СВОБОДА ДАДА

Юрий Издрык родился в 1962 году в городе Калуша в Западной Украине. Автор повести «Остров Крк» (Ивано-Франковск, 1994), романов «Воццек» (Ивано-Франковск, 1996), «Двойной Леон» (Ивано-Франковск, 2000), «АМ^тм» (Львов, 2005), а также сборников эссе. Лауреат премии «Книга года BBC» (2009) за сборник эссе «ТАКЕ» (Харьков, 2009).

На русском языке произведения Издрыка публиковались в антологиях «Галицкий Стоунхендж» (М., 2003) и «Неизвестная Украина» (М., 2005), журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Вестник Европы».

Предлагаемые тексты — из сборника «Флешка-2GB» (Киев, 2009).

Юрий Издрык

_*

СВОБОДА ДАДА

Рассказы

_{ИГРА СО СПИЧКАМИ}

Дни идут за днями, и ничего не случается, ничего не происходит. За окном с достойной удивления методичностью раз за разом проезжают желтые автобусы. Подозреваю — это один и тот же имитирует массовость. Дни проходят без номеров, меток, дат. Даты узнаешь из программы телепередач. Из самих телепередач ни о чем узнать нельзя. Недавно спросил у знакомой:

— Какой сегодня апрель?

— Месяц, — ответила она, зная, что слова взаимозаменяемы.

Вчера вовсю был этот апрель, сегодня его и не видно. Затянули тучи. Но на мою бессонницу это не влияет. Вернее, моей бессоннице это не мешает.

Конечно, случаются мелкие метаморфозы. Скажем, мой банкомат разговаривает со мной все вежливей. Но денег не выдает. Похоже, понимает, что по большому счету они мне не нужны. Все по-настоящему нужное — бесплатно.

Сегодня видел женщину, которая очень быстро шла. Она курила и на ходу утирала слезы. Ветер? Солнце? Пейзаж? Делала это ловко и почти незаметно, наверное, не хотела смущать прохожих.

— Ты обратил внимание, как много людей разговаривают на улице сами с собой? — спросила меня мама.

— Это мобильные телефоны, мама.

— ?

— Они говорят в мобильные телефоны.

— Не болтай глупости. Никто, находясь в своем уме, не будет разговаривать с телефоном. И кроме того — нет же никаких проводов.

Действительно, подумал я, если бы за каждым тянулись провода, все бы так перепуталось на этом свете…

Вчера разглядывал старую фотографию атомного взрыва. Мы даже бомбу не можем взорвать, не позаимствовав у природы форму. Хотя этот рукотворный гриб очень милый. Жаль, что он вышел из моды. Перед ним так искренне склонялись деревья и срывались с поверхности дома (словно пламя свечек, задутых ребенком в день рождения). Под моим балконом еще один рукотворный гриб. Железный. Наверное, мой ровесник, но сохранился гораздо хуже, чем я: накренился, заржавел, утратил вторичные половые признаки. Впрочем, я никогда не заботился о людях так, как он. Помню его еще стройным, свежевыкрашенным. В детстве мы часто забирались наверх, на шляпку гриба, ведь только там можно было увидеть всю его красу — желтые пятнышки на красном фоне. Гриб — праобраз дома, зонта и звездного неба. Теперь, чтобы увидеть звезды, приходится смотреть вверх: на шляпке гриба только ржавчина — индустриальный аналог плесени.

Сегодня впервые за долгое время взял в руки книгу. Первую попавшуюся на полке. По правилам нового словоупотребления она должна была бы называться «Двенадцать апрелей». Изящные иллюстрации в стиле импрессионистов и под каждой подпись — фраза из текста. Я уже давно заметил: хочешь запомнить образ — придумай к нему подпись. Это как титры в кино. Причем слова не поясняют изображение, а вызывают его. Недавний мой сон был так графически переусложнен, что пришлось выдумать целую речь: «Порой и сухой асфальт похож на звездное небо. Такое подобие — случайность, не более: паленые двойники без документов и лицензий запросто приходят в этот мир и живут себе в латинских кварталах, чайна-таунах, общежитиях, естественнонаучных музеях… чай на столе, стилет на стене, видео в окнах напротив — пластилин в руках… младенцы безмолвны, неконтактны, неконтрактны, безусловны, безумны, как белье на ветру, словно крышка в погреб… нет порядка ни в бумагах, ни в новостях. Ни сентаво в кармане, ни жетона. Не позвонить — только билет в кино на вчерашний сеанс. Вот и любишь все дороги без исключения. Вот и вжимаешься в каждое шоссе, как в женщину, чтобы у тех, кто по тебе проезжает, не возникало дискомфорта. Главное — хорошие рессоры… а кто не въехал — я не виноват».

