ВЫЗРЕВАНИЕ МЫСЛИ ДО ПОЛНОТЫ

*

ВЫЗРЕВАНИЕ МЫСЛИ ДО ПОЛНОТЫ

В. В. Бибихин. История современной философии. СПб., «Владимир Даль», 2014, 398 стр.

Из всех опубликованных лекционных курсов Владимира Бибихина «История современной философии», пожалуй, единственный, который позволяет соотнести своеобразие мысли Бибихина с некоторыми внешними «стандартами», ведь дисциплина с таким названием встречается на каждом философском факультете у студентов-философов старших курсов.

Перед нами запечатленные в книге лекции, которые, согласно образовательным требованиям, охватывают период «современной философии», традиционно (в учебниках и аудиториях) начинающийся в аккурат с завершением немецкой классической философии. Это завершение маркируется в зависимости от вкуса или намерений каждого преподавателя обычно появлением философии неогегельянства (с фигурой Маркса во главе) либо — с линии Шопенгауэр — Кьеркегор — Ницше. Если с исходной позицией курса все более-менее утвердилось, то завершают «современную западную философию» — на ком доведется (исходя из нехватки лекционных часов, осведомленности или, наоборот, незнания самых последних громких имен в философии, и т.д.). Так студенты, кстати, могут узнать, когда именно и кем для их преподавателя завершается «современность». Например, у нас, когда я был студентом, «современность» заканчивалась Хайдеггером и Гадамером. Чуть позже, у младших поколений студентов, она продвинулась до Делеза и Деррида. Сегодня, возможно, кто-то даже заговаривает на одноименном курсе о пока еще живущих Жижеке и Бадью, Хабермасе и Нанси.

Сложность курса усугубляется тем простым обстоятельством, что если только преподаватель увлекается философией, то среди всего перечня философских персоналий и школ, начиная с середины XIX века и вплоть до сегодняшнего дня, обязательно найдется то течение или имя, которое его наиболее захватывает, о котором — в силу захваченности — хочется говорить много (всегда?), но именно поэтому — нельзя мысль уложить в прокрустово ложе академических часов. В случае Бибихина не стоит лишний раз напоминать увлекающие фигуры Хайдеггера и Витгенштейна (и — отчасти, в рамках полемики — Деррида), а потому, казалось бы, в этой книге о Хайдеггере будет больше сказано, чем об остальных. Однако, начиная с 16-й и вплоть до последней, 20-й лекции, публикуются не развернутые тексты таковых, но лишь рукописные наброски к лекциям, сделанные в 2002 году. Сюда попадают Гуссерль (о нем набросков не меньше, чем если бы сохранилась целая лекция, даже, возможно, больше), Гадамер, Хайдеггер (пять неполных страниц), Ясперс, Мерло-Понти, Сартр, Камю, Витгенштейн, Деррида, Делез (в одиннадцать строк). Текст к лекции о Витгенштейне и вовсе не был написан, а потому издатели выбрали к публикации здесь подчеркнутые самим Бибихиным на данный случай фрагменты из книги «Витгенштейн. Смена аспекта» (основанием для которой послужили три курса о Витгенштейне, прочитанные в 1994, 1996 и 2003 годах.).

Особенностью курса является то, что в рамках данных лекций можно было сосредоточиться на тех, к кому при иных обстоятельствах никогда бы не обратился. Что касается увлекающих фигур, то им были отведены специальные места в статьях, переводах, авторских курсах (о Витгенштейне, «Ранний Хайдеггер» и др.). Желающие побольше узнать о любимых Бибихиным авторах встретят как раз будто бы намеренное замалчивание. Если же он касается «своих» авторов, то порой в совершенно неожиданных аспектах (Хайдеггер постоянно упоминается, когда речь идет о других философах; можно сказать, что он — фигура, непременно комментирующая саму работу лектора).

