МАРИЯ ГАЛИНА: ФАНТАСТИКА/ФУТУРОЛОГИЯ

МАРИЯ ГАЛИНА: ФАНТАСТИКА/ФУТУРОЛОГИЯ

СЛУЖБА БЫТИЯ

О новых книгах Анны Старобинец и Яны Дубинянской

Сначала замечание, которое, возможно, заинтересует исследователей (чаще — исследовательниц) гендерных проблем и покажется скучноватым остальным читателям, но оно в данном случае необходимо.

Уже общее место тот факт, что постсоветская литература — сразу, как стала собственно постсоветской, — приобрела женское лицо, и очень яркое. Нина Садур, Светлана Алексиевич, Татьяна Толстая, Людмила Петрушевская начинали еще в советское время, но именно их имена и тексты отметили переход от литературы цензурной, официозной к литературе новой. Примерно то же самое произошло и с поэзией… То, что было революционным тогда, как это бывает, стало в порядке вещей. Сейчас гендерная принадлежность литератора менее важна, чем школа, направление, концепция, а раньше, кхе-кхе, все было не так, и недаром первый нашумевший сборник женской прозы назывался «Новые амазонки».

В отечественной фантастике дела обстояли, честно говоря, еще хуже. Знаток советской фантастики вспомнит, конечно, Ольгу Ларионову, и, уже несколько напрягшись, Валентину Журавлеву… и? Кажется, все.

Ах да, и еще «Лилит», прекрасная повесть Лидии Обуховой, вообще-то не фантастки…

При том что на Западе женщины тогда работали вовсю, и ярко работали.

Фантастика у нас считалась «неженским делом», а сказки для взрослых и фэнтези, где женщины чувствуют себя как рыба в воде, не очень-то поощрялись советскими идеологами. Почему — объяснять сложно и долго, но по официальной версии фэнтези «уводила в область бесплодных мечтаний, отвлекая от насущных задач». Примерно так. Предполагалось, что научная фантастика на выполнение насущных задач подвигала. Или, на худой конец, от чего-то там предостерегала, особенно западная.

Утилитарная с идеологической точки зрения роль фантастики сошла на нет с отменой доминирующей идеологии. Это не значит, что пропагандистских, лобовых текстов — и весьма малоприятного толка — сейчас вовсе нет, но речь не о них. Речь о том, что фантастика именно как род художественной литературы стала полем экспериментов и стилистических, и психологических, и каких угодно; и писательниц тут не меньше, чем писателей. Кто-то работает в тандемах (литературная пара в фантастике — дело житейское), кто-то в одиночку. Имен так много и таких ярких, что перечислять их опять же смысла нет, кого-то да и упустишь, но остановимся на двух именах и двух новых книгах авторов, без сомнения, к фантастике имеющих отношение, но проходящих и по разряду мейнстрима, или, вернее, пребывающих на мерцающей границе фантастика/мейнстрим, что сейчас опять же дело житейское. Одна — лауреат премии «Молодежный национальный бестселлер», финалист «Нацбеста» этого года; другая — финалист длинного списка премии «Большая книга»; обе вошли и в шорт-лист премии сугубо фантастической, но вполне экспериментальной и «большелитературной» — «Новые горизонты»^[1], где из 14 имен — 6 женских (и кому эта гендерная пропорция показалась значимой или хотя бы стоящей упоминания? — никому, и это хороший знак).

Анна Старобинец получила «Молодежный нацбест» за сборник рассказов «Икарова железа»^[2], в список «Новых горизонтов» вошла повесть из него же.

Выпустившая в 2005 году сборник рассказов «Переходный возраст» и сразу вслед на ним — жесткую сказку «Убежище 3/9» (тридевятое царство тут прочитывается «полуоткрытым текстом»), в этом, новом сборнике Старобинец обращает свое, авторское внимание не столько на подростков (хотя как же без них), сколько на взрослых, и эффект, пожалуй, еще более жесткий и убедительный. Детской теме эмпатия читателя, можно сказать, обеспечена, а попробуй, растрогай взрослых дядь и теть историей про точно таких же дядь и теть, не менее, но и не более несчастных, чем сам читатель?

