«ОДНА ИГРА АНГЛИЙСКАЯ…»

Акмальдинова Алсу Аббасовна — студентка факультета филологии НИУ ВШЭ. Родилась в 1993 году. Живет в Москве. В «Новом мире» публикуется впервые.

Лекманов Олег Андершанович — филолог, литературовед. Родился в 1967 году в Москве. Окончил Московский педагогический университет. Доктор филологических наук, профессор НИУ ВШЭ. Автор книг «Осип Мандельштам» (2004), «Сергей Есенин. Биография» (в соавторстве с Михаилом Свердловым) (2011), «Поэты и газеты» (2013) и др. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».

Свердлов Михаил Игоревич — филолог, литературовед. Родился в 1966 году в Москве. Окончил Московский педагогический университет. Кандидат филологических наук, доцент НИУ ВШЭ. Автор многочисленных литературоведческих публикаций, автор книги «Сергей Есенин. Биография» (в соавторстве с Олегом Лекмановым) (2011). Живет в Москве. В «Новом мире» публикуется впервые.

Статья представляет собой главу из готовящейся книги «Футбол в русской поэзии. Антология-монография». Авторы выражают глубокую благодарность Александру Львовичу Соболеву за подсказки, а также благодарят Фонд Михаила Прохорова, грант которого позволил одному из авторов работать над этой статьей на родине футбола.

Алсу Акмальдинова, Олег Лекманов, Михаил Свердлов

*

«ОДНА ИГРА АНГЛИЙСКАЯ…»

Футбол в русской поэзии Серебряного века

12 сентября 1893 года на спортивной площадке, располагавшейся неподалеку от петербургского Царскосельского вокзала^[1], состоялся один из первых в России футбольных матчей. Он был устроен в перерыве между соревнованиями велосипедистов. Краткий и, что характерно, иронический отчет об этом событии напечатал «Петербургский листок»:

<Б>ыл объявлен антракт. В это время публику развлекали господа спортсмены игрой в ножной мяч (Football). Записалось человек 20, суть игры состоит в том, что одна партия играющих старается загнать шар — подбрасывая ногой, головой, всем, чем угодно, только не руками — в ворота противной партии. Площадь для игры была покрыта сплошь грязью. Господа спортсмены в белых костюмах бегали по грязи, то и дело шлепаясь со всего размаха в грязь, и вскоре превратились в трубочистов. Все время в публике стоял несмолкаемый смех. Игра закончилась победой одной партии над другой...

Но русской поэзии, чтобы обратить внимание на футбол, понадобилось еще без малого двадцать лет — первое найденное нами отечественное стихотворение, в котором описывается эта игра, «Сквозной ветер» Саши Черного, датировано 1910 годом:

Графит на крыше раскален.

Окно раскрыто. Душно.

Развесил лапы пыльный клен

И дремлет равнодушно.

Собрались мальчики из школ.

Забыты вмиг тетрадки,

И шумен бешеный футбол

На стриженой площадке.

Горит стекло оранжерей,

Нагрелся подоконник.

Вдруг шалый ветер из дверей

Ворвался, беззаконник.

Смахнул и взвил мои стихи —

Невысохшие строчки.

Внизу ехидное: «хи-хи»

Хозяйской младшей дочки.

Она, как такса, у окна

Сидит в теченье суток.

Пускай хихикает она —

Мне вовсе не до шуток.

Забыл, забыл… Сплелись в мозгу

Все рифмы, как химера,

И даже вспомнить не могу

Ни темы, ни размера.

1910

Гейдельберг^[2]

Не стоит удивляться тому, что первое русское стихотворение о футболе было напечатано в журнале, рассчитанном на массовую аудиторию. Честь освоения новых для отечественной поэзии тем и мотивов в начале прошлого столетия нередко выпадала авторам стихотворных фельетонов в периодических изданиях^[3], которые стремились любыми способами оживить газетную или журнальную страницу. Экзотический до поры до времени футбол и все с ним связанное такое внимание обеспечивали почти стопроцентно. Иногда, впрочем, журналисты и фельетонисты расцвечивали информацию о новомодной спортивной игре дополнительными эффектными оттенками и деталями.

Например:

Как это ни покажется странным и смешным, но существуют спортсмэны-калеки — одноногие футболисты или с поврежденными ногами. А между тем, футбол требует, пожалуй, более других спортов хорошего сложения, силы и легкости. Эти «единственные в мире» игроки находятся, конечно, в Америке; все они, за малым исключением, пациенты лечебницы Резингтона и все безусловно жертвы спорта — всевозможных состязаний... Поистине, «горе от… спорта».

Но все ж они не унывают — истинная любовь и истинное призвание к спорту спасают…^[4]

Или:

В Петербурге с большим успехом подвизается труппа артистов-лилипутов.

Маленькие артисты очень серьезно и вдумчиво относятся к своему искусству. Играют, как большие… И какой у них разнообразный репертуар — драма, комедия, оперетка и даже обозрение!

Наш фотограф снял любимое развлечение лилипутов — игру в футбол.

Летом почти весь свой досуг маленькие артисты посвящают этому спорту.^[5]

Или:

Нам сообщают, что бас Шаляпин учится играть в футбол.

«Кикает» он по утрам на сцене большого театра Народного дома, которая по размерам не менее футбольного поля.

Когда у г. Шаляпина окончательно пропадет голос, он будет ездить на гастроли по России в качестве состязающегося в футбол^[6].

Так или иначе, но король стихотворного фельетона Саша Черный будет еще не раз и не два писать и упоминать о футболе в своих стихотворениях^[7].