Перед нами уникальная возможность посмотреть, как Бибихин делал то, с чем имеет дело каждый из нас, обращаясь не к тому, что захватывает, но, напротив, — к тому, кто неинтересен, вторичен, поверхностен (и тем не менее входит в обязательную программу курса). Легко говорить увлекательно перед лицом увлекающего, но сила мысли и ее строгость проверяются и выверяются также и на том, что «необходимо» (даже если и «не хочется»). Кроме того, тут же единственная возможность увидеть: в каком направлении разворачивалась бы мысль Бибихина, если бы при невероятном повороте событий он занимался, скажем, Ричардом Рорти или Германом Когеном. Мы здесь не столько знакомимся с «источниками» мысли философа, сколько с его захватывающим умением вступать в беседу с другими, вовлекая, приглашать их к осмыслению важных вещей, порою (и тогда перед нами свершается воистину чудесное действо) — и в первую очередь — именно тогда, когда сами собеседники не подозревали о глубине собственной мысли, о собственной актуальности и полноте.

Этот курс — поздний (читался дважды: в 2002 и в 2003 годах, в Институте философии и Институте Св. Фомы соответственно), а потому говорить о том, что перед нами предстает «учащийся» Бибихин, демонстрируя становящуюся генеалогию своей мысли, все же вряд ли приходится. Мы здесь имеем приложение уже разработанных Бибихиным вариаций на темы других философов (к примеру, в связи с Лаканом, чрезвычайно неожиданно кажет себя тема «расписания»).

С другой стороны, подлинный мыслитель, подобно Сократу, учится всегда, не переставая удивляться (и потому удивлять других). В этом смысле здесь предстает действительно важный диалог сформировавшегося мыслителя с другими, вновь ставящий под вопрос их построения. Например, говоря об опыте, выражаемом Гуссерлем, Бибихин отмечает: «Разумеется, дело идет о преображающем опыте. Лексика описания не достигает его. Использование такого опыта для конструкций невозможно. Между тем мы наблюдаем его массивное применение для методической конструкции». И ниже: «Непричастное наблюдение, созерцание своего Я и объектов (феноменов), открытие своего подлинного существа (узнавание себя) — описание „воздержания” у Гуссерля отвечает всему традиционно известному о „внутреннем человеке”. Профессионализирующая лексика трансцендентальной феноменологии (дескриптивное определение, интенциональные корреляты, эйдетика, ноэтика, ноэматика) прибавляют мало нового к пониманию „другого режима”, нуждаясь в массивной расшифровке».

Можно представить, что философ, имеющий опыт события мысли, отвечает ему благодарностью, разворачивая как умеет философскую систему, книгу, текст («если слово мысль говорит немец, то это будет конечно опыт, откровение, мистическое переживание, ответом на которое, благодарностью за которое будет эта мысль, этимологически das Gedаchtnis и der Gedanke связаны с der Dank, благодарность, т. е. мысль как память, благодарна, о подарке»).

При этом развернутая благодарность может оказаться неадекватной опыту, меньше оного (вряд ли возможно, чтобы она была больше, этакая философская лесть бытию?) или вовсе пойти не в ту сторону (получил одно, благодаришь за другое; получил от одного, а благодаришь другого). Нам же остаются только сами эти выражения благодарности, а потому необходимо перед их лицом выполнить двойную работу. Во-первых, усмотреть: каков здесь опыт мысли; во-вторых: оценить причастность благодарения подарку. В-третьих (и это самое главное): увидеть мир, в котором такой дар сбывается.

По поводу первого аспекта высказался Витгенштейн, Бибихин цитирует «Предисловие» к «Трактату»: «Эту книгу, наверное, только тот поймет, кто мысли, выраженные в ней, — или хоть подобные мысли, — уже сам однажды подумал». Историк философии определяется как своего рода резонатор, или, если выбрать аналогию более наглядную, он — приемник, способный улавливать только те волны, которые способен (тавтология не страшная, поскольку большая часть людей полагают, что они способны на то, на что не способны). Приемник этот весьма своеобразен: иногда, транслируя то, на что способен, он открывает в себе новые способности, более того — открывает новые способности к сигналам у того, кто их посылает (здесь-то как раз неожиданно глубокими могут предстать те, кто сам не помышлял об этом). Иногда же, улавливая четкий сигнал, можно выдавать лишь помехи. В этом смысле здесь перед нами чрезвычайно внимательный и чувствительный «приемник сигнала», имеющий соответствующий опыт мысли философ. Второй (причастность) и третий (мир дара) аспекты напрямую увязаны со способом осуществления первого усмотрения. Нельзя не вспомнить об одиноких мыслителях на горных вершинах, переговаривающихся между собой, образе Ницше: тот, кто усмотрел событие мысли, не может не заметить, что этот опыт — опыт самого мира.

