лицом готовой к удару германской армии. Оказалось, что Грей, который 29 июля обещал союзникам поддержку, выражал лишь свое неофициальное мнение, а не мнение английского правительства. Когда Париж и Петербург потребовали официального заявления о поддержке, Лондон ответил молчанием.

Столкнувшись с желанием правительственного большинства остаться в стороне от европейской войны, Грей начал маневрировать. У него были личные обязательства перед Францией, а не перед Россией, и он попытался вывести Францию из-под удара. Утром 1 августа Грей обратился к Лихновскому с запросом: не нападет ли Германия на Францию, если та (вопреки союзу с Россией) останется нейтральной в русско-германской войне? Лихновский, даже не запрашивая Берлин, заявил, что он может дать такую гарантию.

Вильгельм II был в восторге от предложения Грея, он приказал принести шампанское. «Значит, мы попросту двигаемся со всей армией на восток», — сказал он Мольтке^[42]. Это означало, что Германия и Австро-Венгрия объединенными силами обрушатся на Россию.

Вечером Грей передал предложение о нейтралитете французскому послу Камбону. «Я сказал Камбону, — писал Грей, — что <…> Германия соглашается не нападать на Францию, если Франция останется нейтральной в войне между Россией и Германией. <…> Франция должна принять собственное решение, не рассчитывая на нашу помощь, которую ныне мы не в состоянии обещать»^[43]. Поль Камбон был дипломатом старой школы, и честь Франции была для него превыше всего. Он отказался обсуждать предложение Грея. Позже в тот же день он сказал Ллойд Джорджу: «Вы нас предали. <…> Да знает ли Англия вообще, что такое честь?»^[44]

Лихновский и кайзер в это время ждали сообщения Грея о результатах переговоров с французами. Незадолго до полуночи пришла телеграмма от короля Георга V: король известил Вильгельма II о «недоразумении» с Лихновским, который якобы неверно понял слова Грея, сказанные в дружеской беседе. «Господин Грей, лживый пес…» — написал кайзер на полях телеграммы^[45]. Германская армия возобновила движение на запад, к французской границе.

Получив пощечину от Камбона, Грей возобновил попытки вовлечь Британию в мировую войну. Он уже не раз угрожал отставкой своим коллегам по кабинету, теперь он решился расколоть либеральное правительство и войти в союз с консерваторами. Фактически это означало предательство своих коллег по либеральной партии, которые доверили ему министерский пост. Это означало также предательство избирателей, которые голосовали за либералов потому, что либералы выступали против войны, за сокращение военных расходов и за социальные программы.

2 августа Грей и Асквит заручились поддержкой консервативной партии в вопросе о вступлении Британии в войну и о формировании коалиционного кабинета. В качестве предлога для объявления войны было использовано вторжение германских войск в Бельгию. Но причина, конечно, заключалась в том, что, как писала «The Saturday Review» (чьи слова мы привели в начале статьи): «…если бы Германия была завтра стерта с лица земли, то послезавтра во всем свете не нашлось бы англичанина, который не стал бы от этого богаче».

4 августа Великобритания объявила войну Германской империи. Из-за потери внезапности Грей и Черчилль не сумели осуществить очередной «копенгаген», но сотни германских торговых кораблей стали добычей английских крейсеров. Тирпиц не успел построить «флот риска», и Германия оказалась в тисках морской блокады. Теперь все зависело от того, сможет ли Мольтке осуществить свой план и за 40 дней одержать победу над Францией. Но Янушкевич украл у Мольтке 12 дней, и русские армии перешли границу быстрее, чем рассчитывал германский генштаб. В итоге Мольтке был вынужден перебросить на восток несколько корпусов из Франции, и германское наступление захлебнулось на Марне. Началась позиционная война, чудовищная бойня, в которой погибло 10 миллионов солдат, было ранено 18 миллионов и 7 миллионов пропало без вести.

«Массы потерявших надежду ошеломленных людей боролись за каждый вздох до самого конца».

Через четыре года истощенная блокадой Германия была вынуждена сложить оружие. Победители заставили побежденных подписать Версальский договор, в котором Вильгельму II было предъявлено обвинение «в высшем оскорблении международной морали и священной силы договоров»^[46]. Германское правительство предложило союзникам создать нейтральную комиссию для установления действительных виновников войны с тем, чтобы бывшие противники предоставили этой комиссии необходимые документы. После долгого молчания Лондон ответил, что нет нужды в создании каких-либо комиссий, потому что «ответственность Германии за войну давно уже установлена с несомненностью»^[47].

«Судьба решила против нас, — записал бывший рейхсканцлер Теобальд фон Бетман-Гольвег. — Пусть враги чувствуют себя победителями, они все же не являются судьями… Вполне объективно в состоянии будет судить только позднейший историк»^[48].