«ДАР ДРАГОЦЕННЕЙШИЙ ДЛЯ СОТРАПЕЗНИКА»

*

«ДАР ДРАГОЦЕННЕЙШИЙ ДЛЯ СОТРАПЕЗНИКА»

Константин Кравцов. На север от скифов. М., «Воймега», 2013, 72 стр.

Начну-ка я эти заметки самым неприличным образом. Все-таки в хорошем отзыве видна обозреваемая книга, а сам автор рецензии остается в тени. Так вот: канон будет грубо нарушен.

Какое-то время назад я попал в довольно распространенную, но неприятную жизненную ситуацию. О максимально аккуратном из нее выходе решил спросить православного батюшку Константина Кравцова. Это, конечно, не было исповедью: при разговоре присутствовал хоть и совсем не посторонний, но так или иначе третий человек. Наверное, мой прадед вот так же ходил советоваться к священнику: поп умнее, он подскажет. Константин действительно снабдил неплохими советами: и с житейской точки зрения, и с канонической. Но только на вопрос: «А как на самом деле? Вот чтоб спастись, чего делать надо?» — ответил: «Так никто ж не знает, как на самом-то деле».

Удивление сходного рода я в последний раз испытывал, будучи третьекурсником медицинского института. Но там осознание того, что никакого волшебства в работе врача нет, а есть знания и малоблагодарный труд, растянулось примерно на год, а на сей раз все произошло куда быстрее. Батюшка — и тот не знает как надо. Все ж одно дело читать про отсутствие эзотерических знаний в Православии, а другое — когда вот так вот…

Очевидно, потому в теплом и умном предисловии Марии Степановой к новой книге Кравцова мне показалась чуть избыточной ровно одна фраза. Та, где противопоставлены «ремесло священника» и мир поэзии, существующий «только в ситуации тревожащего, меняющего точки опоры незнания — из которого и доносится голос поэта, его „вопль тоски великой”»^[1].

С другой стороны, незнание, конечно, отправная точка, старт, однако, в финале предполагается нечто законченное. Например, в том смысле законченное, в каком уже создан наш меняющийся мир. Однако взгляд с такого ракурса на многие стихи из нового сборника лишь увеличит число вопросов. Вот два текста, расположенных почти рядом и имеющих сходные имена: «На длинных волнах» и «Вечеринка на Ретро FM». Похожий ритм, неоднозначная, но вполне возможная трактовка картинки: человек засыпает под звучание радиоприемника, вспоминая события своей жизни или фантазируя чужие приключения. Прием вообще-то рискованный: два длинных стихотворения с близким дыханием, расположенные друг за другом — это зачем? Это ведь, получается, автор на самом деле не знает, о чем хочет сказать, повторяет самого себя, топчется на одном месте!

Только вот слишком убедительны, слишком хороши «сопряжения дальнего» — именно так написал Виталий Пуханов в совсем уже давней статье о Константине Кравцове. Причем написал даже не про стихи, но про образ мышления своего сокурсника по Литературному институту. И еще вот этот финал одного из текстов:

…взорванная голова

Наполняется вновь облаками, архитектурными их превращеньями —

Музыка, брат, только музыка, музыка и мерзлота —

это ведь совсем не про сон? Тогда о чем? О смерти? Тем более нет. Объективная неясность сохраняет себя и в тексте «парном» этому.

Далее прием сопоставлений повторяется. Автор помещает рядом два весьма схожих стихотворения, одновременно выстраивая систему сквозных образов: Босх и отдельно — камни глупости на известной его картине (притом эти камни — никогда не камни, но «Тюльпан извлекают, кувшинку, морскую звезду»), радиостанции, снег, плац, глаза, другие глаза — вне физического тела, спутники в разных значениях этого слова, корабли (и отдельно — корабли дураков), пытошные инструменты с красивыми именами, север, или самый юг, что холоднее севера, лилии, огоньки… Возникает очевидная ассоциация с Cantos Эзры Паунда. Только объем текста иной и, кроме того, Паунд менял свою гигантскую поэму от издания к изданию, а здесь одновременное существование весьма насыщенных образов в совершенно разных временах и обстоятельствах возникает непосредственно перед глазами читателя — довольно лишь перевернуть страницу или просто перевести взгляд. И заметим: почти каждый следующий текст чуть изменяет мир, созданный текстом предыдущим. Вот, например, «Пустозерск»:

Снег и дороги, дороги Смоленщины,

Свечи в снегу возле Белого дома, трава полевая

И свечи в снегу — посмотрите, сегодня они еще здесь,

В поле вашего зренья, святые отцы,

Непорочные жены и чистые девы,

Сегодня они еще здесь, эти лилии у Царских врат.

