*
ДЕТСТВО МИФА
Ирина Ермакова.
Седьмая. Книга стихов. М., «Воймега»,
2014, 88 стр.
«Седьмая»
книга поэта и переводчика Ирины Ермаковой
действительно следует за шестью
предыдущими
и включает в себя стихи, написанные в
2001 — 2013 годах. Книга выстроена как единое
целое и имеет довольно прихотливую
структуру: семь глав (в конце вместо
привычного содержания/оглавления —
заголовок «В книге»), каждая из которых
оканчивается текстом, набранным курсивом,
предисловие и послесловие; все
стихотворения имеют названия, кроме
первого, последнего, финальных в каждой
главе и единственного стихотворения
из седьмого раздела. Выбор общего
заглавия также не случаен: его служебность
наряду с некоторой обобщенностью придает
книге-имяреку интонацию итога,
завершенности некоего творческого
периода (что, в сущности, правда, учитывая
хронологический размах публикуемых
текстов). Показательно, что остальные
книги Ермаковой не соотносятся с тем
или иным жизненным этапом — они
формируются по собственным внутренним
законам, пренебрегая законами времени;
тематическая и музыкальная родственность
имеет для поэта гораздо большее значение.
Именно
временные трансформации лежат в основе
многих стихотворений Ермаковой, если
не всей ее поэтики. Отсюда внимание не
к мелочам, но к более обобщенным понятиям
и предпочтение первоисточника при
выборе понятийной платформы.
Отсюда же стремление к исследованию
универсалий, монолитных и неизменных
конструкций, опирающихся на временной
массив, но существующих обособленно от
него или даже поверх, не имеющих осязаемых
границ и действующих, полагаясь на свои
причинно-следственные законы. Проще
говоря, стремление проникнуть в миф как
таковой, в чистом виде, а затем — во
всевозможные его формы и производные.
Поэтому
особенно интересным представляется
наблюдение Афанасия Мамедова (высказанное
в 2003 году): «Ермакова творит миф,
убедительно подкрепляя его достоверность
вереницей образов. Энергетика превращений,
скорость смены кадров затягивают,
создают вихревой ритм происходящего,
окружающая действительность — вода,
воздух, краски, звуки, ощущения, деревья,
птицы, люди, боги, книги — все это
естественным образом живет и взаимодействует
в стихах».
Причем миф может восприниматься и как
конкретная, даже предметная сверхреальность,
и как система знаков-символов, и как
чувственное мироощущение, не помещающееся
в строгую систему. То есть поэтическое
исследование действует самостоятельно,
учитывая в своем поиске существующие
теории, но не выбирая из них какую-то
одну.
За
время написания текстов для «Седьмой»
работа Ермаковой над мифом претерпела
качественные изменения: на смену
непосредственному мифотворчеству
пришло поэтическое изучение мифа и его
границ. Поэт предпринимает попытки
вычитать самую суть, взглянуть
сквозь увеличительное стекло на каждую
запечатленную в тексте ситуацию с тем,
чтобы вскрыть его мифологическую
анатомию. Вскоре эти попытки принимают
форму своеобразного ритуала — чтение
и перечитывание герметичной мифологемы
наделяется ничуть не меньшим смыслом,
нежели сам предмет исследования. Единожды
прочесть текст значит понять лишь одну
его составляющую — будь то фонетическая
или ритмическая интонация, метрическая
структура, сюжет, различные коннотации
того или иного элемента и проч. Поэтому
необходимо множественное прочтение.
Проникновения в глубь мифа — трудоемкий
процесс, который не терпит суеты, но
внутренне осознает свою тщетность.