Играющими в футбол в русских стихах (как и во второй строфе «Сквозного ветра») часто будут изображаться именно гимназисты и школьники — в стихотворении Саши Черного эта естественная связь дополнительно подкрепляется рифмой «школ» — «футбол». Повторится (в стихотворении А. М. Барановского 1913 года, о котором речь еще впереди) и противопоставление — скучная учеба vs. веселая игра (у Саши Черного — забытые «тетрадки» vs. «бешеный футбол»), а у Барановского:

Так отроки милы,

Когда в пыли

Под зноем

Несутся роем

И мчит, как конь,

Их молодой огонь!

Забыв и «Ять»

«Колы» и «Пять»,

Восторженно они сияют…

Закономерным представляется то обстоятельство, что первыми изображенными русским поэтом игроками в футбол оказались мальчики-иностранцы: футбол довольно долго воспринимался в России как заграничная и не слишком подходящая для нашего человека забава^[8], но, правда, не немецкая, а английская^[9].

«Футбол (англ. football), вместе с крикетом самая популярн<ая> игра в мяч в Англии», — такую дефиницию футбола в 1909 году предложил «Словарь Брокгауза и Ефрона». «Несмотря на огромные успехи, которые совершает футбол во всех государствах континента, до сих пор образцовой страной для этого вида спорта является родина его Англия, — в 1913 году резюмировал общеизвестное московский специализированный журнал „Русский спорт”. — Только в Англии футболисты проходят правильную школу и с ранних лет ведут осторожный, умеренный образ жизни, которого требует избранный ими спорт»^[10].

Одержимость англичан футболом настолько удивляла, восхищала и ужасала русскую публику, что рассказам о британских болельщиках отдавали свои страницы отнюдь не только спортивные издания. Процитируем здесь полностью лишь одну, но чрезвычайно выразительную заметку, озаглавленную «Рабы спорта» и взятую нами из «Синего журнала» за 1915 год:

Спортом не надо злоупотреблять… Увлечение спортом, в особенности, футболом, в Лондоне привело к печальным результатам! «Crystal Palace» устроил на своем плацу состязание футболистов на кубок Англии. Устроители рассчитывали на 50,000 зрителей, несколько увеличив цифру предыдущего года — каково же было их изумление, когда явилось более 130,000 человек. Если принять во внимание, что входная плата объявлена была в 1 шиллинг, то можно сказать, что на состязании футболистов был установлен рекорд сборов! Но что же делать со всеми «лишними» людьми?

Истые британские спортсмены не хотели пропустить такого важного дня, — состязаний в излюбленном спорте… Все увещевания полиции и организаторов торжества оказались тщетными. Всегда находчивые, ни перед чем не останавливающиеся англичане не потерялись и стали карабкаться на крыши разбросанных вокруг «Crystal Palace» шатров и сараев.

Окончилось все печально — несколько сот человек провалилось сквозь, почти все они оказались ранены и были отправлены в ближайший госпиталь на счет устроителей матча…

Горе от спорта!

Довольно любопытные данные по поводу такого всенародного увлечения спортом в Англии дает газета «Daily Mail», устроившая специальную анкету по этому вопросу.

— Когда в конце недели устраивается матч football‘а, то из 40,000 наших рабочих 20 процентов отсутствуют, — говорит администратор угольных копей в Пендлибюрэ.

— В дни состязаний футболистов мы работаем только полдня, — говорит директор фабрики в Клейтоне, где работает 1,800 человек.

— Наши рабочие, — жалуется владелец стеклянного завода, — становятся сумасшедшими в дни состязаний и совершенно не являются на работу, не считая даже нужным нас предупредить…

Теперь некоторые фабрики постановили предложить официально своим патронам отпускать рабочих в дни состязаний на 3 — 4 часа.

Поистине Англия устанавливает мировой рекорд любви и увлечения спортом…^[11]

Неудивительно, что правило «Мы говорим „футбол”, подразумеваем — „Англия”» (и наоборот) работает во многих русских стихотворениях и фрагментах стихотворений об этом виде спорта, датированных 1910-ми годами.

Начиная с непритязательного фельетона 1912 года, посвященного необходимости срочно урегулировать трения между московской футбольной лигой и футбольным клубом проживавших в Москве британцев:

Нельзя терять и мига,

Оттяжки тут смешны:

Британский клуб и лига

Мир заключить должны!

К чему еще тут споры,

К чему задор лихой?

Ах, лучше доброй ссоры,

Ей Богу, мир плохой!^[12]

И завершая упоминанием о футболе в ориентально окрашенном стихотворении Николая Гумилева «Египет» 1918 года:

Пусть хозяева здесь — англичане,

Пьют вино и играют в футбол,

И Хедива в высоком Диване

Уж не властен святой произвол!^[13]

Для полноты картины нужно еще напомнить, что Англия в начале прошлого века воспринималась в России не только как страна футбола, но и вообще как главная спортивная держава в мире. Лишь в глумливом стихотворении (сатириконца Василия Князева) российский обыватель мог задаваться вопросом-мечтой:

Месье, ужели в сфере спорта

Мы англичан не победим?^[14]

Серьезный ответ на этот вопрос был: англичане, эти «дети холода и спорта»^[15], в футболе, теннисе, крокете и гребле недосягаемы.

Хороший пример вписывания футбола в более широкую британскую перспективу представляет собой стихотворение Влад. Королева «Спорт», опубликованное в 1916 году:

Далекой Англии дитя,

Сын мореплавателей гордых,

Тебя лелеяли, шутя,

Туманы хмурые и норды.

И стяг воздвигнувший в годах,

На высоте Альпийской кручи,

Во скольких радостных сердцах

Теперь ты властвуешь, могучий!

Копья отрывистый бросок,

Прыжки стремительного ветра

И промельк утомленных ног

На роковых последних метрах.

Мускулатура стройных тел,

Объятья, медленные схватки,

Волнует зрителей предел

Борьбы, решающий и краткий.

