ПИСЬМО ИЗ ГОРОДА Z

ПИСЬМО ИЗ ГОРОДА Z

^{Опыт провинциального прочтения}

^{Владимир Рафеенко. Демон Декарта. Роман. М., «Эксмо», 2014, 256 стр.}

Только тот, кто провел свое детство в Донецке — в провинциальном шахтерском городе Z, в этом Диком Поле, в этой Zоне, живущей по своим беспощадным Zаконам, может прочесть в романе «Демон Декарта» свою жизнь. Только тот, кто вставал и слышал гудки завода каждое утро, кто ложился и слышал гудки завода каждый вечер, кто годами вдыхал гарь и пыль, кто, выезжая за пределы города, задыхался от чистого воздуха. Но вместе с тем «Демон Декарта» остается книгой, не обусловленной местом нахождения ее читателей. Я не могу утверждать наверняка, вкладывал ли этот не подтекст, а надтекст автор романа Владимир Рафеенко, родившийся в Донецке в 1969 году, и предполагал ли он, какой фокус выкинет его произведение, но — случилось то, что случилось. Екатерина Дайс год назад назвала его Демиургом^[1]. Она права.

Текст вышел из-под контроля и неожиданно выстрелил. Дома города Z глядят на нас разбитыми от бомбардировок окнами — город Z ослеп. Эх, Иван Павлович Левкин, ну что же вы нам ничего не сказали…

Есть книги, описывающие реальность. Есть книги, воображающие реальность. А есть книги, реальность если не создающие, то влияющие на нее. От «R.U.R» Карела Чапека — до «Бесов», «Истории одного города», «1984» или «Котлована» (и других «антиутопий»), что в разы страшнее любой эффектной фантастики с нашествием монстров, мутантов и прочего зомби-апокалипсиса. Апокалипсис происходит здесь и сейчас. И мы не можем отложить его до завтра, засунуть в корзину спама, удалить. Не можем закрыть глаза и «спрятаться», как в детстве. Реальность не «раз-два-три-четыре-пять, идет искать» — она уже нас нашла.

В статье о «Демоне Декарта» Екатерина Дайс причисляет Владимира Рафеенко к украинской литературе. Не как к географически ограниченному полю, не как к физически зримому пространству — а как к ряду идей, имен, признаков, архетипов и лейтмотивов, ярлыков и сигналов. Да, для русского читателя творчество Владимира Рафеенко в некотором роде локально, даже экзотично (как и всякая литература, написанная на русском языке, но в реалиях другой страны и другого менталитета). В то же время выходец из самого сердца «шахтерской провинции», пишущий о городе Z, не вмещается и в украинские рамки. Владимир Рафеенко представляется мне автором, не выбирающим «ни страны, ни погоста». Он — такой, какой есть. Он существует в этом междуречье, на пересечении украинской и русской литератур. «Географическая принадлежность» Рафеенко не имеет отношения ни к «Русской премии», которую Рафеенко получил за «Демона Декарта» в 2013 году (в 2012 его роман «Московский дивертисмент»^[2] занял в номинации «Крупная проза» второе место), ни к короткому списку премии «НОС» 2014 года.

Яркая иллюстрация — в романе-илиаде «Московский дивертисмент» формально местом событий является «Москва» (именно в кавычках), но уже с первых страниц становится ясно: это не более чем декорации, не имеющие отношения к существующей столице, которую — да вот она вся как на ладони — можно видеть, трогать, слышать и всячески переживать. «Москва» Рафеенко — из платоновского мира идей, эдакий Элизиум на земле, Блаженные острова, где обитают античные герои. «Москва», в которую стремятся три сестры, не город — мифологическое пространство^[3]. Этот кочующий образ «столицы» проступает и в «Демоне Декарта». Главный герой — Иван Павлович Левкин — некоторое время своей беспорядочно мерцающей жизни (мерцание — постоянная цепь перерождений, без их логических завершений в виде смерти) находится в Киеве. Непосредственно Киева в «Демоне Декарта», его живого осязаемого пространства, так же мало, как и Москвы в «Московском дивертисменте». Это — обобщенный провинциальный взгляд на «столицу» как на волшебную комнату в «Сталкере» Тарковского, где исполняются самые заветные и страшные желания.