Длинные титры — самые ненадежные. Что прячется за этими словами? Не помню. Может, именно эти двенадцать апрелей? Среди них одиннадцать братьев и одна сестра, не лишенная вредных привычек. Любит курить на ходу. Сколько ни говорили ей, что это вредно, — не слушает. Ходит и курит. Быстро ходит, быстро курит. И плачет, потому что дым попадает в глаза. «Сестра-апрель, долго ли ты так протянешь?» — спрашивают хором одиннадцать братьев. Им-то хорошо. У них психотерапевтическое образование и полное отсутствие вредных привычек . Всегда готовы обсудить любую проблему. «Хочешь об этом поговорить?» — при случае спрашивают меня. Я не отвечаю. Мама еще в детстве запретила мне разговаривать с незнакомыми людьми. Поэтому я общаюсь только с телефоном. Он — настоящий друг. Умеет слушать. Умеет молчать. Это, в сущности, одно и то же. А еще он помнит все номера, все даты, дни рождения, все важные дела. Но никогда о них не напоминает. Может, из деликатности, а может, потому, что я уже давно его не заряжал. Он никогда не обижается, просто замыкается в себе. Я это понимаю. Иногда мне и самому нужно одиночество. Тогда я вспоминаю титры к позабытым снам. Или закрываю дверь на кухню и жгу там спички — одну за другой — еще одна вредная привычка.

Странно, на вид они все одинаковые, похожие друг на друга, а сгорает каждая по-своему… В этом есть что-то человеческое, не правда ли?

_{ГУЛИ-ГУЛИ}

Она появляется каждое утро. Педантично, всегда в одно и то же время. Ведет себя сдержанно и вежливо, вполне резонно полагая, что одного уже ее появления, даже молчаливого, достаточно, чтобы я понял, о чем речь. А речь всегда об одном и том же: я должен ее накормить. Готовить ей завтраки — это вообще-то не моя обязанность. Ни лично ей, ни кому бы то ни было еще я не давал никаких обещаний. Но как-то так получилось, не помню, с каких пор, кажется, с позапрошлого лета.

В конце концов, мне это не тяжело. За время нашего знакомства это даже превратилось в часть моего утреннего ритуала — наряду с холодным душем, кофе с молоком, сигаретой. Вдобавок еще и завтрак для нее. Для невротика ритуалы — дело не только привычное, но и поддерживающее. Особенно утренний, когда разум отказывается верить, что вернулась так называемая реальность, психика бойкотирует любые попытки настроиться на активную, креативную — какую там еще? — социальную жизнь, а память в очередной раз пробует инсталлироваться в групповую историю из приватной солиптической директории.

Механистичность ритуала словно бы длит интимность ночного одиночества, создает иллюзию продолжения сна. То есть создает иллюзию иллюзорности. Смягчает возвращение в шенгенскую дневную зону.

Поэтому готовить завтрак еще и для нее — дело вполне комфортное. Тем более что она не требует разнообразия, всякий раз довольствуясь одним и тем же: кукурузными хлопьями с изюмом. Следовало быть благодарным за минималистическую скромность ее желаний, но меня все же раздражали некоторые детали. Я почти уверен, что завтракать хлопьями она начала, насмотревшись американских сериалов. Во всяком случае, еще совсем недавно ни у кого из моих соотечественников и в мыслях не было, что эти прародители попкорна могут послужить полноценным завтраком. Впрочем, следует отдать ей должное: хлопья она ест всухомятку, не заливая ни молоком, ни соком, ни йогуртом. С точки зрения здорового питания, вряд ли это полезно, но такое поведение говорит о самостоятельном выборе, собственном волевом решении, по существу — об инивидуальности как таковой. А каждую индивидуальность я привык уважать.

Из американских фильмов она набралась и других глуповатых привычек. К примеру, чтобы продемонстрировать, как внимательно она относится к моим словам, наклоняет голову набок и смотрит прямо мне в глаза — точно так же изображала заинтересованность леди-терминатор из одноименной ленты. Однако и это не слишком-то меня раздражает: ведь цитата из голливудского фильма эффективней всего возвращает нас к реальности. Поэтому я трактую эту ее привычку как ненавязчивый и грамотный терапевтический прием.