Сказать, насколько такой курс был бы «эффективен» (по информативности, например) для студентов, ежели среди них предположить людей, ничего не слышавших о современной западной философии до этих лекций, — достаточно трудно. Во-первых, тот, кого философия уже не увлекла, вряд ли способен заинтересоваться сколь угодно подробным «информированием» (на этот счет существуют энциклопедии и Википедия), им и данные лекции показались бы избыточными. Во-вторых (странный парадокс знания): именно тот, кто уже вовлечен, кто уже знает, именно он готов слушать и внимать все новым и новым поворотам мысли, поскольку его уже манит абрис полноты (он достаточно вовлечен, чтобы подозревать о ней), но именно он, приближаясь к ней, открывает ее всегдашнюю неисчерпаемость.

Скорее всего, курс будет интересен уже вовлеченным, тем, кто увлекаясь, к примеру, Ницше, никогда не скажет: «Я знаю о Ницше достаточно, зачем мне рядовой курс лекций?» Напротив, они могут теперь воскликнуть: «Наконец-то! Теперь еще и Бибихин о Ницше!» (К слову сказать, Ницше, также находящийся не на периферии бибихинских интересов, не занимает в курсе даже отдельной лекции; он встроен в ряд философов жизни — Зиммеля, Клагеса, Шелера, Шопенгауэра, Шпенглера, Кайзерлинга; удивительно, что нигде не упоминается ни один из братьев Юнгеров)^[1].

Можно сказать, что Бибихин не столько преследует цель «первичного информирования», сколько расставляет акценты, собственные, существенные и вопросительные, по поводу современной западной философии. Именно в этих аспектах и состоит своеобразие опубликованного лекционного курса.

Поскольку современность не может нас не касаться, иногда даже грубо хватая за руку, то ровно выверить одинаковое время на каждую персону чрезвычайно сложно — да и невозможно. Некоторые персоналии упоминаются одним абзацем, другим отводится отдельная лекция, а затем они еще так или иначе продолжают в беседе участвовать (таков Гегель, но об этом ниже). Уже по самому объему уделенного внимания можно было бы сделать некоторые выводы, исходя из элементарной арифметики: тот, кому меньше отведено времени, меньше Бибихина интересует.

Но хочется предостеречь читателя от подобной скороспелости. Возможно, относительно некоторых персоналий это правило и работает. Но, при этом, следует помнить: Ницше, Дильтей, Хайдеггер, Деррида (фигуры, как минимум увлекающие Бибихина) тоже не обзавелись в этом курсе даже отдельными, посвященными себе, лекциями. Правило распределения времени по меньшей мере в первом приближении, нам мало что дает.

Куда более показательна композиция лекционного курса. «Историю современной философии» можно было бы сравнить с «Введением в философию права»^[2]: там, под узнаваемым многими названием, скрывается подлинное своеобразие как в постановке тем, так и в их раскрытии (чего стоит одно только чтение писем де Кюстина). Если открыть оглавление рассматриваемого курса, то сначала взгляд ищет (и находит) привычные для подобного курса «опорные имена», но находит их в довольно странном порядке. Традиционный порядок — идти согласно линии времени (хоть это и философия, но ведь — история!): кто жил раньше, тот и следует раньше в курсе. Таким подходом в саму историю мысли вплетается редко соответствующая ей механическая последовательность, своего рода остаток прогрессистских иллюзий («позже — значит лучше») — если Маркс был позже Гегеля, то Маркс не мог не понимать Гегеля, не мог не впитать Гегеля, не мог не быть лучше Гегеля. Следуя этой логике в самой истории, можно было бы предположить, что после Второй мировой люди стали такими, которые никогда больше не допустят Третьей (правило, дающее сбой уже на Первой мировой). Если все не так просто с мировыми событиями, то с мыслью еще сложнее — она мировое событие как таковое. Истина у Ницше приходит в мир на голубиных лапках. Можно добавить вслед за Хайдеггером: мало того, что она идет тихо, она может идти еще и очень долго (нам только предстоит философия греков). Истине Гегеля безразлично, что Фейербах и Маркс, Кьеркегор и Шопенгауэр почитают Гегеля переваренным, а Огюст Конт — еще и преодоленным. Перед нами — поле безвременных (здесь это значит: не укладывающихся в прямые линейные ряды времени) столкновений, диалогов, замалчиваний и вызреваний.