Но Донецк — город Z — везде. В каждом доме, улице, в каждом слове и знаке. Не нужно произнесенных вслух названий и имен, чтобы узнать его. Он прорастает сквозь Москву и Киев, сквозь листы бумаги. Я узнаю его вслепую, как щенок, на ощупь, по запаху гари, по гудкам завода. Гудки завода — неотъемлемая часть Донецка. Без них Донецк немыслим, как без важной части организма, без необходимой шестеренки. В этом черном июле война окончательно наступила, когда завод замолчал (или завод замолчал, когда окончательно наступила война?), и вот в начале октября он снова проснулся. Пока завод гудит — город Z жив, а значит, есть надежда, что живы и мы.

Житель Донецка (по совместительству — персонаж города Z), я иду через книгу, как по улицам, где прошли все восемнадцать лет моей жизни. Как будто вернувшись через n-ное количество лет, я смутно узнаю город, в котором родилась, по всплывающим в памяти чертам улиц и лиц. Если отметить на карте охваченные «Демоном Декарта» районы Донецка, то вырисовывается нечто вроде бермудского треугольника. Я вижу Свято-Троицкую церковь сквозь призму сна Ивана Павловича — и мальчик ангельским голосом поет на клиросе: «Иже херувимы»… Вот я иду по Гладковке или по цыганскому поселку, «прозванному неизвестно за что Ташкентом», прохожу действительно очень длинный путь от второй до двадцать четвертой школы. А вот тот самый завод, запретная Z-зона — город в городе, текст в тексте, миф в мифе — ДМЗ (Донецкий металлургический завод), на территорию которого вход только по пропускам. Внутри него и впрямь отдельный мир, доступный только избранным (мне, например, так и не удалось в нем побывать — ни в детстве, ни после — и, видимо, никогда уже не придется): храм, парк развлечений «Городок улыбок» с зоопарком, цветомузыкальным фонтаном, детской железной дорогой с оптимистичным названием «Ух ты, пыхтик!» и даже с прудом, где плавают белые и черные лебеди.

Кстати, о прудах. «Как хорошо за городом!..» — не случайно именно такими словами открывается интродукция. Начало романа (где как бы невзначай автор упоминает «Натюрморт с уткой» Жана Батиста Шардена), почти идиллическая зарисовка, — но эта идиллия обманна. Как скажет позже одна из героинь: «Родительский дом начало кончал? Да здравствует шахтерский край, мой край бескрайний, край угля и быдла!» Камера удаляется — мы видим город и его окраины пока еще с высоты, еще не находясь внутри него и не увязнув в его жизни. Запах мокрой земли. Северный ветер хлещет хутора и поселки, трещит флюгер, скрипит калитка. Дети, дальнобойщики, офицеры и проститутки — все находят место, «приуготовленное для них». Город засыпает.

Что же было в начале — утка Гретхен или яйцо? Фрау птица, утка Гретхен, высиживает яйца, и только одно, самое большое, продолжает лежать в гнезде. Другие птицы, как водится, советуют Гретхен бросить яйцо, но фрау решает сидеть «до самого Армагеддона». И вот оно дает трещину — из скорлупы выбирается Иван Павлович Левкин, напуганный и удивленный, покрытый липкой и скользкой белковой жидкостью. В бумажнике он обнаруживает билет из Киева в город Z с отсутствующей датой, вложенный в раскисший паспорт. Ганс Христиан Андерсен впал бы в ступор перед такой интерпретацией «Гадкого утенка»: «Что за урод… урод, мать его! Гребаный урод!» Иван Павлович переплывает озеро под крики птиц и оказывается у хозяйских построек. Неправдоподобно и ужасающе громадная утка Гретхен дает ему последние наставления: соблюдать технику безопасности, употреблять кефир, не стоять под стрелой, не пить с Петренко и — что главное — найти лемура и возвращаться обратно (если же он не послушает этих советов, то Ивана Павловича «сожрет демон»).