Велосипеда легкий лет,

Стремленьем стиснутые нервы,

Сжимает гонщик руль и вот —

Пересекает финиш первый.

Веселый теннис на лугу,

Июльским полднем озаренный,

Товарищ нежному врагу —

Он ей — покорный и влюбленный.

Футбола загородный матч,

Костюмов пестрые движенья,

Свисток — безжалостный палач —

Игры фиксирует решенья.

И сонмы радостных когорт —

Спортсмены в хоре многоликом —

Тебя, владыку юных — Спорт,

Приветствуют созвучным кликом^[16].

Соответственно, футбол иногда упоминался в русских стихотворных текстах начала столетия в паре с теннисом^[17], как это сделано в городской зарисовке Николая Агнивцева «Успокоение» 1913 года:

И вот, засунув ручки в брючки.

Благонадежен и душист,

Стал вылезать на свет, по штучке,

Академист! Академист!

Пришел он правой стороною,

Пришел, понюхал и — ушел:

Наука — нечто ведь иное,

Чем лаун-теннис и футбол!..^[18]

или — в юмористическом стихотворении А. Радакова «Поиски» 1913 года:

В гамаке, качаясь, грезить,

По грибы ходить, купаться,

Тихим радостям крокета,

Лаун-тенниса, футбола

Благодушно предаваться...^[19]

или — в наброске к неоконченной поэме Александра Блока 1904 (!) года, в котором футбол, впрочем, лишь подразумевается:

Там — в парке, на лугу широком,

Захлопал мяч и lawn-tennis…

Важно, однако, отметить, что авторы, писавшие о теннисе, зачастую преподносили читателю старый сюжет о любви-поединке, но в новой упаковке. В таких стихотворениях роли противоборствующих игроков доставались юноше и девушке. Сравните в приведенном выше «Спорте» Королева, а также в следующих стихотворениях и фрагментах стихотворений 1913 — 1916 годов:

НА ТЕННИСЕ

Среди молчанья общего трещат мячи.

От маленькой Маники расходятся лучи.

(М. Каплан)^[20]

Вы увлекали — варкою варенья

И теннисом; — даря нам свой дебют…

(А. Микули)^[21]

Средь аляповатых дач,

Где шатается шарманка,

Сам собой летает мяч,

Как волшебная приманка.

Кто, смиривший грубый пыл,

Облеченный в снег альпийский,

С резвой девушкой вступил

В поединок олимпийский?

Слишком дряхлы струны лир:

Золотой ракеты струны

Укрепил и бросил в мир

Англичанин вечно-юный!

Он творит игры обряд,

Так легко вооруженный,

Как аттический солдат,

В своего врага влюбленный.

Май. Грозовых туч клочки.

Неживая зелень чахнет.

Всё моторы и гудки, —

И сирень бензином пахнет.

Ключевую воду пьет

Из ковша спортсмэн веселый;

И опять война идет,

И мелькает локоть голый!

(О. Мандельштам)

и т. п.

В стихотворениях же о футболе любовная тема столь естественным образом, как в стихотворениях о теннисе, понятное дело, не возникала, тем более что футболисты, судя по всему, на российской социальной лестнице в это время занимали не слишком высокие ступени и завидными кавалерами у девушек не считались.

Можно быть плохим поэтом,

Проституткой, футболистом,

Готтентотом… —

в такой сомнительный синонимический ряд футболист угодил в шуточном стихотворении Николая Вержбицкого 1912 года «Что хорошо и что плохо»^[22],

— Как пишется: «бал-ван» или «бол-ван»?

— Погоди, как это определить… Говорится: «фут-бол»… Значит «бол-ван»… —

такую шутку в 1914 году напечатал петроградский юмористический журнал «Осколки»^[23].

Только футболист остается не охваченным всеобщим любовным порывом в финале пошловатого стихотворения «Наступление ночи», напечатанного в тех же «Осколках» в том же 1912 году и подписанного «Певец Дианы»:

Из труб не виется дымок,

Идет на свидание кошка,

И девы капризная ножка

Танцует пред сном «кэк-уок»…

Ряды неотступных забот

Сменяются грезою сладкой,

А старая дева украдкой

Стишки из шкатулки берет.

Все это вступительный лист

Симфонии «Ночи» открытый;

И спит лишь да-а-а-вно, как убитый,

Не чувствуя ног футболист!^[24]

Не способствовала упрочению социальной репутации игроков в футбол и фонетическая близость самого слова «футболист» к скандально звучавшему в 1913 — 1917 годах слову «футурист». Эта близость обыгрывалась, например, в юмористическом рассказе Алексея Свирского 1913 года «Коммивояжирующие Заратустры (Злободневная легенда)»:

Писатели опять переглянулись. Наступило тяжелое молчание.

— Скажите, пожалуйста, — вдруг обратился к комиссионеру Незеваевский, — футуристы были у вас?

— Кто такие? — переспросил комиссионер и вытянул шею.

— Футуристы?

— Это фокусники, которые большим мячиком играют?

Писатели расхохотались.

— Нет же, то футболисты, а футуристы это — поэты. Они стихи пишут. Но стихи такие, каких еще никто не слыхал. Понимаете, у них стихи состоят не из слов, а из звуков, и они не читают, а мяукают, каркают, лают.