Гораздо сильнее меня раздражает ее манера есть. Ест она звучно и неряшливо, разбрасывая хлопья во все стороны. Теперь после завтрака мне приходится делать уборку более тщательно, чем до нашего знакомства. Хорошо хоть она не разговаривает во время еды. Но следует упомянуть и о ее позитивных чертах. Скажем, ни разу, ни коим образом она не обнаружила своего отношения ко мне как к существу противоположного пола (что, с учетом ее возраста, было бы вполне естественно). Я очень ценю такое ее поведение, тем более что у нее есть бой-френд (я не раз видел их вместе на улице), о котором она ни разу не упомянула, не говоря уже о попытках познакомить нас или накормить и его завтраком на халяву. То есть между нами, между ею и мной, очень естественно, без внешних договоренностей возник своеобразный кодекс чести, а это, согласитесь, не часто присутствует в отношениях. С моей стороны этот кодекс работает почему-то только ночью. Я ни разу не видел ее во сне, но ее присутствие ощущал неоднократно. И вот это едва ли не чувство присутствия по Прохасько^[1], играло в моих снах роль своего рода морального императива, направляя мои действия, обусловливая поступки. Подозреваю, что именно благодаря ей я даже во сне ни разу не отважился ни на убийство, на на самоубийство.

Вот, наверное, и все. Странный пример симбиоза двух самодостаточных организмов. Впрочем, взаимовыгодный симбиоз, по утверждению биологов, как раз и свидетельствует хотя бы о частичной несамодостаточности, неспособности без помощи извне успешно функционировать в социуме (не говоря уже, в ноосфере).

Не знаю, сколько еще это продлится. Как остро каждый из нас будет переживать потерю другого — ведь вряд ли мы умрем одновременно. В конце концов, для разлуки есть еще много более прозаических причин. Намного больше, чем для счастливых встреч. Я, к примеру, часто путешествую. Правда, пока эти путешествия не навредили, поскольку во время моего отсутствия завтраки ей готовит жена. Жена считает ее горлицей, поэтому, когда выносит поутру на балкон порцию хлопьев, зовет «гули-гули-гули». На этот пароль, как утверждает жена, и в самом деле прилетает горлица. Со мной все по-другому. Наверное, орнитолог из меня неважный. Конечно, я не раз пробовал, открыв окно, приговаривать что-то вроде «гули-гули». Но ни разу никто нигде… Видно, дело в том, что в сложной игре под названием «Жизнь» пароли, коды и имена уникальны и никогда не повторяются. Даже дважды.

_{ЛОВЛЯ ЛЬВА}

География врет. На самом деле нет никаких стран, никаких городов, никаких мест, кроме того, где ты находишься сейчас. Теперь. Именно в это мгновение. Кроме нескольких квадратных сантиметров земли под твоими подошвами.

Нет никаких стен, кроме тех, что перед тобой. Да и они рассыпаются в прах, стоит тебе отвернуться.

Только безнадежно инфантильные мечтатели верят в то, что путешествия куда-нибудь приводят. Что странствуя, можно познать или узнать мир. Ведь когда мы появляемся здесь, для нас на все четыре стороны открыта лишь одна дорога.

Поэтому, если тебе кажется, что ты куда-то приходишь, попадаешь в незнакомое место, приглядись. Тебе уже должна быть хорошо знакома эта пустошь, эта пустыня, это испоганенное фотоаппаратами туристов ничто.

Однако если ты далек не только от географии и поэзии, но и от простого умения понимать сказанное, если ты всю жизнь мечтаешь попасть в Париж, Рио или во Львов, я повторю это все для тебя еще раз. Доступнее. Легче. Проще. Ты ведь любишь soft-версии, simpee stories и super-лайты, не так ли?

Итак:

Существует центр мира, который везде и нигде. Существуют и города для этого центра. Центральные города. Львов никогда не принадлежал к их числу. В разное время планета вращалась то вокруг Эфелевой башни, то вокруг Empire State Building. В разное время осью служили пирамида Хеопса, трубы Освенцима, Иудина осина или же иголка, которую анонимный тибетский монах воткнул в зрачок Будде.

Через Львов эта ось не проходила никогда. Город обречен быть окраинным. Пребывать на маргиналиях держав, уездов, областей, игрушечных империй и имперских стадионов, санаторных и санитарных зон, паломнических троп и торговых путей. Даже на картах Львов расположен там, где уже кончилась масштабная сетка. Он умудряется удерживаться на самом краешке каждого материка — столь мизерные плацдармы игнорируют не только картографы, но и осквернители могил. Собственно говоря, Львов — это пограничный кордон, сторожевая башня, последний блокпост между землей и… землей, меж небом… и небом, меж правым… и правым, меж левыми… и… и… а теперь — лев.