Монолог утки — вполне каноническая завязка пропповской «волшебной сказки» с ее устоявшимися законами, среди которых — изгнание героя из дома с приказом возвращаться, только достигнув цели (найдя то-не-знаю-что), запреты и наставления. Завязка предполагает дальнейшее развитие событий — успешную борьбу с трудностями и хэппи энд в виде закономерного обретения искомого. «Демон Декарта» в этом смысле — роман обманутых ожиданий. Не стоит ждать, что повествование пойдет по накатанным рельсам.

Пребывание Левкина в старом доме, где пахнет печным чадом, где отмеряют время часы с гирьками и стоит тяжеловесная мебель, — продолжение «сказки». Гадкий утенок пробирается в чужую избушку, где живет старушка с котом Сыночком и курицей Коротконожкой. Но никакой старушки не обнаруживается. Дом пуст. Образ избушки (в архаичных версиях это могила) — портал в загробный мир, вход в царство мертвых. Но перед нашим героем не появляются ни Баба Яга — олицетворение смерти, ни Медведи, вопрошающие, кто ел из их тарелок (снова вспоминается «Московский дивертисмент», где как раз медведи присутствовали). Не происходит абсолютно ничего. Иван Павлович сидит на грубо сколоченном табурете и вспоминает. Вспоминает, что он — житель города Z и должен выйти сегодня на работу главным редактором «Звезды металлурга». Иван Павлович Левкин «родился» сорокалетним мужчиной. Его «родители» скоропостижно скончались, и Левкин наивно предполагает, что их убил «ужасный демон Декарта» — демон города Z. Иван Павлович вспоминает перелет из Киева, изумительные бедра стюардессы. Жизнь в столице была не для него, но и в провинцию возвращаться было страшно. Здесь впервые в повествовании возникает Мрак: «Этот носитель множества лиц поставил жирную точку в печальной и смешной повести».

Появление Мрака-Марка действительно кардинально меняет жизнь Левкина вне зависимости от его желаний. Однажды, сидя в кафе, Левкин смотрит по телевизору (который он любит как домашнего питомца и зовет экраном Малевича) передачу о путешествиях. Вдруг происходит некий сбой, и на экране появляется единственно реальная фигура — мужчина подходит вплотную к камере, улыбается и говорит: «Ты попал в колесо сансары, Левкин! Ибица приветствует тебя!»

Впрочем, это — не буддизм. Перерождения Левкина происходят внутри одной жизни и не мотивированы ни грехами, ни праведными деяниями. Карма не властна над «мерцанием». Рябь, через которую Иван Павлович смотрит на мир, не является действительностью, а только адаптирует ее: «Действительность, кажется, нуждалась в этой ряби. Возможно, без нее человеку было бы еще хуже». Остается открытым вопрос религии. Когда Ивану Павловичу не удается присутствовать на похоронах родителей, он решает зайти в Свято-Никольский храм. Ему кажется, что тогда в его жизни все пойдет как надо. Больше он ничего не помнит, и его следующим воспоминанием будет уже скорлупа яйца. Бог будто находится совсем рядом, но в то же время вне мира города Z. Город Z — одновременно предапокалиптический (в ожидании закрытия завода), апокалиптический (конец света происходит здесь и сейчас) и постапокалиптический (по сути — загробный) мир, мир скорее до-христианский, чем христианский. Но есть в нем интуитивный поиск на ощупь.

Левкин ощущает себя жуком в янтаре («тягучем, невыносимо красивом и переливчатом»), где ничто ни во что не переходит. В янтаре вязнет и весь город вместе с его жителями — порождение воспаленного воображения Ивана Павловича.