— Ой, так это-таки интересно!^[25]

а также в газетной статье Д. Левина 1913 года «Наброски»:

Поэзия, переставшая быть поэзией, становится игрой, спортом, занимательным только для тех, кто заранее готов подчиниться правилам игры, всем ее условностям, кто понимает, любит и увлекается тем родом упражнений, который поддерживается данным спортом. Символисты, акмеисты, футуристы, футболисты, хоккеисты, шахматисты… в конце концов весь вопрос сводится только к победе над теми или иными трудностями...^[26]

и в графоманском цикле куплетов Сергея Сокольского «В защиту барышень», в котором, между прочим, возникает и английская тема. Здесь рассказывается о том, как некий русский кавалер пытается обольстить английскую барышню, бредящую «голлом и футболом»^[27], да только ему это не удается. В отместку футболист в куплетах Сокольского описывается как существо еще менее привлекательное, чем футурист (низшая степень падения по законам массовой поэзии того времени):

Будь ты глупым футуристом;

Будь ты даже футболистом;

Будешь ты ей Пушкина милей^[28].

Завершается стихотворение проклятьями Бетти и в ее лице — всей увлеченной спортом британской нации:

Так будет спорта! Какого черта

Я к англичанке, дурень, лез;

Как будто бабы в России слабы,

Хоть и не знают слова «jes».

Прощайте, Бетти! в своем куплете

Вам, спортивный бес,

На любовном поприще желаю

Чирей на нос! «O jes»!^[29]

С «гимназическими» «британские» мотивы скрещены в стихотворении «Футбол» юного поэта-дилетанта Виктора Константиновича Кальяна (или Кальян), помещенном в его книге 1914 года:

Одна игра английская

В Россию к нам пришла

И молодежь российская

Ее переняла.

«Футболом» называется

Игра та расчудесная

Мячом в ней все кидаются

В ворота очень тесные;

Форварды и хавбэки,

Участники игры,

Голькиперы и бэки

Их защищать должны.

Вот в этом заключается

Вся суть игры в футбол.

Причем всяк раздевается

Так, что чуть-чуть не гол.

Игра эта заморская

К нам быстро привилась

И молодежь заправская

Ей сильно увлеклась.

И к нам теперь в гимназию

Она уж заползла.

Так точно же, как в Азию

Заразная чума^[30].

Британская тема возникает в этом и в некоторых других стихотворениях о футболе не только прямо («Одна игра английская…»), но и через смакование английских словечек — футбольных терминов («Форварды и хавбэки… // …Голькиперы и бэки»). Сравните в стихотворении «Теннис» (1916) Владимира Палея:

«Play?» — «Ready!» — И летит чрез сетку быстрый мяч.

Люблю я handicap и очень строгий match…^[31]

Еще один ключевой для ранних русских стихотворений о футболе мотив, отчетливо звучащий в стихотворении Кальяна, — это мотив наготы спортсменов («Причем всяк раздевается / Так, что чуть-чуть не гол»). Этот мотив почти никогда не окрашивался у отечественных авторов игриво-эротически. Среди редких исключений — небольшой фрагмент жанровой сценки, помещенной в «Осколках» в 1915 году:

...зрители кричат:

— Гол! Гол!!!

Жена неизвестного в фуражке спрашивает у мужа:

— Это которого же они голым-то называют? Они все, кажись, полуголые!

— Не знаю! — недовольно отвечает муж <…>

У одного из играющих белые трусики все в грязи на задней части, потому что во время игры он свалился и сел прямо на грязное место.

Не замечая этого, какая-то барышня кричит ему, когда он пробегает мимо:

— Вася, Вася! Не ударьте лицом в грязь!

— Довольно того, что он задом в грязь ударился! — острит кто-то со стороны. — Зачем же еще и лицом!

Барышня, увидев, что футболист, действительно, в грязи, прижимает к своему лицу платок и приткнувшись лицом к себе в колени, покрасневши не может сдерживать хохота^[32].

Гораздо чаще нагота и атлетическое сложение спортсменов^[33] служили для авторов, писавших о футболе, поводом к сопоставлению современности с античностью.

Это могло быть сделано от противного, как в не слишком остроумном стихотворении сатириконца Евгения Хохлова «Олимпийское». Гармонично сложенные эллинские спортсмены тут противопоставлены убогим современным «клеркам из Лондона» (еще одно преломление британской темы):

Где-то в Греции, и много лет назад,

Жили юноши прекрасные, как боги,

Жили девушки прекраснее наяд,

Жили весело, не ведая тревоги.

Разве нужно непременно знать,

Что читал когда-то в Иловайском,

Если вдруг захочется играть,

И предаться на лужайке пляскам?!

Быть могучим, ловким, точно тигр,

Обнажить и грудь, и торс, и руки.

Позабыться в хмеле буйных игр,

Натянуть струну в упругом луке?!

Вдруг захочется какой-то красоты,

Красоты в своем убогом теле?!

............................

Это все прекрасные мечты,

Это то, чего бы мы хотели.

Клерк из Лондона теперь футбольный бог,

Снимет где-нибудь в уборной брюки,

И обуется в смешной большой сапог,

И какие-то нацепит штуки.

Прозвучит серебряный свисток,

Клерк натянет (отвернитесь, боги!),

Трикотажный фиговый листок

На свои мозолистые ноги.

И запрыгает футбольный Аполлон

(Как уйти от этой старой мерки?),

А за ним такие же, как он,

Кривоногие и жилистые клерки.

Я не знаю, что такое красота,

Но люблю упругость в гибком теле…

Это все прекрасная мечта,

Это то, чего бы мы хотели^[34].

Процитируем также отрывок из иронической миниатюры, напечатанной в «Осколках» в 1915 году:

С наступлением весны, вместе с мухами, ожили и наши футболисты.

У футболистов почему-то есть пристрастие к громким названиям. Есть футбольный кружок «Триумф», есть «Гладиатор», есть «Победа». Говорят, что нарождаются еще кружки «Гром и молния» и «Фурор».

Однако среди гладиаторов есть такие гладиаторы, у которых рост не больше полтора аршина, а ножки тоненькие, как макароны.

Впрочем, и то сказать, какие же гладиаторы могут народиться в холодном климате северной столицы?