Сделаем остановку. Отдохни. Успокойся. Восстанови дыхание и просто повторяй за мной: «Охотиться на льва, гнаться за львом, удирать от льва, погибать от когтей льва, дрожать под взглядом льва, брать львиную долю, заворачиваться в львиную шкуру, рычать, как лев. Смеяться, как лев. Петь, как лев. Разговаривать, как лев. Плакать львиными слезами».

И — назад во Львов. Так вот, Львов испокон века — недограбленный городок у границы, что разделяет, отделяет, размежевывает несовместимые цивилизации, причем по обе стороны от границы жители уверены, что за границей ничего/никого нет. Это вызывает сомнения в цивилизованности цивилизаций, но так уж повелось. Тем более непонятно, почему, имея такие представления о мироустройстве, то одна, то другая сторона пытается пересечь границу с оружием в руках. «Ну в кого, ну в кого вы собираетесь там стрелять?» — в течение столетий вопрошает одинокий созерцатель песчаной полосы. И в самом деле — на песке следы птиц, зверей, дождя и ветра, и ни одного человеческого. Видно, Львов и вправду граничит с ничем. Так куда тогда деваются вооруженные армии? Неизвестно. По крайней мере, ни одна из них еще ни разу не вернулась. Наверное, для того, чтобы смешаться, народы и языки должны сначала исчезнуть. А во Львове их и действительно намешано много. Львов жив талантами всех дезертиров мира. В гомоне его улиц слышны голоса лучших оперных див, здесь звучат диалекты самых экзотических племен, голосят роженицы всевозможных рас и визжат в предсмертном гвалте жертвы самых жестоких маньяков.

Здесь слышны причитания матерей, что потеряли всех наследников. Здесь пресекаются самые благородные генеалогии. Здесь теряются следы самых загадочных беглецов. Здесь до сих пор делают философский камень, чтобы, превратив в брусчатку, выстелить им улицы. Здесь до сих пор белят известкой деревья, бордюры и фонарные столбы. Здесь все еще продают железное вино. Здесь можно услышать только одну скрипку. Но это скрипка того, единственного скрипача, скрипача, что играет на крыше.

Давай-ка попробуем еще. Попробуем вместе: «Любить Львов, ненавидеть Львов, оставлять Львов, возвращаться во Львов, любоваться Львовом, заблудиться во Львове, влюбиться во Львов, родиться во Львове, умереть под Львовом, крикнуть перед смертью: эй, Львов, я еще жив!»

Общеизвестно, что самые знаменитые портовые города — это те, что никогда не видели моря. И Львов тут не исключение. Вода обходит Львов стороной. Она не хочет течь в его руслах и венах. Она протекает из его водопроводов. Она просачивается в самые глубокие грунты. Она прячется под землю. Так исчезла единственная дарованная Богом городская река Полтва. Так в свое время ушли в канализационные решетки воды Великого Потопа.Так без следа исчез вчерашний дождь.

Поэтому казацкие чайки, резиновые лодки, краденые яхты и выловленные со дна океана затонувшие титаники совершают свои плавания на асфальте перед Львовской оперой. Поэтому из всех драгоценностей львовские красотки отдают предпочтение обычным ракушкам. Поэтому бумажные кораблики ценятся здесь больше, чем огромные авианосцы. Поэтому Поливальный Понедельник^[2] во Львове — день траура и печали. Поэтому самые большие почести здесь воздают самозваным капитанам и театральным флибустьерам. В конце концов, львам не нужна вода, они приучены к пустыне. А Львов — это, безусловно, лев.

Поэтому давай-ка закрепим пройденное: «Ловить льва во львове, лепить львов из львов, любить ловлю львов, львовить лвевов во лвов, львевить львевиз лвевла, лвелвевалвевелвалвавалала лев львов вивль вел, well, very well». И самое главное — любить льва по имени Львов.

А теперь, после всех этих уточнений, фактов и метафор, я рискну вернуться к началу и в который раз подтвердить: на самом деле никакого Львова не существует. Львов и окрестные села со всеми их террариумами — фикция, недоразумение, анекдот. Слуховая галлюцинация общества слепых. Миф, циничная дезинформация, выдумка. Блеф старого картежника-неудачника. Внезапное помутнение коллективного разума, которое длится уже 750 лет.