Мрак-Марк заставляет его вспомнить детские годы — тогда началось все это, «янтарный ветер». Момент ухода в мерцание Иван Павлович помнит ясно: он шел из школы домой, помахивая портфелем, и чувствовал запах смерти и свежести — этот запах был его последним воспоминанием: «В глазах отчаянно зарябило, замерцало и во всем теле разлилась томная разноцветная тяжесть, а потом случилась яростная янтарная вспышка». И в следующий же миг он идет по снегу из другой школы в другой дом, к другим родителям, но тоже — его, тоже настоящим. В то же время он помнит ту, прошлую жизнь. Левкин чувствует угрызения совести и предполагает, что мерцание — не что иное как наказание за какой-то ужасный проступок. Спустя несколько лет Левкин находит свою прежнюю семью и понимает, что назад дороги нет. Он видит их сына, хорошего мальчика, которого также зовут Иван. Прошлые родители и друзья не способны его узнать.

«Узнавание» — еще один обязательный атрибут волшебной сказки. Затем следует обличение самозванца, выдающего себя за героя (в случае «Демона Декарта» — другого Ивана). Но здесь не происходит ни того, ни другого. Сюжет лишь подводит к этой черте, но не переступает ее. Начинает казаться, что на самом деле препятствия, с которыми по законам жанра борется Иван, — и есть те самые «законы жанра», навязанные и надуманные условности. Конечная его цель как героя волшебной сказки — не «найти лемура», не преодолеть трудности, не выйти из колеса Сансары, не выбраться из янтаря — а обрести свободу действия, право на выбор. Право это состоит хотя бы в возможности в конечном счете не выбирать ничего.

Левкин, будто бабочка-однодневка, не привыкает ни к миру, ни к людям, а главное — не привыкает к себе, хотя и все помнит. С каждым новым его перерождением меняется даже отражение в зеркале. Иван Павлович на протяжении романа пребывает на грани пробуждения — он словно знает, что все это лишь сон, а значит, не стоит сопротивляться. Парадоксально, что Левкин почти не пытается разорвать круг — он покорен своему мерцанию, как фатуму. Как у героя Пруста, перед глазами которого в момент пробуждения проносятся картины всех комнат, где довелось ему просыпаться ранее, — перед Иваном Павловичем сменяются семьи и судьбы, где все многочисленные родители любят его и каждый добивается узнавания.

В действительности же Левкина не узнает поначалу и бывшая сестра — Саша. Неудачная попытка объяснения оканчивается Сашиными угрозами закричать и постыдным бегством Ивана Павловича. Даже женщина, которой он собирался сделать предложение, не узнала Левкина после очередного мерцания — холодная, пахнущая развратом Рыбка. Вообще, образы женщин в романе — образы скорее хтонических существ. Например, Марина — бывшая жена Левкина, рожденная мертвой студенткой киевского гуманитарного вуза, девять месяцев плававшей по Днепру, «полуженщина-полурыба… русалка, мавка, майка, нявка, нейка, типичная навь», лесбиянка — им с Левкиным даже нравился один тип женщин.

Но главный «женский» образ — это Соня (София — Премудрость — мать Веры, Надежды и Любови), торгующая цветами неподалеку от станции метро «Шулявская», похожая на «недокормленного черного лемура Склатера». Быть может, родом из легендарной Лемурии — затонувшей подобно Атлантиде, а значит, еще более мифологизированной и близкой «Демону Декарта». Соня — иллюзия, часть самого Левкина. Ее цветочный ларек появляется только в том случае, если Левкин нетрезв. Но — «не все ли равно, иллюзия ты человека или человек, если на самом деле любишь»?

Да и вообще — что можно считать иллюзией в романе, написанном сквозь призму сна? Сна, в котором предметы при попытке дотронуться ускользают из рук. Где падаешь с ног в отчаянном желании бежать, но не двигаешься с места. Где осознаешь себя фикцией, чужой выдумкой, болезнью, смертью, «чертежом без плоти и без смысла». Выбор — тоже лишь иллюзия, что бы ни происходило. Но существует то, что наполняет жизнью этот мираж, эту нежить, эти туманные образы и неясные тени. Это любовь. Любовь — не универсальное лекарство, но — надежда выйти за пределы Zаколдованной Zоны. Саша (кстати говоря, хромая, тоже в некотором роде юродивая, но иначе, чем Марья Лебядкина в «Бесах») вырывается за решетку сознания Левкина и говорит в конце романа:

«Люби, не спрашивая паспорт, прописку и диплом об образовании. Не выясняй, есть ли у твоей любви молекулы и фолликулы, лифчик, пальцы, рот, мениск, страховка и запах пота. Не проверяй ты, ради всего святого, есть ли гниль у сна. И может быть, тогда и вашей гнили кто-то не заметит в некий день и час. Что история, как не фантазия? Что факт, как не его интерпретация? Что мир, как не вымысел, нуждающийся в любви? Управляя иллюзией, ты обретаешь мир. Отвергая ее, остаешься рабом. Спасайтесь любовью и совестью, заклинаю, мальчики, и больше ничем другим!»