Вместе с тем миф, как река, рождается из
истока и впадает в (порождает вкупе с
другими себе подобными) море. Поэт
продвигается к этим истокам, чтобы
осознать детство мифа, его древнюю
наивность, давно исчезнувшую из поля
зрения привычной трактовки:
погоди уймись
обернётся легендой сплетня
покружит окрепнет
и обратится в миф
на веранде открытый
миру на вечнолетней
чёрный чай зелено
вино белый налив
дождевая плёнка
горит покрывая грядку
златоклювая капля
в ржавую метит кадку
больно глянуть
полдневный бес истоптал сетчатку
у прохожего пугала
тысяча солнц в рукаве
от крыльца краснеет
кирпичная пыль дорожки
кубометры лени
валяются в жирной траве
пролетает ребёнок
счастливый как на обложке
и победное радио
резонирует в голове
<…>
Световой завой. 58-й.
Подмосковье.
Миф как миф. Прочти
его ещё раз.
Это
стихотворение можно назвать ключевым
или одним из таковых, но, разумеется,
весьма условно, поскольку у книги куда
более запутанная структура, которая не
предполагает единой кульминации и
следующего за ней интонационного спада.
Здесь
запечатлен тот самый процесс познания
мифа — ритуальный комплекс действий
(рекомендуемый к повторению —
многочисленному, ведь, прочитав текст
до конца, вы вновь будете вынуждены
последовать совету автора-героя) — и
глубинная анатомия мифа, рассмотренная
изнуренным зрением поэта («полдневный
бес истоптал сетчатку»). Кроме того,
здесь оптика ведомого сталкивается с
оптикой ведущего, взгляды ученика и
учителя, которые, правда, вполне могут
принадлежать одному персонажу, в чьем
сознании случилась желаемая метаморфоза.
То есть в первой большой строфе описывается
познание — сложносочиненное и вязкое
движение по внутренностям мифологемы,
— а во второй, состоящей из двух строк,
содержится дидактическая посылка —
это либо суть, обретенная персонажем,
либо ключ к ней, данный ему извне.
Вневременной миф преподносится
Ермаковой очень по-разному. Через
полусюрреалистический парафраз: «Живот
луны растёт, в нём свет плывёт / вниз
головой, прижав ко лбу коленки; / вот
локоть-луч прокалывает стенки / фольклорные
— и вылупился Тот» («Тот»; причем мы
можем воспринимать имя персонажа двояко
— как имя древнеегипетского бога или
же как указательное местоимение,
указывающее с помощью прописной буквы
на бога христианского); через метафору
ленивого времени: «Время катит мимо,
спустя рукава / белые дней, — полный
световорот. / <…> // Стою на корме,
смотрю, как легко оно катит / белые дни
мои в опушке красной, / бормочу себе: „Ex
oriente lux”…» («Стихи о начале света»); или
же посредством персонификации: «…а
Марсий идёт вдоль ларьков заводных до
заката / <…> / а Феб замечает врага и
краснеет от гнева / и жизнь обнажаясь
от скользких асфальтов до неба / краснеет
краснеет и длится и длится краснея...»
(«Марсий»); «Выше, выше, чужая уже голова,
/ бело-халатный Гермес в госпитальном
лифте, / клацнет дверь, и сразу вспомнятся
все слова. / Я всегда была счастливее
всех в Египте» («Герметика»).
Последний
метод — персонификация мифа, отщепление
его от привычного пространства и
помещение в пространство чужое —
особенно ярко реализован в стихотворении
«Эрос Танатосу», где до боли знакомая
амбивалентная пара наделяется
человеческими качествами и ведет
довольно бытовой диалог. То есть они не
только очеловечены, но и лишены характерной
патетики, и следом лишается патетики
связанная с ними мифологема:
…Эрос Танатосу
говорит: не ври,
у меня еще полон
колчан, и куда ни кинь —
всякая цель, глянь,
— светится изнутри,
а Танатос Эросу
говорит: отдзынь!
Эрос Танатосу говорит:
старик,
я вызываю тебя на
честный бой,
это ж будет смертельный
номер, прикинь на миг…
а Танатос Эросу
говорит: с тобой?
Ты чего, мелкий, снова
с утра пьян?