И все же если однажды, где-то, где-нибудь, все равно когда, где и когда угодно ты почувствуешь странную смесь аромата и смрада, в которой сольются запахи сбежавшего кофе, старого дерева, корицы, гвоздики, шафрана, подмокшего кирпича, забитого водостока, закупоренных вен, церковного вина, маковых круассанов, прелой листвы, разогретой на сковороде соли, разрезанной пополам сырой картофелины, неоконченного живописного полотна, заднего номера дизельного грузовика, ни разу не стиранных джинсов, зазубрины на старой оружейной стали, неиспользованных китайских петард, кошачьей мочи, увядшей пеларгонии, пыльной библиотеки, искусственных роз, аптеки и ипподрома… Если услышишь общий хор уличных птиц и домашней птицы, клекот коммунальной кухни, многоязычную шоферскую ругань, материнские интонации трамвайной кондукторши, шум неработающего фонтана, радостный мальчишеский крик «Эй, я жив!», гудок далекого маневрового паровоза, скрип деревянных ступенек, бамканье часов на ратуше, плеск подземной реки, осторожные шаги соглядатая, цокот каблучков, лай собаки-поводыря, дребезжащее банджо уличного джазмена или жестяные барабаны комбатантов не-известно-какой-войны, шорох плохо приклеенной афиши начала прошлого века, григорианский хорал разрушенного храма или астматический орган с расстроенным регистром vox humana, а над всем этим откуда-то, то ли с чердака, то ли с крыши, то ли прямо с неба зазвучит голос одинокой скрипки… Если ты вдруг услышишь и ощутишь все это, а вдобавок сумеешь быстро, как можно быстрее, сделав полный оборот, оглянуться по сторонам — так, чтобы позади тебя не успели рассыпаться стены, если тебе это удастся, если повезет, то все, что хотя бы на миг отразится в твоих проколотых тибетской иголкой зрачках, — это и будет настоящий Львов. Или, как его еще называют, — город Льва.

_{СВОБОДА ДАДА}

Киеву, матери городов русских, посвящаем

Свобода, да, да, что-то такое, рыбонька, уже слыхал, и все на этом подлом языке, еще там были какие-то равен(ство) и брат(ство), но об этом лучше не вспоминать.

А так, ваще, мне про свободу даже стыдно балакать.

Потому что ее у меня — сколько хошь.

Только вот, рыбонька, никак не освобожусь от необходимости писать.

И просят, и просят, напиши им и напиши, потому что они считают, что я писатель, а мне жалко их разубеждать, и отсюда моя необходимость.

И вроде необходимость та осознана, а Ильич говорил, что такая необходимость — она опять-таки свобода и есть^[3], а все одно как-то не по себе.

А кроме того, свобода и необходимость — они вроде как одна маета.

Я вот, рыбонька, читал одну умную книгу, и там дядька такой, хвилософ по-ненашенскому, сидел на берегу реки и так ему, видать, тошно было на душе, так муторно, что он на ту речку глядел-глядел, а потом возьми да и ляпни: «Матушка, — говорит, — моя, смотри, вода вон себе течет не иначе, как желает, кудою хочет, тудою и потечет, а так, действительно, куда ж она, бедолага, потечет инак, как не по руслу, хотя она то русло сама и проложила»^[4]. Сказал это и заплакал, горемыка. Потому как про свободу свою тяжко задумался, жонку свою, видать, вспомнил, которую он сам-то и выбрал, а она его потом под каблук и взяла.

Токо я так скажу, что когда ты уже хвилософом назвался, то жонку свою неча и поминать, а приди да глянь весной, как река берега рушит и свободу свою доказывает. Или плотину построй, чтоб Днепр сделать, и поглядишь, что тогда будет.

А другой мудрила, тот вобще животных наблюдал, и такими они ему совершенными показались, что он решил — не могут быть животные свободными, раз они такие совершенные, не иначе волю чью исполняют, а своей воли у них нету^[5]. А я так думаю, что этот дядька просто сильно верующий был и все восхищался совершенством мира, токо дальше мухи не видел, а если б он хотя бы коз пас, то понял бы, что коза свою волю имеет, да еще какую, такой свободе можно только позавидовать, а совершенства у козы нету, есть токо норов вреднючий, еще хуже, чем у жены.