Снег, трава полевая, цветы вдоль дорог,

У Останкино и возле Белого дома, где между расстрелами

Раненую баррикадницу рьяно насиловала солдатня

В промерзающем за ночь парадном: октябрьская стынь,

Победителей пьяные рыла, московская школьница —

Много про то говорить, как сказал Аввакум,

За санями бредя в Пустозерск.

Да, до самой до смерти. Добро! И еще побредем.

Купола в белом золоте, в лунном сиянии,

В тусклой сферической наледи,

Отключены все системы у станции «Мир»,

И умолкли подводники «Курска»,

Но снег серебрится во свете, светящем во тьме,

Мчится троечка, бездна звездами полна —

Именно это, наверное, можно назвать «новой социальной поэзией», если уж так нужны определения. Однако на этом же развороте читаем стихотворение «Пасха», и акценты в приведенном выше тексте оказываются чуть иными. Книга точно сама помещает отдельные свои тексты в контекст. Возникает то самое здесь и сейчас произведения искусства — его уникальное бытие в том месте, в котором оно находится, описанное Вальтером Беньямином в его знаменитой статье «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости». И другая ассоциация, далекая от литературы, возникает столь же неизбежно. В новой физике одним из главных понятий сделалось явление «квантовой запутанности». Это когда элементарная частица в результате некоторого воздействия меняет свойства парной себе частицы, находящейся, скажем, в соседней колбе. Ну, или на другом краю Вселенной — расстояния тут не важны. И время, кажется, тоже не важно. Именно оттого в книге Кравцова голландский брат Иванушки-дурачка, покинув рамки знаменитого босховского полотна, легко объемлет взглядом значительную часть Мироздания:

Что такое цветок, думает Лубберт Дасс, что такое цветок, как не глаз,

Смотрящий из камня, из шкуры его, что, как не око

Глупого камня? Размышляя о глазе и камне,

Лубберт Дасс задается вопросами в общем-то глупыми, например:

Глаз на ладони— что он увидел, проник ли

В первоначала? Обычный ли глаз? Но что такое

«Обычный»? Из Википедии Лубберт Дасс узнает о влаге

В передних и задних камерах, висящих на вертикальных осях

Стекловидных яблок, также он зрит

Спутник — из первых — искусственный спутник Земли.

А затем, в другом тексте, возвращается к создавшему его художнику, обладая чуть иным зрением:

Алтари твои, Босх, дураков корабли,

Над бетонкой Луна — мертвый спутник Земли…

Получается, для приятия корпуса стихов Кравцова необходима изрядная совокупность знаний, охватывающая не только гуманитарные области? Все-таки здесь авторское «незнание» заставляет вспомнить классическую почти метафору наших представлений о мире, когда область более или менее установленных сведений изображают в виде воздушного шара. По мере надувания, поверхность шара растет и область соприкосновения с неведомым увеличивается соответственно.

Да, стихи из книги «На север от скифов», безусловно, находятся где-то очень близко к поверхности условного шара знаний, причем ко всей почти его поверхности. Но консультироваться с Википедией по поводу каждого текста, кажется, не нужно. Попытки раскрыть смысл полностью и однозначным способом обречены на неудачу. «Все-таки поэзии ближе музыка, безусловно, чем, скажем, проза» — говорил автор книги в одном из интервью. И в его случае это действительно так. Каждое стихотворение у Кравцова длится ровно столько, сколько ему положено длиться. Не автором положено, конечно, а самим собой, своими ритмами и внутренними сопряжениями — вещь для музыки необходимая абсолютно.

Тональность этой музыки, пожалуй, точнее других определила Наталия Черных: «восхищенная скорбь»^[2], но вот причислить книгу к определенному литературному стилю будет куда сложнее. Символизм? Сюрреализм с элементами автоматического письма? Любое подобное определение будет неполным и неверным. В русской поэзии вообще с этими направлениями как-то не задалось — под их именами тут подразумевают нечто иное, чем, скажем, во Франции. В стихах Кравцова преобладают не символы и не метафоры, но метаморфозы. Здесь все может стать не тем, чем кажется. Вновь обратимся к его интервью: «Вот эти скалы Антарктиды, которые в море, они напоминают руины, которые размыты водой, будто город разбомбили, а потом его затопило, по ощущению, это что-то такое. <…> И эти скалы, они осыпаются, такие осыпающиеся причудливых очертаний скалы. Особый совершенно климат»^[3].