Тут ключевые слова — точно таких же. Герои «Икаровой железы» — обычные люди, замотанные жизнью, заеденные бытом и отчаянно пытающиеся выкарабкаться из заведенного порядка, сделать как лучше. Получается, естественно, как всегда. Героиня собственно «Икаровой железы», желая получить верного и домашнего мужа, получает даже не тряпку — зомби. Героиня «Споки» (игровая и обучающая приставка «Споки» с коннотациями одновременно и «доктор Спок», и «Будь спок», мол, ребенок будет тихо заниматься своими делами и не отвлекать занятых взрослых) получает не просто удобную дочь, а дочь-врага, пятую колонну, возможно — орудие пришельцев. Герой «Сити», желающий из унылой страны третьего мира вырваться в благополучный и благословенный город, оказывается бездомным попрошайкой в вечной урбанистической ловушке… Даже за безобидное вроде желание повидаться в прошлом с собственной женой, тогда — нежной, юной, сейчас — усталой, вечно раздраженной («Граница»), герой в конце концов платит жизнью (лучше бы поехал в прошлое неандертальцев смотреть).

Кто-то из рецензентов заметил, что у Старобинец (вернее, у ее героев) любое исполнение желания оканчивается катастрофой. То есть желать опасно, иногда смертельно опасно, а осуществление желания опасно вдвойне. По мне, скорее, опасность тут в явном, деятельном намерении героев свернуть с природного, предначертанного пути. Грубо говоря, дети должны надоедать и составлять взрослым проблемы, это нормально; взрослые должны стареть и умирать; мужчина изменяет женщине с женщиной более молодой, это заложено в его природе, а в природе женщины — ревновать и мучиться, и делить мужчину с соперницей; хлеб насущный должно добывать в поте лица своего. Попытка изменить порядок вещей приводит к гибели.

Добавлю тут, что подзаголовок — «книга метаморфоз» — тут, с моей точки зрения, совершенно лишний, хотя в одном рассказе (самом лобовом, хотя, судя по рейтингу на fantlab.ru, очень симпатичном читателям) метаморфоза в чистом виде точно есть, да и собственно в «Икаровой железе» не без этого. Просто любая история — особенно хорошая история — суть история метаморфоз. Нет метаморфозы — нет истории.

Среди читательских отзывов на Livelib, в общем-то доброжелательных, иногда восторженных: «Проглотила за одну ночь. Великолепный сборник», «…просыпаешься, и тебе так неприятно, что хочется читать еще» (для хоррора — отличная характеристика) и так далее, нет-нет да и проскользнет упрек в том, что, мол, собственно фантастическая составляющая в рассказах сборника, скажем так, не нова.

Действительно, тот же замечательный «Споки» (именно он вошел в шорт-лист «Новых горизонтов») — гибрид «Вельда» и «Урочного часа» Брэдбери. Идея «Паразита» тоже не нова — у Брэдбери был такой рассказ, с той же центральной идеей, там, правда, все кончилось гораздо лучше. Собственно «Икарова железа» берет свое начало от бетризации Лема, и так далее. Дело не в этом, новых и никем не пользованных идей в фантастике не так уж много, а н/ф рассказ на то и рассказ, чтобы строиться именно что на идее, приеме, без нюансов и полутонов, а уж хоррор — тем более. Дело в той убедительности, которая отличает хорошую литературу от плохой.

Мир, выстроенный Старобинец, донельзя убедителен уже потому, что с легкостью накладывается на наш собственный. Рассказы Брэдбери воспринимались скорее как притча, чем как возможность. У Старобинец все — именно возможность.Ну вот обнаружат физиологи в мужском организме некую специфическую «икарову железу», ответственную за поисковое поведение и инициативу, научатся ее прицельно уничтожать, и получится в результате примерно то, что получилось с героем и героиней рассказа. С бытовухой, с физиологией, с хождением на социо-форумы и на сайт jelezy.net за справками, советами и консультациями; с домашними скандалами, компромиссами, постоперационными осложнениями и неизбежной личной катастрофой… Ну вот захочет замотанная мать-одиночка купить дочери игровую приставку «Споки», все именно так и произойдет, с нытьем (у всех наших девочек уже есть, и у мальчиков тоже, а у меня…), и походом в специализированный магазин, и каким-то невнятным тестированием, и розовым, в стразиках, корпусом приставки, и странными, пугающими изменениями в поведении обычной, в меру капризной, в меру хорошей девочки…