«Триумф» также напоминает древний Рим, где победители въезжали на триумфальной колеснице, под триумфальные ворота, увенчанные лавровыми венками.

Но ни у одного триумфатора из «Триумфа» мы не видели на голове лаврового венка. Может быть потому, что лавровый лист продается в лавках уже высушенный, вместе с перцем?^[35]

Однако современность могла уподобляться античности и вполне всерьез, как это сделано в восторженных стихотворениях о футболе двух одесситов — А. М. Барановского и Александра Кранцфельда, датированных одним и тем же, 1913 годом.

У Барановского ярко проявилась еще одна особенность, присущая многим футбольным стихотворениям, — репортажность, привязанность к определенному матчу между двумя конкретными клубами. Точная датировка, совсем по-журналистски выставленная под его «поэтическим репортажем» («12 октября <19>13 г.»), дает нам возможность установить, что в стихотворении рассказывается о той же игре, отчет о которой был помещен в номере «Одесских новостей» от 13 октября 1913 года.

Вот полный текст этого короткого отчета:

Третьего дня состоялся футбольный матч между одесск<ой> кр<аевой> футб<ольной командой> «Стелла» и гимназической командой Аккермана «Террор». Матч привлек много публики. Результат матча 6:0 в пользу одесск<ой> футб<ольной> ком<анды> «Стелла». Заметно хорошая была игра из одесск<их> футболистов и форвардов: С. Койфмана, К. Бланкмана и А. Слепого. Из хавбеков выделялся В. Гнатовский. Красиво играли беки: Д. Коган и Г. Шекер. Со стороны аккерманцев выделялся игрой — голкипер Маньковский. Реферировал матч — Кауфман^[36].

А вот утешительный для гимназистов из Аккермана «репортаж» Барановского, завершающийся возвышенным античным уподоблением:

Футбол, футбол!

Вот первый гол

Взлетает ввысь.

Гордись, гордись

Чьей силы дар

Ноги удар

Опасность отвратил,

Когда от сил

Отстав, он мяч

Опередил и вскачь

По мятой зелени

Его к тени

Противника пустил!

Рукоплесканья.

Похвальные желанья

Первым быть,

Их молодая прыть

Высказывает прямо,

И отроки упрямо

Оспаривают шар,

Пока вечерний пар

Их крепких ног

Не скрыл. Итог

Судьею оглашен;

Финала звон…

Так отроки милы,

Когда в пыли

Под зноем

Несутся роем

И мчит, как конь,

Их молодой огонь!

Забыв и «Ять»

«Колы» и «Пять»,

Восторженно они сияют,

Пред зрителем мелькают

То сине-белым,

То ярко-красным

Одежды цветом…

Тогда приветом

Дальним Рима

Их бега кажется картина…^[37]

Элементы репортажности содержит и стихотворение «Футбол» Александра Кранцфельда: в нем названы имена двух известнейших одесских игроков, Джекобса^[38] и Дыхно, как раз в 1913 году приведших сборную Одессы к первому месту в чемпионате России. В третьей строфе стихотворения Кранцфельда современные футболисты, как и у Барановского, преображаются в античных спортсменов, только не в римлян, а в эллинов:

ФУТБОЛ

Р. М.

Тела упруги, движенья быстры,

В порывах мощных поет весна.

И каждый возглас, как будто выстрел.

Толпа трепещет, толпа пьяна.

Под ярким небом крик одобренья,

Крик порицанья слились в одно.

Здесь все в экстазе, здесь все в гореньи:

«Поддай-ка Джекобс! Урра, Дыхно!..»

Вся в бирюзовой оправе зелень.

В прозрачный купол уходит мяч.

Над мягким полем, где ожил эллин,

К мячу так близко летает грач.

Толпа рокочет, залита солнцем,

Звенят удары могучих тел.

Улыбки женщин горят червонцем

Тому, кто молод, красив и смел…^[39]

Как видим, и в стихотворениях 1910-х годов футболисты порою изображались любимцами женщин.

Существенная разница между стихотворениями Барановского и Кранцфельда, на которую мы бы теперь хотели обратить внимание, состоит в том, что в первом случае внимание автора было сосредоточено прежде всего на игроках; во втором — почти в равной степени и на игроках и на зрителях.

Выбирать между динамичными портретами отдельных игроков, групповым портретом футбольной команды и/или зарисовками собравшейся на стадионе публики будут впоследствии почти все поэты ХХ века, взявшиеся за «репортажи» о футболе (серьезные коррективы в эту альтернативу внесут репортажи по радио, а затем — трансляция матчей по телевизору).

В фокусе внимания авторов стихотворений о футболе будет часто оказываться и судья со свистком (сравните в стихотворениях В. Королева, Е. Хохлова и А. Барановского, полностью приведенных нами выше). Омонимическое соответствие — футбольный судья и судья, выносящий юридические приговоры, тоже сохранит свою актуальность. Сравните с обыгрыванием этой ассоциации в юмористической сценке «На „футболе”» 1915 года:

Простая женщина говорит своему мужу в рыночной фуражке:

— А чего же этот свистун со свистком только бегает и ни разу мячика не ударил?..

— Это у них мировой судья…

— На случай драки?

— Понятное дело… В азарте того и гляди один другому по морде смажет! Сейчас он их в будку судить поведет…

— А свистит-то он чего же? Подбадривает?

— Просто предостережения делает: заметит, что кто-нибудь кулаком замахнулся — сейчас и свистнет сам, чтобы тот по физиономии другому не свистнул! Видишь, в наказание и игра снова начинается…

— Ничего подобного, — важно возражает неизвестному маленький гимназист, — «рефери» дает свисток, когда «аут» бывает, или «офсайд», или «пендель»…^[40]

Но гораздо большее внимание в русских стихотворениях ХХ века о футболе будет доставаться игроку с амплуа, в поэтических текстах 1910-х годов особенно не выделяемому, — голкиперу.