Эрос крылышками
бяк-бяк — просто беда.
А у Танатоса снова
черный гремит карман,
он достает и в трубку
рычит: д-да…
и поворачивается к
Эросу спиной,
и в его лопатке тут
же, нежно-зла,
в левой качаясь
лопатке, уже больной,
огнепёрая вспыхивает
стрела.
У
поэта получается интонационная эклектика:
это эллинский миф, погруженный в чужую
среду, в какую-то лексически рваную,
устную речь, в непривычно простое,
упрощенное повествование, но не
теряющий при этом своей многоликости.
Персонифицированные знаки-символы
сталкиваются на другой территории, но,
как гастролирующие актеры, продолжают
играть выученный сюжет, успевший набить
оскомину и им, и их зрителям. Впрочем,
никто и не предполагает радикальной
сюжетной новизны — и автор, и персонажи,
и читатели-слушатели-зрители прекрасно
понимают, что будет и к чему вся эта
риторика. Так что здесь нет как таковой
морали, она ведь тоже всем известна.
В
каждом поэтическом тексте Ермакова
крайне внимательна к каждому своему
слову, притом что лексический спектр у
нее более чем обширен. Но особенно важным
аспектом ее поэзии является фонетическая
густота фразы. Обилие согласных,
чередование многосложных (часто совсем
не очевидных) слов с односложными или
нагромождение одно- и двусложных, длинная
строка и еще более длинное предложение
— все это создает ощущение концентрированной
плотности текста. Несмотря на преобладающую
регулярность рифмовки и разбивку на
катрены, эти стихи действительно
непросты, иногда и вовсе неудобны для
артикуляции: «нервно прыскают волны-подлизы
по яшмовым глыбам / обегая шпионской
медузы чудовищный гриб / в ржаво-розовых
злачно-зелёных зазубринах глыб /
преломляется луч разжигая вечернюю
воду» («Праздник военно-морского флота»);
«Иди / по этому воздуху на этой нитке,
<…> / выше всех городских крыш, / крон,
и маковок, и антенн, — / фуникулёр
выправляет крен, / дрожит, ныряет и режет
тишь» («Сахалин»); «Всё бы радость тебе
да случки горнего с тварным / (световая
пила пульсирует из-под клавиш!) / ты кому
лепило поёшь кого обжигаешь / набирая
скорость в круге своем анчарном» («Ars
poetica»).
В
сущности, любое движение, в том числе и
артикуляция, и движение пишущей руки,
и рождение мысли из мифа и наоборот, все
— так или иначе связано с потоком
времени, который может застыть или
двигаться несоразмерно происходящему,
но не может обособиться от всего
существующего. Время становится зависимым
от человека, столкнувшись не только с
памятью, но и с мифом, творимым ею вкупе
с мыслью.
«Что
такое две тысячи лет? / Глоток лимонада.
/ Миндаля ядрышко в сахарной пудре
липкой. / Две слепые минуты». Так рассуждают
герои седьмой главы «Седьмой» книги
(вряд ли совпадение цифр случайно) —
это молодость, глубокое прошлое, «сыновей
убьют — но они не знают об этом». Время
здесь сжато с одной стороны, и растянуто
в каждой короткой секунде — с другой.
В пределах «глотка лимонада» оно почти
вечно. Но за последней главой следует
послесловие, последний текст книги:
«Время длинное, длинное, как вода. / Вот
бы сидеть над этой водой всегда. / Вот
бы под этим деревом и сидеть. … // Уф —
как трещат пёрышки. Уф — тишина / перистая.
И времени — дополна». Ипостась мифа —
вовсе не безвременье, но его избыточность.
Познать его способен только имеющий
вдоволь длинного насыщенного
времени, здесь даже важнее его качество,
а не количество. Читая миф раз за разом,
повторяя заученный наизусть ритуал,
поэт-исследователь создает текст —
карту для тех, кто пожелает отправиться
за ним вслед.
Денис БЕЗНОСОВ