Этот мир почти такой же, как наш (фантастическую составляющую сюжета выносим за скобки), но есть и отличие. Он, скажем так, еще более упорядочен. В нем нет места личному, индивидуальному, нет места спонтанности. Каждый человек встроен в него надежно и прочно, и любая попытка выбиться из этой встроенности воспринимается как бунт, анархия. Икарова железа — атавизм? Значит, люди с действующей икаровой железой не имеют права занимать государственные должности (любые); так в Израиле, кажется, существует ограничение для не служивших в армии. Операция добровольна? Ну да, добровольна, но все устройство общества подталкивает к ней, а подростку, чтобы прооперироваться, требуется только лишь согласие обоих родителей, его собственного не требуется, и вот отец с неудаленной собственной икаровой железой это разрешение не подписывает, а с удаленной — за милую душу. В чаемом сити существует целая система скрытых испытаний, призванных определить, годишься ли ты в граждане, и все эти испытания вроде бы — на умение сотрудничать, на толерантность, на любовь к городу… А на самом деле — на что? На конформизм? На стадный инстинкт?

И так далее…

Любой отход от привычных стереотипов чреват наказанием, любая излишняя независимость, пускай даже независимость мышления, — подсудна. Мир победившей толерантности оказывается столь же неприятен, как мир хаоса и анархии, даже еще неприятней. А поскольку перенаселенный, урбанистический цивилизованный мир настоятельно требует и толерантности и самоограничения, то мы, в случае, если пойдем по пути, скажем так, цивилизации, похоже, смотрим на ближайшую свою перспективу. В такой перспективе те же трэш-романы, где мир оказывается погружен в постапокалиптическое квазисредневековье, выглядят если не как утопия, то как литература комфорта.

Я недаром в начале этой колонки говорила о пропагандистских текстах. Дело в том, что некое издательство отметилось антологией (и далеко не все авторы, принявшие в ней участие, бездарны), в идее которой лежат, скажем так, коллизии в мире победившей толерантности. В результате как-то само собой получается так, что толерантность — это ужасно, а суровая исконная традиция, приправленная нетерпимостью ко всему непривычному и странному, — напротив, хорошо и здорово. На самом деле ничего лучше толерантности (попросту, если в переводе, — терпимости к слабостям и странностям ближнего), ничего лучше нехитрой вроде бы, но на деле революционной максимы «поступай с другими так, как ты бы хотел, чтобы другие поступали с тобой» человечество еще не придумало. Другое дело, человек так сделан, что любая хорошая идея, любое правильное устройство обязательно да вывернется во что-то неправильное; и если уж перед нами идеальное общество с идеальными людьми, жди обязательно подвоха. Стругацкие, придумав замечательный, уютный мир Полудня, в котором хочется жить (и работать), вынуждены были по ходу дела придумать и тайную полицию, обеспечивавшую гражданам эту возможность и отделяющую чистых от нечистых, а в конце концов в ненаписанной, замысленной своей повести, от которой остались лишь наброски, вообще пришли к выводу о полной невозможности, иллюзорности подобного мироустройства. Иными словами, цивилизация в ее современном варианте (и стоящая за ней некая сила) требует от своего «винтика» полного самоконтроля, а уж если самоконтроля недостаточно, тут во всю включается контроль. Откуда этот контроль придет и какую форму примет (и в чью пользу он будет контролировать — понятно, что в свою, но кто этот он), это и есть главное поле измышлений фантастов, и понятно, что хоррорщикам на этом поле разгуляться легче, чем строителям утопий. Поскольку извечный страх «они нас зомбируют», в сущности, никуда не девается. А возможно, и имеет под собой кое-какие основания.