Абсолютно не задействованным в стихотворениях 1910-х годов остался и потенциал, содержащийся в уподоблении футбольная борьба — политическая борьба, который в советской поэзии, разумеется, заработает с полной отдачей.

Впрочем, примеры подобных аналогий можно отыскать и в сатирической публицистике второй половины 1910-х годов, в частности, в миниатюре Ефима Зозули «Дети» 1917 года:

В саду играют дети. В футбол. Большой коричневый мяч, обтрепанный, покорный, пыльный, похожий на лысый череп уличного индусского мудреца, устало катится по песку и взлетает от бешеных толчков.

Играющих шесть-восемь.

Я сижу на скамье с газетой в руках. Читать не могу, — тяжело и тошно. Остается — смотреть на детей. Смотрю.

В центре играющих смешной полный мальчишка, лет девяти, в морской фуражке с позолоченной надписью: «Геркулес». Его игра невольно вызывает улыбку. Он стоит все время, широко расставив ноги, и важно ждет приближения мяча. Но когда мяч стремительно летит прямо на него, — он пугается, нагибается, беспомощно топчется на месте и, в конце концов, мяч достается другим. Когда же ему удается словить мяч, он совершенно спокойно берет его и с видом собственника уходит в сторону.

— Да скорее, ты! Чего заснул!

Но он не торопится. Крепко держит мяч. Наконец, под влиянием окриков, бросает его, конечно, криво и нелепо, и мяч летит в кусты.

Газетные слова и понятия прочно засели во мне, и я смутно думаю, что этот мальчик — кадет. Ведь кадетизм, как и большевизм, как и другие политические течения — сидит в глубине человеческой души, сидит с самого рождения. Я думаю, это бесспорно. И почему-то начинаю чувствовать ненависть к этому толстому мальчишке с самодовольной физиономией и осторожной игрой. В его движениях, — я вижу кадетскую тактику, в его возгласах, — слышу кадетские речи, и это смешит меня.

Конечно, среди играющих есть и «большевик». Вот он: худой, крепкий, длинноногий, с поясом в руках, с фуражкой на затылке и расстегнутым воротом курточки. Мяч летит в пяти саженях от него и высоко летит, но «большевик» прыгает, как воробей, прыгает, тянется к нему руками и ни минуты не отдыхает. И, — смотрите! — как он горит, когда мяч на минуту попадается к нему в руки. Он размахивается так, точно собирается полететь вместе с ним, затем толкает мяч одновременно и ногой и рукой, и еще бежит за ним, и дико кричит и, наконец, теряет равновесие от пылких движений.

Я вижу, — совершенно отчетливо вижу, — этого мальчика выросшим. Вот он в цирке «Модерн» произносит большевистскую речь. Те же движения, что и тут, то же искаженное от страсти лицо…

В конце концов, это занятие меня увлекает, и я начинаю отыскивать среди детей не только партии, но и отдельных деятелей.

Вот, например, этот маленький мальчик в тяжелых длинных брюках с выпученными испуганными глазами, который стоит в стороне и наблюдает, — это Бурцев. Прирожденный Бурцев. Не сомневаюсь, что если подойти к нему и спросить, он сразу укажет, кто здесь среди играющих с мячом, — провокатор. Но к счастью, никто этим не интересуется, и маленький Бурцев пока не у дел.

А интересно, где же Керенский? Ведь Керенский должен быть! Он и есть. Вот он!

Этот миленький худой мальчик в белых штанишках, с тонкой шеей, с благородным худым личиком, — это Керенский. Он весь в порыве, весь в горении. Он в центре, он впереди всех, он доброжелателен ко всем, он выше всех, и «кадет» и «большевиков», ему важно, чтобы летел правильно мяч, чтобы высоко летел…

И он бежит по всем направлениям, вырывает у всех мяч почти из-под носа, бросает и опять бежит его ловить…

Слюнявый мальчик на кривых ногах, почему-то с ключом в руке, стоит и ухмыляется. Его все радует: и беснующийся «большевик», и самодовольный, упрямый и никчемный «кадет», и «Керенский» и все остальные. Чему он ухмыляется, — неизвестно. Он не играет, но, когда около него падает мяч, он быстро ударяет его ключом, толкает ногой и убегает… Странная партия. Я очень затрудняюсь назвать ее, но знаю, что такая, безусловно, есть…

Вдруг происходит заминка, появляется откуда-то сторож и гонит детей.

— Уходите отсюда! Довольно! Нечего тут мячом! Публика жалуется. Чуть младенца, вон в той коляске, не задавили… Как сумасшедшие все одно, — разыгрались!

Все стоят с раскрытыми ртами в сразу увядших позах. «Кадет» оказывается за спиной у всех, и оттуда доносится его резкий голос:

— Вы не имеете права.

— Ну, забирайте мяч, живо! — говорит сторож, — тут не место для игры!

«Большевик» хмуро, исподлобья смотрит на сторожа и вдруг кричит:

— Мальчики! Да что его слушать! Давайте играть!

И, по случаю «происшествия», бросает мяч не только при помощи рук, ног, всего туловища, но даже головы, так, просто, бросает мяч и отталкивает его лбом.

Остальные дети окружили сторожа и галдят.

«Керенский» хлопочет, убеждает, грозится…

У «Бурцева» еще более выпучились глаза. Он внимателен до дрожи. Он знает, в чем тут дело. Но его никто не спрашивает, и он пока молчит. Но это не важно. Он потом, когда вырастет, напечатает всю историю.