Наиболее реальна и «антропоморфна» из всех женских персонажей Лизавета Петровна, мать Саши. Однажды, в те времена, когда она преподавала в школе химию, является к ней Антуан Лоран Лавуазье (или же Лизавета Петровна является ему — в тюремную камеру Бастилии?). И под девизом все равно гильотина случается между учительницей химии и великим ученым «прекрасная любовная феерия», результатом которой и оказывается Саша. Именно Лизавета Петровна дает приют мужчине в нечистом костюме — Левкину. Но прежде рассказывает ему за столиком в кафе такую историю.

Эта новелла стара, как «История деревянной куклы» Карло Коллоди. Парус-майор — Вишня Сергей Павлович — человек-артиллерист, заводской мастер, возникает еще в первой части романа, как бы невзначай (позже все сойдется в одном пазле). Зооморфный парус-майор (Parus major — это не звание, а всего лишь вид синицы — синица большая) является Левкину каждый божий день, ровно в пять часов утра. Вообще, практически со всеми персонажами Левкин знаком изначально (сюжетная линия романа напоминает обратную перспективу сна). Так и с мастером Вишней: чтобы оправдать пьянство горем, Вишня придумывает автокатастрофу (не просто придумывает, но вживается в роль вдовца, сам себе верит), в которой якобы погибают несуществующая жена и сын. Образ жены в его представлении — размыт и неясен, а вот сына он видит отчетливо. Настолько отчетливо, что ему начинает являться деревянный мальчик, Пиноккио, бес Петруччо, которого никто не видит, кроме самого мастера Вишни (другое его имя — Джеппетто). Сочувствующий сосед утверждает, что держится Вишня так, как будто на нем белоснежные манжеты.

Такие же белоснежные манжеты — и на старом актере Сазонове, исполняющем роль Гамлета в театре Z. Прогнило что-то в Датском королевстве — «принц датский» смахивает больше на тень, чем на самого Гамлета. Семидесятидвухлетний Виктор Евграфович, больной раком, безутешно влюблен в двадцатилетнюю Ирину Труханову, играющую Офелию. Как романтично все складывается! — бутылка брюта, семга и оливки, все будет хорошо, ведь у них еще есть время — год или два… И все бы ничего, но Офелия — мертва. Она является однажды во сне Сазонову и с тех пор каждое утро умирает, от ужасного трупного запаха актеру приходится надевать респиратор. И каждый раз оживает в воде. Офелия подталкивает Сазонова к самоубийству, и единственное, что его держит — осознание, что куда бы он ни попал, она везде его встретит.

Является и к директору завода — Александру Степановичу Дегтяреву — погибший брат Данька, упавший в нагревательный колодец. В спецовке, руки в мазуте, улыбается. Брат рассказывает Дегтяреву, кто виноват и что делать. Он советует прорубить окно в астрал — взорвать Z, чтобы увидеть другую жизнь, счастливую, добрую, справедливую. Кстати говоря, не только улицы и здания оживают в истории города Z. Очевидно, что прототип Дегтярева — первый секретарь Донецкого обкома партии Владимир Иванович Дегтярев. Именно он превратил промышленный Донецк в «город миллиона роз».