Ну и ты понимаешь, рыбонька, что раз один на реку глядел, а потом другой животными заинтересовался, то должен и третий быть, который начал бы сам себя изнутри изучать. И появился такой, токо он уже совсем припадочный был и токо с топором бегал и спрашивал: «Тварь ли я дрожащая, — спрашивал, — или право имею?»^[6] Забыл, сердешный, что все позволено, но не все полезно^[7]. Ну и добегался, понятно, до того, что его всех прав лишили и в дурдом упекли, токо история его болезни щас на каждом углу продаецца и в институтах изучаецца.

И от того изучения большая смута по всему свету пошла, и начали хвилософы один перед другим выскакивать и свою точку зрения на свободу высказывать. И всякие ученые слова употребляли и разные методы применяли, токо балакали все об одном и том же, что с одной стороны они вроде бы свободны, а с другой — что несвободны и, с какой стороны ни погляди, все равно жизнь у них тяжелая, потому как пока жонка им гайки не закрутит, то они делают что хотят, а как только закрутит, то они про смысл жизни задумываюцца и грустят от большого ума.

И вот, рыбонька, глянь, какая катавасия получаецца — выходить, раньше одни мужики токо этой свободой беспокоились, а сожительницы ихние пустяками не страдали и жили совершенно, как животные, в согласии с природой и самими собой. Однако, сам понимаешь, всегда так продолжацца не могло, ибо соблазны сии заразны и вредны, и как токо бабы научились маленько читать-писать, то они тоже стали разные свинства придумывать и под поезда бросацца, и с трибун проповедовать, и в Ильича стрелять. И щас внучки тех, что под поездами погибли, гутарят, что бабе бабой считацца ваще обидно, потому что ограничивает ихнюю свободу, поскольку закрепляет за ними бремя пола^[8], а поскольку — подумай сам, рыбонька, — любое существо можно считать бабой токо при условии, что существует еще и мужской пол, то непонятно, что у них на уме лежит. Короче, во многом знании много печали, как сказал один умный человек^[9] по прошествии годов супружеской жизни.

И знаешь, что мне в этой связи припомнилось? Припомнилось мне, деточка, как один старый-старый развратник, покойный уже, очень-очень давно изрек: «Если свобода и существует, то токо в результате незнания»^[10]. Тоисть ты понимаешь, деточка, пока он не соображал, что он развратник, то был себе свободный и радостный, мальчиков ласкал и козам норов исправлял, а как токо сообразил, что это нехорошо и что люди на него косо смотрят, то щас же сделался несвободный, потому как какая ж это, враг возьми, свобода, когда токо и переживаешь, что про тебя соседи скажут.

Вот я и думаю, а может, вся беда от этих соседей? Ведь пока они к тебе в спальню не заглядывают, так ты блаженный телом и нищий духом, а как токо они подсматривать начнут, у тебя сразу духовный рост получаецца и много всяких телесных ограничений происходит.

Короче говоря, куда ни глянь, всюду наткнешься на общественные вопросы. То бабы, то семья, а то соседи. Не зря умные люди говорят, что жить в обществе и быть свободным от его заморочек не удаецца никому^[11]. Ну а с другой стороны, представь себе, что ты плюнул на все, поплыл на остров необитаемый, где из общества одни попугаи и обезьяны, ну, может, еще коза для разнообразия. Ну скажи, деточка, будешь ты там свободным? Да никада! Потому что опять же есть что-то надо, и от дождя прятацца, и от обезьян защищацца, разве что наготу уже не надо прикрывать^[12]. А что за радость голым бегать, когда тебя никто не видит^[13]? Вот и получаецца, что вся несвобода в нас самих сидит, потому что как токо я хочу питацца вкусно, то от утробы своей завишу, а как хочецца тепло спать, то от редкой шерсти своей страдаю, а как голым хоцца погасать, то от желания быть любимым мучаюсь^[14].

И тут, рыбонька, еще один вопрос возникает. Откуда у меня такое непреодолимое желание быть любимым^[15]? Ну откуда? И зачем оно мне? Ну, есть надо, чтобы жить, я это понимаю. Ну, в тепле спать, чтобы не простудицца и случайно не умереть^[16]. А зачем мне вот эта всеобщая любовь^[17]? Что я вам, мальчик, что ли? Ну, прям дитя неразумное. Ну, еще законы их дурацкие соблюдать, чтобы в тюрьму не засадили, это я еще понимаю, ну, наготу прикрывать, чтобы не возалкали безмерно^[18], но ведь нет, этого мне мало, мне непременно надо, чтобы мной восхищались, и чтоб ценили меня, и чтоб любили. А за что меня любить? Ну, ладно. Может, и есть за что. Только на кой она мне, любовь эта человеческая? Тайна сия велика есть. И в ней секрет всех несчастий. Потому что путем диеты и закалки я тело свое могу приручить к удивительной нищете^[19], а вот душа моя языческая завсегда будет любовь просить^[20], если не ближнего своего, то хотя бы у Господа нашего, которого никто никогда не видел^[21], но которого все бояцца и без чьей любви ненужными себя чувствуют, аки сор^[22].