А тот, кривоногий, пользуясь суматохой, добрался до мяча и бьет его для чего-то изо всех сил ключом… И шпыняет ногами… Зачем?..

-----------

Милые дети! Я никогда раньше вам не завидовал, но теперь, не скрою, завидую! Какое счастье, какое великое счастье ждет вас, если бы вы знали!

Когда вы вырастете, — Россия, надо надеяться, будет в таком положении, когда не нужны будут ни кадеты, ни всякие партии. Будут просто свободные граждане. И если б вы знали, какое это счастье, что в вас не проявится то, что в вас заложено!

Ведь теперь так темно и скверно отчасти потому, что в каждом из нас все это проявляется… Не может не проявиться!

Я вам очень завидую, дети!^[41]

Тропы (сравнения, метафоры и гиперболы), преображавшие мяч (тот предмет, на который во время матча обращают самое пристальное внимание, как игроки, так и зрители), использовались в русских стихотворениях о футболе 1910-х годов на удивление скупо и редко. Но ведь именно подобные метафоры и сравнения меняли статус футбольных стихотворений, привлекали к ним внимание всех читателей, а не только любителей малопопулярного тогда экзотического спорта.

Это хорошо понимали три стихотворца-модерниста, разговор о которых мы приберегли под конец статьи: Константин Липскеров, Валерий Брюсов и Осип Мандельштам.

Константин Липскеров в стихотворении 1915 года заложил традицию уподобления футбольного мяча планете (и планеты — футбольному мячу). С некоторыми другими, процитированными нами ранее футбольными стихотворениями его текст роднит античный колорит, введенный через мотив наготы (в двух финальных строках)^[42]:

Может быть, это только злые дети,

Злые дети злого бога

Присели поиграть на минутку.

Они построили землю и небесную дорогу,

А мы живем на свете

И думаем, что это не в шутку.

Может быть, когда мы любим и нам больно, —

Это только господние дочери

Вонзают в нас по очереди

Полушутя, полуневольно

Длинные иглы, которыми

Они расшивают полуночи звездоузорами.

Почему же и нам горем и радостью не поиграть немного?

Ведь кому-то смешон наш стон и плач.

Поглядите на луну.

Разве это не футбольный мяч

Голоногого бога?

В специально посвященном футболу стихотворении «У круглого камня» (1913), автором которого был Валерий Брюсов, поставивший себе за правило первым или, во всяком случае, одним из первых осваивать новые для русской поэзии темы, роль мяча отводится огромному финскому валуну:

Белея, ночь приникла к яхте,

Легла на сосны пеленой...

Отава, Пейва, Укко, Ахти,

Не ваши ль тени предо мной?

Есть след ноги на камне старом,

Что рядом спит над гладью вод.

Туони! ты лихим ударом

Его отбросил от ворот!

Бывало, в грозные хавтаймы,

Неся гранитные шары,

Сюда, на тихий берег Саймы,

Вы все сходились для игры.

Где ныне косо частоколом

Вдали обведены поля,

Под вашим божеским футболом

Дрожала древняя земля.

И где теперь суровый шкипер

Фарватер ищет между скал,

Когда-то Юмала-голкипер

Лицо от пота омывал.

Былые матчи позабыты,

И вы — лишь тени в белой мгле, —

Но тяжкие мячи — граниты

Лежат в воде и на земле.

29 мая 1913

Вуоксенниска^[43]

Брюсов, конечно же, не упустил возможности обогатить свой поэтический словарь новыми, почерпнутыми из тогдашнего спортивного лексикона существительными: «хавтаймы», «голкипер», «матчи», да и само слово «футбол». Три из них («хавтаймы», «футболом» и «голкипер») он еще и зарифмовал — впервые в истории русской поэзии — и наверняка тоже поставил себе это в заслугу. Неброско противопоставляя свой текст еще только складывавшейся, но уже влиятельной традиции, Брюсов отказался от британского антуража. А классической (древнегреческой или римской) античности он предпочел декорации из «Калевалы», то есть, если так будет уместно выразиться, — из античности финской. Совместить картину игры футбол с эллинскими мотивами Брюсов позволит себе несколько позднее, в одной из строф послания «Максимилиану Волошину»:

В расщепы гор вложил ты халцедон,

И аметист, и сердолик, — но ими,

Твоей волшбой, гремит лишь Посейдон,

Играя в мяч со скалами нагими.

Но ведь и футбольная тема к этому времени утратит значительную долю своей новизны.

Возвращаясь к перечислению сравнений, метафор и гипербол мяча в русской поэзии начала ХХ века, вспомним, что в одном из двух опубликованных в 1913 году футбольных стихотворений Осипа Мандельштама мячу была уподоблена отсеченная человеческая голова.

Два мандельштамовских «Футбола» должны быть поставлены в связь с теми его стихотворениями 1913 года, в которых интенсивно осваивалась злоба тогдашнего дня. В них упоминались или подразумевались гибель «Титаника», небоскребы, кинематограф, теннис, бокс, поло, крокет, американский бар...

С одной стороны, в мандельштамовском увлечении современностью можно было бы усмотреть следование принципам и манифестам акмеизма, провозгласившим приоритет посюстороннего и сиюминутного над мистическим и вечным. С другой стороны, должно быть учтено и то обстоятельство, что большинство стихотворений о злободневности Мандельштам не включил в свою итоговую акмеистическую книгу «Камень» (1915). Следовательно, в этих стихотворениях будет правомерно увидеть попытку реализации иной, не акмеистической программы. Осторожно нащупывая сразу несколько путей своего возможного поэтического развития, Мандельштам, по-видимому, учитывал опыт Петра Потемкина, в чьих стихотворениях виртуозное владение модернистской техникой было поставлено на службу ходовым темам русских юмористических и массовых журналов.