Все эти персонажи из вставных новелл явно напоминают «гостей» из «Соляриса», выходящих из Океана, из самых потаенных глубин подсознания. Деревянный мальчик Пиноккио, ученый Лавуазье, Офелия, брат-металлург, Соня в своей жертвенной, безвозмездной и в то же время иллюзорной любви. Каждый персонаж города Z обречен на своего «гостя», воплощение совести и чувств. Оставаясь один на один с «гостем» — остаешься наедине с собой. И некуда деться, потому что, как заметил Сазонов, «гость» воспоследует за. И все это происходит не в замкнутом пространстве станции (обособленном и изолированном мире), как в «Солярисе», а в реальности города Z. Где можно делать вид, что живешь обычной жизнью — работаешь, ешь, занимаешься любовью, — но от «гостя» не убежать, не спрятаться и даже не умереть.

Борьба с самим с собой и с собственным подсознанием воплощается в «Кружке иллюзий». Вот его манифест: «Внимание! Борьба с иллюзиями! Если не устраивает Z-судьба! Если устали от неразделенной (разделенной) любви! Если смыслов много, но неясно каких — милости просим! Мы говорим, когда все молчат! Наша цель — революция „я”, кипящего в чаше этого мира...» Интересно, что в этом месте Владимир Рафеенко (или же Иван Павлович Левкин — вопрос заключается в том, кто кого придумал) в географию Донецка включает несуществующую улицу. Адрес «Кружка иллюзий», призывающего убить в себе Декарта, Фрейда и шуцманшафт, — улица Корякина, дом 7, кв. 12. Во вполне реальном Донецке война иллюзиям и фикциям объявляется на улице, которой нет. В то же время в романе фигурируют обрамляющие город Z и существующие на самом деле старые шахтерские поселки, правда, в двух своих ипостасях, настоящей и зеркальной — Шугово и Лютино, Лютово и Шугино. Сами эти поселки разрушают сложившееся ощущение того, что Z — не просто край мира, а вообще единственный город в этом самом мире. Чему не противоречит даже наличие «Киева». Но появление Шугина и Лютова свидетельствует о том, что есть еще что-то кроме. Что-то за пределами города.

«Демон всем управляет… пусть даже демон Декарта, как говорит Левкин. Это без разницы. Имя его легион. И он сотрет с лица земли этот город и всех нас, как только мы позволим остановить завод. <…> Наши деды и прадеды заключили союз с демоном иллюзий ради угля и стали. И теперь он желает тут жить. И не нам спорить с черной пылью, что сотни лет блуждает над степью!» — заявляет Дегтярев. Он предлагает обрушить бизнес-центр «Грин-Плаза» и подорвать хранящийся под ним заряд во имя спасения страны и человечества. В Донецке действительно существует торгово-офисный центр «Грин-Плаза». (В августе в «Грин-Плазе» разорвалось два снаряда.)

Судя по тому, что на многих сайтах «Демона Декарта» причисляют к «фантастике», человеку, не знакомому с Донецкой Действительностью, нереальным кажется все; но забавно, что бумажную версию книги я обнаружила на полке с «историческими романами». В самой что ни на есть взаправдашней аудитории филологического факультета старый и странный профессор Цицерончик (внештатный сотрудник КГБ) рассказывает Ивану Павловичу о Венендерских холмах, на которых обосновалась шахтерская провинция Z. Ранее там жило некое племя, поклоняющееся скандинавскому богу, которого профессор условно называет Васей (речь, конечно же, об Одине). И рос на этих холмах ясень, дерево Иггдрасиль (дословно — «конь Игга», то есть Одина, то есть Васи), соединяющее все миры. Под Венендерскими холмами, очевидно, подразумевается Донецкий кряж. (В журнале «Крещатик», № 2 за 2014 год, опубликована подборка стихотворений Рафеенко, среди которых есть цикл «Венендерские холмы»).

