*

СКЛЕИЛОСЬ И СРОСЛОСЬ

Александр Кабанов. Волхвы в планетарии. Харьков, «Фолио», 2014, 542 стр. («Граффити»).

Десята книжка відомого київського поета Олександра Кабанова — своєрідний підсумок двадцятип’ятирічної творчої діяльності». Это — из аннотации.

«Десята книжка» получилась объемной и, действительно — итоговой.

И не только для автора. Можно говорить как минимум еще о трех итогах.

Прежде всего, это двадцатипятилетие — с 1989-го по 2014-й — совпало с новейшим периодом существования русской литературы. Ее беспрецедентной свободы, выходом из-под союзписовских и советско-издательских структур, возникновением в ней новых форм бытования.

За ту же четверть века появился и другой феномен: русская литература в постсоветских государствах. Прежде всего — украинская русская литература. Прозаики Елена Стяжкина, Алексей Никитин, Марина и Сергей Дяченко, Владимир Рафеенко, Ульяна Гамаюн, Сергей Герасимов; критики Инна Булкина, Юрий Володарский; поэты Борис Херсонский, Максим Бородин, Олег Завязкин, Анастасия Афанасьева…

И Александр Кабанов, разумеется.

Наконец, девяностые-нулевые (и уже доскочившие до своей середины десятые) — время достаточно непростого, растянувшегося прихода в литературу и утверждения в ней того поколения, к которому относится Кабанов. Так называемых «тридцатилетних» (а ныне уже «сорокалетних»).

Все эти три пласта у Кабанова вполне очевидны.

С одной стороны — освоение новых пространств и форм бытования поэзии: сетевые ресурсы (Кабанов долго считался «сетевым» поэтом), фестивальное движение («Киевские лавры»), журнал «ШО»¹. С другой — активное участие в формировании русской украинской литературы, блестящее использование тех возможностей, которые открывает ситуация русско-украинского двуязычия². Last but not least, Кабанов — пожалуй, один из самых ярких представителей своего поэтического поколения. Тех, кто родился в конце шестидесятых — начале семидесятых.

«При всей разнице установок у этих поэтов, — как писала об этом поколении Евгения Вежлян, — есть нечто общее: то, что отражается в текстах, но больше — в так называемом литературном и речевом „поведении”. Традиционный стих для них — не следствие инерции, а сознательный выбор. В этом смысле их поздний дебют… — контекст для восприятия „традиционализма” как сознательной стратегии на фоне всевозможных альтернативных ей. Это, естественно, предполагало определенный тип мировоззрения, не чуждый идее иерархии — как эстетической, так и этической. То есть нечто, противоположное постмодернизму»³.

Почти все это применимо и к Кабанову. И традиционный стих как сознательный выбор. («Я всегда писал традиционные стихи: / силлабо-тонику, и все думали, / что я — мальчик, а я — девочка», иронизирует поэт в новой книге). И сложное «переживание» постмодернизма. Сам путь Кабанова в большую литературу характерен для его сверстников: Максима Амелина, Дмитрия Воденникова, Инги Кузнецовой, Глеба Шульпякова, Санджара Янышева… Почти все начинали в конце восьмидесятых, но заявили о себе лишь в конце девяностых — начале нулевых.

У Александра Кабанова это произошло еще на несколько лет позже. Вряд ли причиной этого была территориальная удаленность от Москвы — где на поколенческой почве и сгруппировались тогда «тридцатилетние». Дело, думаю, в другом: в 90-е в близкой Кабанову стилистике писали многие. С густой сетью литературных и прочих аллюзий, с неожиданными метафорами и эпитетами, с остроумными неологизмами. Еще было вполне свежо влияние метареалистов, с другой — неоакмеистическая нота, связываемая с поэтами «Московского времени».

Сегодня поэтический голос Кабанова вполне узнаваем — но лет -надцать назад расслышать это было не так просто. Даже в середине нулевых. В уже процитированной статье Евгении Вежлян, упоминая о Кабанове наряду с Леной Элтанг, Геннадием Каневским и Михаилом Гофайзеном, писала: «…ловишь себя на том, что перед нами — образцы одного устойчивого стиля, по своим очертаниям напоминающего „поздний советский”»⁴.