И в общем, если честно, если человечество продолжит свой прирост и вектор развития, то либо это, либо взаимная резня и, как следствие, депопуляция. То есть тот же постапокалипсис со всеми его страшилками, одичавшими взаимоистребительными группами населения, правом сильного и героями-одиночками.

В «Пансионате»^[3] Яны Дубинянской, что показательно, есть и то, и это. «Перегретый» мир урбанистической цивилизации, мегаполисов, тотального контроля и самоконтроля, строгих социальных рамок и нерушимых правил то и дело взрывается точечными выплесками агрессии, бессмысленными, бесцельными терактами, локальными вооруженными конфликтами и взрывами социального безумия. Здесь, как и в мире Старобинец, гражданин — винтик социума, скованный по рукам и ногам мелкими законодательными актами, обязательствами перед обществом, надзором попечителей и социальных чиновников…

В сторону футурологии этот мир потребовалось подвинуть совсем чуть-чуть. В принципе, можно было бы и не продвигать. Скорее всего, автору просто понадобился прием остранения, чтобы не слишком привязываться к локальной геополитике (понятно, хотя бы по именам и топонимике, что речь идет о постсоветском пространстве, но где, в какой его части?). Недаром единственным четким локусом здесь оказывается промелькнувшая на заднем плане Япония, сама по себе для нашего читателя достаточно экзотическая…

Мелкие катастрофы сливаются в одну, крупную — то ли запущенный в действие аналог адронного коллайдера отменяет реальность; то ли ядерная война уничтожает все, кроме избранных неизвестно кем, неизвестно по какому принципу остатков человечества; то ли мир продолжает существовать как существовал, а кто-то (опять же, непонятно кто) проводит над отдельными представителями человеческого рода эксперимент с неизвестными нам целями. Автор ответа не дает, и это, конечно, обидно, потому что читатель жанровой прозы привык к определенности развязки, но главное здесь — с какой легкостью принимают все разношерстные участники эксперимента версию о случившемся конце света. Постапокалиптическое существование в непонятном замкнутом локусе приморского пансионата (ностальгически-советского, уныло-бытового, с дежурной-манекеном, раз за разом повторяющей заведенную фразу «вас много, а я одна») оказывается чуть ли не облегчением по сравнению с подспудным ожиданием катастрофы, в котором неосознанно жили все это время представители вполне благополучного общества.

Дубинянская пишет не хоррор (хоррор — жанр сильнодействующий, потому и более, скажем так, замечаемый и критиками, и читателями, да и издателями тоже), а «роман идей». Но идея штука невидимая, и чтобы проявить ее в тексте, надо, грубо говоря, как-то исхитриться. Например, отдать ее действующим лицам — через диалоги героев, их споры, аргументы и контраргументы. Однако полемический прием, так хорошо работавший, скажем, у героев Достоевского, выродился в отечественной фантастике до унылых разъяснений какого-нибудь профессора Пленочкина, излагающего любознательному пионеру Ване принцип работы некоего замечательного изобретения (Стругацкие в «Понедельнике…» ехидно над этим простебались в свое время). С тех пор диалогия, идейно-напряженные разговоры, аргументы и контраргументы в нашей фантастике не то чтобы запретный, но нежелательный прием, родовое клеймо жанра. Недаром, чтобы добиться полифонии, Старобинец посылает своих героинь на социо-форумы, отдавая разные точки зрения безымянным голосам их посетителей, а Дубинянской для построения объемного, полифонического текста понадобилось тоже не только придумать некий форум и некий чат (причем идущие параллельно, в стык), но и ввести в роман с дюжину одинаково значимых персонажей, да еще с ретроспекциями (эти фрагменты у нее поданы в прошедшем времени, тогда как «актуальные» — в настоящем). С другой стороны, такая условность, как форумы и чаты, применительно к фантастической идее — или фантастическая идея применительно к житейским обстоятельствам — работает только на фоне полной бытовой достоверности; а уж она достигается через деталь, фактуру, через все то, что именуется не нашим словом кэжуал. Тут уж наши женщины не знают себе равных: бытописание, полутона, нюансы, фактура — это их… Ну и см. начало колонки. Видите, как ловко я к нему вырулила?