Хорошо. Давай не будем о грустном. Давай мы, рыбонька, задумаемся вот о чем: предопределена судьба человека или он сам себе разные гадости делает^[23]? Потому как в этом, сам понимаешь, как бы вся суть свободы и скрываецца. Потому что если все предопределено заранее, то про какую свободу ваще можно балакать^[24]? А если сам себе режиссер, то что тогда со всем этим делать? С этой свободой безмерной^[25]?

Это ж неинтересно, когда зрителя нет и ты что хочешь на сцене вытворяешь… зачем тогда ваще напрягацца, правда^[26]? А если зритель есть, то ты уже не совсем свободный в своих безобразиях, потому как ты или хочешь ему понравицца, или хочешь ему в душу наложить, или в крайнем случае свою душу вывернуть^[27]? Вот, глянь, и опять понятие свободы ускользает и делаецца невидимым. А ты еще, душечка, обрати внимание, что когда я про серьезное заговорил, то употребил слова «режиссер», и «зритель», и «сцена», а что это значит? А это значит, рыбонька, что даже в мыслях своих я человек подневольный, потому что, скажи мне, появяцца у свободного человека в голове такие слова? Да ни за что!

Свободный человек ваще слов не употребляет^[28], потому как что-то называть — уже значит ограничивать этого «что-то» свободу, а свободный человек ничьей свободы ограничивать не будет, потому как на фига^[29]? Сложно все это, правда? Вот я тебе проще объясню. Вот есть, допустим, стол. Он же не знает, что он стол. Он осознает себя как некий прямоугольный предмет на четырех ножках, да^[30]? Допустим, он даже о ножках и прямых углах не соображает. А тут приходит человек, трах по нему кулаком и говорит: «Ты — стол, твою мать! Столом ты всю жизнь был, столом и подохнешь^[31]!» И хрясь на него бутылку водки и стакан. И банку с огурцами малосольными. И бедный стол с ужасом начинает осознавать, что да, действительно, он-таки стол, и ножки у него никуда не двигаюцца, и прямые углы уже не распрямляюцца^[32]. Представляешь трагедию? Вот так и с нами. Начинаем мы разные чувства и предметы словами называть, а потом гля — уже все названо и ни одной свободной вещи нет^[33], все кругом занято, включая столы.

Так и со свободой. Слово такое странное. Что оно обозначает — никому не известно, но если уж такое слово есть, то что-то же оно должно обозначать^[34], кто-то же что-то такое когда-то углядел и гаркнул на радостях: «Оно — свобода»^[35]. А то, что кроме него никто ничо подобного не видел, не колышет: слово есть и будь добр соответствуй^[36]. Ты токо не думай, рыбонька, что я первый такой хитрообутый. Тут передо мной тыщи людей головами об стол бились после водки с огурцами, и мало что кто понимал^[37]. Бывало, что и от жизни бежали от таких вопросов^[38], а бывало, что и от слов. Только куда от них убежишь? Все равно бегство надо словами описывать^[39]. Короче, заманался я.

А один хитрован взял да и замутил вот эдакое: «Свобода — вещь, которая существует из одной токо необходимости и собственной природы и определяецца к действию исключительно сама собою»^[40]. О как люди могут!

Ну и кого же он надул? Себя ж и надул, убогий. Потому как одно ничего не объясняющее слово объяснил другими ничего не объясняющими словами. И так оно и получилось — свобода сама по себе, а он сам по себе, и век ему за это свободы не видать.

Но это ж, рыбонька, деточка ты моя, не значит, что человеки ваще не могут быть свободными. Ибо ежели уже кто сказал, что какая-то вещь существует, то завсегда найдется куча придурков, которые будут ту вещь искать^[41]. И найдут обязательно, такая уж наша сущность человеческая.

И практически путем длительных экспериментов было доказано, что человек токо в творчестве своем может быть полностью свободным^[42]. Ну ты сам поразмысли, где еще все зависит исключительно от самого человека?