Самое сложное, что можно показать в подобном курсе, — это вызревание мысли до полноты, когда все уже сложилось, бытийствует, но мир все не замолкает, не прислушивается, не желает внимать — и наговаривает множество несущественных вещей, называя последние «философией». Можно смотреть на такие несущественные вещи, находящиеся в поле напряжения уже присутствующей настоящей философии, именно как на находящиеся в ее силовом поле.

Таковым предстает рассмотрение Гегеля и гегельянства. Сам этот курс составляет впечатление состоящего из двух неравных частей: Гегель (вплоть до 198-й страницы) и все остальное (в основном разбирательство с позитивизмом и прагматизмом; самое влиятельное в ХХ веке сохраняется лишь в набросках). До специальной лекции по Гегелю (страницы 96 — 114, продолжается и далее) Бибихин успевает рассмотреть Герцена, Прудона, Фейербаха, Хоркхаймера, Маркузе, Адорно, Хабермаса, Жижека и других. Все они — в зависимости от размаха мысли Гегеля, никогда этого размаха уже не достигают. Такой порядок имен, если его рассматривать с принятых историкоцентрированных позиций, выглядит просто вопиющим нарушением всякой логики: как может ныне живущий Славой Жижек быть рассмотренным раньше Гегеля? Он что же, выходит, — «предшественник» Гегеля?

Вот здесь-то мы и сталкиваемся с главным уроком этого лекционного курса, с тем, что весь этот курс нам собой показывает: если и можно говорить об истории философии, то она совершенно не вмещается в расхожее и почерпнутое неведомо из какой непродуманности понимание истории. У мысли свое время. Более того, мы принадлежим целиком и полностью этому времени. Вопрос в том — будет ли это время, в которое мы вовлечены, нашей историей? Хотим мы того или нет, но мы ввязались в историю Гегеля, влипли в нее. Не потому что нам нравится Гегель, а потому, что Гегель (нравится это ему или нет) — событие мысли. Это событие сначала самого Гегеля, а затем и все вокруг ввязало в себя. Оценить, понять, прервать этот круг события (эту остановку, греческое значение «эпохи») можно лишь равноценным усилием — событием мысли. Отвечают этому событию немногие: Гуссерль, Хайдеггер, Витгенштейн. Отвечают так, что после их ответов меняется сама «эпоха», она смещается — заметили мы это или нет. Например, Джону Дьюи хотелось бы, чтобы континентальная философия кончилась, потому что началась американская: «„Созерцательная теория познания” сложилась в европейских обществах, где бессильные одиночки могли только мечтать об ином, стабильном мире, где бы их не волокли куда они не хотят. Американский опыт открыл другие пути. Современный человек уже не немощен. Контролю теперь поддается то, о чем раньше не могли мечтать». Но этого пока хочется Джону Дьюи, которого не увлекло событие мысли, который много размышляет о философии, но не проникает в ее средоточие. Может быть именно потому, что подходит к ней с мерой своих желаний, в то время как у философии — своя воля, и вряд ли она «человеческая, слишком человеческая».

Шоры невнимательности, надетые на всякую «новую философию», приходящую в мир события мысли так, будто здесь никто никогда до нее не думал, ничего не понимал и по-настоящему не хотел, вряд ли способны тягаться с размахом мысли. Преодолевая вымышленных и упрощенных Гегелей, Шеллингов, Гуссерлей и Хайдеггеров, можно уподобиться тому, кто, став асом в компьютерной игре, даже представить себе не может, что существует небо, где летают настоящие, большие, шумные и тяжелые самолеты, разве что их гул может раздражать, отвлекая от игры.

Кажется, что европейская философия в лице событийных фигур создает гул или даже симфонию, под звуки которой разворачивается современность (многие радуются непонятному шуму, многих он раздражает), но отчетливо слышать напряжение этой симфонии мы едва ли способны как раз потому, что уже родились при ней, в ней, и не в наших силах волевым решением (заткнув уши?) прервать ее, «поставить другую музыку». Здесь требуется внимательная школа мысли, в мастерскую которой нас, учеников и свидетелей, приглашает Владимир Бибихин, в первую очередь в качестве друзей, которым будет сообщена главная весть: музыка уже звучит.

Михаил БОГАТОВ

Саратов