Мифологизируется пространство, сплетаются выдумка/сон и действительность. Переплетаются и фабула с сюжетом, образуя настоящую головоломку. Фабула «Демона Декарта» проста как некролог: Иван Павлович Левкин родился в городе Z, «мерцал» до тридцати лет, уехал в Киев, женился на русалке, развелся, встретил лемура, потерял лемура, умерли родители, вновь рожден — на сей раз уткой, вернулся в Z, приняли на работу, начал устраивать заговор, сдали в психушку, обрел лемура, убит. А для того чтобы воссоздать сюжетную линию, придется написать роман о романе. Сам Владимир Рафеенко, давая определение своему роману, осторожен в словах. В интервью «Русскому журналу» автор говорит:

«Роман о том, что внутри человека нет никаких инструментов для того, чтобы отделить правду ото лжи, добро от зла, а тьму от света. Человек тотально погружен в иллюзии, он беспомощен и слеп. И только милосердие и активная помощь Создателя помогают ему идти по жизненному пути, находить смысл и ориентиры для этого движения. Согласно Рене Декарту, единственной несомненной достоверностью является „Я”. Декарт приходит к этому утверждению путем последовательного сомнения в истинности имеющихся у него знаний. По пути сомнений его ведет дух-обманщик, Демон, внушающий ложь»^[4].

«Демон Декарта» — ритмическая проза. Мало того, что сам текст написан как множество разнообразных по ритмическому рисунку стихотворений, — в тексте встречаются скрытые цитаты — и неизмененные, и переиначенные, перешитые (например: «Я ведь очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль. То ли папа-священник ронял меня с колоколен. То ли мать в молоко подмешивала алкоголь»).

«Демон Декарта», написанный в 2012 году и изданный в начале 2014, оказывается в ряду таких романов, как «Завод „Свобода”» Ксении Букши (2013), «Теллурия» Владимира Сорокина (2013), «Любовь к трем цукербринам» Виктора Пелевина (2014). Здесь есть и мрачное пророчество, которое уже сбылось (конкуренция Сорокину?), и очень странная цепь личных перерождений в акте мерцания (Пелевин со своими поездами судьбы включает в подобный процесс всех и каждого, и пусть никто не уйдет обиженным), ну и заводы, конечно. Мифологизированный, но вполне реальный и узнаваемый Донецкий металлургический из «Демона Декарта» и, наоборот, анонимный, но описанный вполне в традициях производственного романа оборонный питерский завод с многозначным названием «Свобода» у Ксении Букши. Складывается устойчивое ощущение доступа вышеперечисленных авторов к тому самому миру платоновских идей.

Что касается пророчеств — то и в рамках самого «Демона Декарта» они сбываются. Левкина (согласно предсказанию «кассандры»-Саши) действительно увозят в психушку, где его контролирует следователь Цицерончик. Дальше действие развивается стремительно: Иван Павлович добивается свидания с Соней («Милый, пора уходить»), и они прыгают вниз. У окон их ожидают члены кружка, но двор окружен солдатами и раздается глухое «ду-дух, ду-дух». Убитый Левкин падает, раскинув руки.

Но и смерть Левкина — еще не конец. Перед нами кольцевая композиция: вместе с Иваном Павловичем мы возвращаемся к той самой станции «Прудовая-5», где он родился в смерть. Повествование завершается тем же, с чего и началось. В том самом деревянном домике, где ранее Левкин никого не застал, где пахнет печным чадом и хлебом, спит мальчик Ваня, и около его кроватки стоит утка-качеля. «Утка снова начинает качаться. Ночь входит в свои права».

Левкин (или автор «Демона Декарта» — Демиург), неотделимая часть города, как и его легкие-Z — трубы заводов, как его сердце-Z — шахты, как его вены-Z — рельсы, подобно Черному Королю — спит и видит сон об Алисе и близняшках Труляля и Траляля, о Зазеркалье, о городе, мире, о всех нас. И пока мы снимся ему — мы живы.

«Жил-был на свете город. Громадный! Большой город посреди степи. Кто его построил, неизвестно! И зачем построили, тоже никто не знал».

Город Z существует на самом деле. «Провинциальное прочтение» отличается от обычного читательского, филологического, ученического, культурологического etc… тем, что я — житель этого города Z — и есть персонаж романа «Демон Декарта». Я — персонаж мира, выдуманного Иваном Павловичем Левкиным. Мира, выдумавшего самого Ивана Павловича Левкина. Города, вышедшего из-под контроля и зажившего страшно и непредсказуемо.

_{Анна ГРУВЕР}

^{Донецк-Москва}