Истинно реку — в творчестве, в сознании и созидании.

Вот ты мне скажи, Бог был свободен, когда мир создавал? Ну а как иначе? Потому что тогда никого больше, кроме Него, не было и ни одна зараза не могла помешать Ему сей замысел осуществить^[43].

И он делал что хотел, прямо пахан паханом. Другое дело, что из этого получилось… но что пожелал, то и получил. И никому он за это не отвечает.

А человек завсегда будет отвечать, даже за то, что в пьяном бреду на салфетке накорябал, но дело того стоит, поскольку человек в творчестве уподобляется Творцу и разные лучшие миры может создавать себе в удовольствие и соседям на зависть, вот^[44].

Токо тут, рыбонька, много опасностей таицца, потому что люди, когда паханами заделаюцца, им моча в голову ударяет^[45] и они начинают разные свои фантазмы отвратные осуществлять^[46], не имея при этом необходимого ума и щироты помыслов^[47]. Но в этом и состоит сущность свободы, да^[48]?

А ваще, великое благо нам дано в способности творить, его же тоже Бозя придумал, создавая нас по образу и подобию^[49].

Ты токо не подумай, деточка, что я сектант какой-то или, не приведи Господь, фанатик, просто оно, виш, слово за слово, и все равно все упирается в тайну бытия.

Но я о другом.

Я о том, что фактически в этой отрасли, тоисть в творчестве, можно достичь ея, тоисть свободы абсолютной, а можно и не достичь. И от чего это зависит, я тебе, деточка, щас скажу.

Они ж, люди, как к этому делу подходят? По-разному подходят. Один берет кисточку, макает в краску и мазюкает себе в радость^[50]. Но таких мало. Ибо другой, вместо того, чтобы кисточку макать и рожи на стенах рисовать, начинает изучать и дивицца, как раньше до него другие припадочные мазюкали. И это хорошо, что изучает^[51]. Но после такой науки многие уже никогда не могут освободиться от своего знания — помнишь развратника, который говорил, что свобода в незнании, — и мазюкают уже не так, как хотят, а так, как, оне считают, должно мазюкацца по науке^[52].

И ничего хорошего тогда не получаецца, рыбонька ты моя, один сплошной кантекст^[53]. Знаешь, что такое кантекст^[54]? Ну, неважно.

Тоисть без кантекста тоже невозможно, ты все равно в него попадаешь, хочешь или не хочешь, но главное, чтобы у тебя в голове никакого кантекста не было, а токо то, что Бог на душу положил. Ты понимаешь теперь, какая сложная это штука?

Потому как человек, который рожи на стене рисует, все равно хотит быть любимым и желает, чтобы рожи те кому-то понравились^[55]. А иначе он тосковать начинает, и задумывается над зряшностью усилий, и ненужно над смыслом жизни утомляется^[56].

Но когда он просто рожи мазюкает, тогда кажный идиот может плюнуть и сказать: «Хэ, да я и сам бы в сто раз лучше нарисовал^[57]». И часто бывает прав. Потому что надо сначала учиться рисовать, а потом эту науку начисто забыть и пробовать рассмотреть, что же тебе такое на душу Бог положил^[58]. Или не положил. Ежели не положил, тогда брось кисточку и стены не порть. А ежели положил, то вынимай оттуда малыми порциями.

Ну, и где же тут свобода, скажешь ты. Учиться, нравиться, рассматривать… кому это нужно и зачем стоко напрягаться — облом кругом, сплошной облом и суета сует. И правильно скажешь.

Забудь, рыбонька, все, что я тут тебе набалакал, иди-ка лучше в футбол побегай.

А я это все набалакал исключительно с целью освободиться наконец от необходимости задумывацца над сущностью свободы.

и вот уже освободился

и вижу свет в конце моего частного туннеля

и могу наконец бросить почем зря задумываться

и могу теперь молчать на своем родном языке

а могу подобно одному известному морфинисту заорать:

«Свободен! Наконец свободен!»

и это

деточка

и

есть

настоящая

свобода

да

да.

Перевод с украинского Андрея Пустогарова

Пустогаров Андрей Александрович родился в 1961 году во Львове. Окончил МФТИ. Автор трех книг стихов и короткой прозы. Переводчик и составитель нескольких антологий современной украинской поэзии и прозы. Также переводил с украинского произведения Б.-И. Антонича и В. Домонтовича. Опубликованы переводы с польского, английского и других европейских языков. Член союза «Мастера литературного перевода». Живет в Москве.