Подобное чувство особого климата остается от стихов книги. Разница лишь в одном: в отличие от антарктических скал, стихи эти не осыпаются. Есть такой — впрочем, дешевый довольно — прием: перепечатав верлибр «в строчку», ехидно спросить «А где здесь были стихи?» В случае Кравцова сей подход обречен неудаче. Вне зависимости от длины текста и глубины аллюзий, текст остается очень внятным на глубинном, пост-вербальном уровне.

У нас отчего-то принято уравнивать сложную поэзию с поэзией герметичной. Здесь все иначе. Стихи эти, все без исключения, обращены к читателю. Хотя вопрос автора «…многие ли / Нынче слушать пришли бы Тарковского?» относится, увы, к числу риторических.

Да впрочем, «многие» тут, наверное, и не нужны. Приглашение к диалогу не означает готовности к перемене своей точки зрения, порой весьма неожиданной. Вот разве кто-то писал о Георгии Иванове так:

На расстрелы невинных в ночи —

Учит автор «Портрета без сходства» и «Роз» —

Не смотри, по карнизу скользящий,

Иди своим царским путем,

Погружаясь в сияние в льдистом ничто,

Вспоминая, как в мутном пролете вокзала, в аду,

Мимолетная люстра зажглась, как венец.

Или об авторе, ушедшем сравнительно недавно, о Денисе Новикове:

Самосожженье? Да, но «Самопал» —

И самовозгорание. Как в нише,

Где двое в белом. Знал ли ты тогда,

Московский школьник? Космос, мол, я слышу…

А гад морских подводный ход? Но тише:

Темна, темна во облацех вода.

Внятный личный выбор при уважении выбора иного, это и есть христианский подход к слову, обращенному в мир. В общем-то, и сам Константин Кравцов дает сходное определение: «христианская поэзия (поэзия христиан) сегодня — как и всегда — это, прежде всего, поэзия, верная самой себе. И тем самым — „художественная практика” неприятия навязываемой сегодня модели мира, исключающей — тем или иным образом — все прежние „миры”. Такая поэзия — есть, а вот чего нет (или почти нет) и что хотелось бы видеть — так это объединение усилий при четкой формулировке нашей позиции, определении всех pro и contra нового андеграунда. Или, точнее, нового катакомбного искусства в эпоху дехристианизации, сиречь разрыва человека с его природой, если мы согласны с формулировкой Тертуллиана»^[4].

Ну, и почти в самом финале приведу еще одну цитату из интервью автора: «Безрадостный христианин приносит Церкви больше вреда, чем любой ее тайный или явный враг». Так это или нет, судить не возьмусь, но от книг, подобных «На север от скифов», радости в мире становится чуть больше. Она ведь разная бывает, радость-то. Не обязательно сопряженная с бездумным весельем. Порою — наоборот совсем.

Радость от новой книги К. Кравцова — это радость от сопричастности к открытию. Сколько уж в последние годы говорено-переговорено об «исследовательской функции поэзии». Только, к сожалению, понимают этот термин довольно однообразно: как развитие новых возможностей языка. Действительно, на этом пути бывают отдельные удачи, но куда чаще выходят поделки, так же соотносящиеся с поэзией, как восковая кукла с человеком. К счастью, есть и совершенно иные случаи. Их весьма немного, но много их и быть не может. В последние три-четыре года вышло некоторое количество, в пределах десятка, наверное, книг действительно системообразующих и предоставляющих русскому стиху такие возможности, какие чуть раньше не смогли открыть ни бастионообразная «традиция», ни радикальное новаторство, ни политический активизм, например. Повторю: это именно возможности, выходящие за сугубо литературные пределы и связанные с познанием мира. Другое дело, что у нашего читателя интерес к действительно современной поэзии, вопреки усилиям редакторов, кураторов и собственно авторов, никак не просыпается. Но, в сущности, это проблема читателя. Может, и связанная с тем, что общий шумовой фон от выходящих ежегодно многими сотнями стихотворных продуктов мешает выбору и восприятию сборников, подобных «На север от скифов». Что с этим делать — тема отдельного разговора. По крайней мере, автор в данном случае сделал все, что мог. И не сомневаюсь: он будет прочтен и услышан. А вопрос «когда?» дело, в сущности, десятое. Книга ведь и об этом тоже: о справедливости времени.

Андрей ПЕРМЯКОВ