Неслучайно один из вариантов своего «Футбола» наш поэт опубликовал в непритязательном журнале «Златоцвет», а второй и вовсе — в «Новом Сатириконе», так что на оба его стихотворения упала густая тень от тех фельетонов о футболе, которые обильно цитировались нами выше.

Вот вариант «Златоцвета»:

Рассеян утренник тяжелый.

На босу ногу день пришел.

А на дворе военной школы

Играют мальчики в футбол.

Чуть-чуть неловки, мешковаты,

Как подобает в их лета,

Кто мяч толкает угловатый,

Кто охраняет ворота...

Любовь, охотничьи попойки —

Все в будущем, а ныне — скорбь;

И вскакивать на жесткой койке.

Чуть свет, под барабанов дробь.

Увы, ни музыки, ни славы!

Так, от зари и до зари,

В силках науки и забавы

Томятся дети-дикари.

Осенней путаницы сито.

Деревья мокрые в золе.

Мундир обрызган. Грудь открыта.

Околыш красный на земле^[44].

А вот — версия, напечатанная в «Новом Сатириконе»:

Телохранитель был отравлен.

В неравной битве изнемог,

Обезображен, обесславлен

Футбола толстокожий бог.

И с легкостью тяжеловеса

Удары отбивал боксер:

О, беззащитная завеса,

Неохраняемый шатер!

Должно быть, так толпа сгрудилась,

Когда, мучительно-жива,

Не допив кубка, покатилась

К ногам тупая голова.

Неизъяснимо лицемерно

Не так ли кончиком ноги

Над теплым трупом Олоферна

Юдифь глумилась...^[45]

Предшествовал же обоим «Футболам» вариант, оставшийся в черновике:

Рассеян утренник тяжелый,

На босу ногу день пришел;

А на дворе военной школы

Играют мальчики в футбол.

Чуть-чуть неловки, мешковаты —

Как подобает в их лета;

Кто мяч толкает угловатый,

Кто охраняет ворота.

[Потерян пояс, шапка сбита.

Околыш на сырой земле.

А дядьки вечером сердито

Мундир утюжат на столе.]

Мундир обрызган. Шапка сбита.

Околыш красный на земле.

А в парке путаницы сито,

Деревья мокрые в золе.

Глухая битва закипает:

На месте топчутся и вот

Один мячом завладевает

И как герой в толпе живет.

С улыбкой тонко-лицемерной

Не так ли кончиком ноги

Над головою Олоферна

Юдифь глумилась [и враги.]^[46]

Так же, как Брюсов, Мандельштам во всех трех вариантах своего стихотворения отказался от самого легкого, напрашивавшегося пути — тема Англии не возникает у него ни разу^[47]. Это было сознательное, продуманное решение, на чту указывает, например, сопоставление наших стихотворений с фрагментом о футболе из позднейшей мандельштамовской прозы «Шум времени» (1923):

На Загородном, во дворе огромного доходного дома, с глухой стеной, издали видной боком, и шустовской вывеской, десятка три мальчиков в коротких штанишках, шерстяных чулках и английских рубашечках со страшным криком играли в футбол. У всех был такой вид, будто их возили в Англию или Швейцарию и там приодели, совсем не по-русски, не по гимназически, а на какой-то кембриджский лад^[48].

Поскольку футбол в Советской России прижился хорошо, о его английских корнях в советской поэзии и прозе начала 1920-х годов было если не совсем, то почти забыто. Соответственно, Мандельштам мог спокойно позволить себе вспомнить об «английских рубашечках» и «кембриджском ладе» мальчиков из Тенишевского училища.

Возможно, впрочем, и другое объяснение почти полного отсутствия специфически английских мотивов в двух мандельштамовских «Футболах»: эти мотивы уже были отыграны в его «Теннисе» и в еще одном стихотворении 1913 года, впоследствии напечатанном в «Новом Сатириконе», — «Спорт»:

Румяный шкипер бросил мяч тяжелый,

И черни он понравился вполне.

Потомки толстокожего футбола:

Крокет на льду и поло на коне.

Средь юношей теперь — по старине

Цветет прыжок и выпад дискобола,

Когда сойдутся в легком полотне

Оксфорд и Кембридж — две приречных школы!

Но только тот действительно спортсмен —

Кто разорвал печальной жизни плен:

Он знает мир, где дышит радость, пенясь...

И детского крокета молотки,

И северные наши городки,

И дар богов — великолепный теннис!^[49]

Мандельштам почти никогда не стремился избежать банальности любой ценой. Вот и в своих стихотворениях о футболе он не убоялся воспроизвести картинку, уже не раз и не два к тому времени описывавшуюся в русских текстах об этом виде спорта: мальчики играют в футбол, позабыв об утомительной учебе. Другое дело, что у автора «Камня» речь идет о мальчиках из военной школы, то есть изящно и естественно соединяются друг с другом две темы, до этого развивавшиеся в футбольных текстах параллельно: школьного, гимназического детства и войны. А уже за военные образы второго варианта стихотворения и черновика цепляются ассоциации из иудейской античности: иудейка Юдифь после ночи любви отрезает голову ассирийскому полководцу Олоферну (Иудифь 8:7).

В поэзии 1920-х годов список предметов, которыми можно играть в футбол — от самых маленьких до огромных, — будет значительно расширен^[50].

Но об этом мы еще только надеемся рассказать.

Победили футболисты

Петербуржцев, а теперь

Едут в Питер хоккеисты,

Открывать к победе дверь.

И узнать должны мы вскоре,

Долетит до нас молва:

Победит в неравном споре

Петербург, или Москва!

Он не речист,

Но ярый футболист,

При миросозерцаньи куцом

Подбить товарища способен буцом.

Хотя его и штрафовали

От драки же могут отучить едва ли.