Впрочем, и поэтика Кабанова за эти годы заметно изменились. Стала прозаичнее, с более выраженным авторским посланием. Притом, что образная палитра не потускнела и интонационной усталости — беды многих поэтов, миновавших свой «штурм унд дранг», — не чувствуется. Стихи все так же поражают неожиданными сравнениями и «далековатыми» словами. Все так же богат поэтический словарь.

«Что с начала времен пребывало врозь, / вдруг очнулось, склеилось и срослось…». Точнее о стиле Кабанова не скажешь.

Теперь собственно о «Волхвах...».

Книга, как и было сказано, — для поэта итоговая. В 2008-м в том же харьковском «Фолио» выходил его «Весь», «наиболее полное собрание стихотворений», как было сказано в аннотации. «Весь», однако, в три раза тоньше «Волхвов...» и вдвое меньше форматом. Но сам принцип построения поэтического сборника остается у Кабанова неизменным: вначале — стихи последних двух-трех лет; далее, в обратном хронологическом порядке — из предыдущих сборников. В «Волхвах» стихи 2012 — 2014 годов объединены под заголовком «Толкователь спамов». Стихотворение, давшее название этому разделу, — хулиганистый и одновременно печальный парафраз пушкинского «Пророка».

Я остался на осень в Больших Сволочах

и служил толкователем спамов,

мой народ — над портвейном с порнушкою чах,

избегая сомнительных храмов.

Я ходил по дворам — сетевой аксакал,

как настройщик роялей и лютней,

не щадя живота, я виагру толкал,

увеличивал пенисы людям.

Возвращаясь на точку и пыльный айпад

протирая делитовым ядом.

Вдалеке, из-под ката, виднелся закат,

был мне голос негромкий, за кадром:

«Се — ловец человеков идет по воде,

меч, карающий — Богу во славу...»,

я припомнил чужую цитату в ворде:

«Беня знал за такую облаву...»

Парадоксальный, но точный портрет современного поэта. Толкователь спамов, сетевой аксакал, нужный приблизительно так же, как «настройщик лютней». Сшибка «айтишного» сленга с библейскими образами, романтических клише — с юморком на грани фола, социального пафоса — с элегическим пейзажем. И, конечно, музыкальность — почти песенность — благодаря щедрым консонансам и внутренним рифмам.

Плотность метафор делает стих Кабанова подобным насыщенному солевому раствору — кажется, опусти веточку и обрастет кристаллами.

Заслезилась щепка в дверном глазке:

не сморгнуть, не выплеснуть с байстрюком,

из ключа, висящего на брелке,

отхлебнешь и ржавым заешь замком.

Или вот — великолепное описание крымского побережья (морские мотивы — как и железнодорожные, — наверное, самые постоянные у Кабанова):

Чтоб не свернулся в трубочку прибой —

его прижали по краям холмами,

и доски для виндсерфинга несут

перед собой, как древние скрижали...

«Безрифменный» катрен, спаянный внутренними рифмами: прижали — скрижали, прибой — перед собой. Рифма не просто присутствует в стихах Кабанова — она непрерывно переосмысляется в них, что, опять же, хорошо видно по этому, итоговому сборнику. Само только слово «рифма» появляется в нем раз пятнадцать, и почти столько же — «рифмовать» со всяческими от него производными.

…«кровь-любовь», — так нельзя рифмовать,

но прожить еще можно.

Или:

…люблю у Пушкина советские стихи,

с глагольной рифмой, с прилагательной люблю…

В этом можно было бы углядеть некий традиционализм. Случай, однако, сложнее. Традиционализм обычно незряч в отношении собственных основ: они для него — нечто данное. У Кабанова — как и у многих других ярких представителей его поэтического поколения — идет непрерывное и напряженное осмысление традиции, точнее — традиций, чье влияние пришлось на бурный конец восьмидесятых. В том числе — кроме упомянутых метареалистов и неоакмеистической линии — краткий ренессанс «шестидесятнической» лирики, Вознесенского и Евтушенко.

О влиянии последних стоит сказать особо — оно для лирики Кабанова, как мне кажется, не менее важно. Это присутствие в ней жизнелюбивого, распахнутого миру лирического «я»; демократичность, рассчитанность — по своему дыханию и энергии — на большие аудитории. С избеганием, однако, прямолинейных социальных привязок и откликов на злобу дня: чем сильнее у Кабанова социальный посыл, тем плотнее он переплетен с яркими пейзажными зарисовками, любовными темами, литературными реминисценциями…

Сквозь горящую рощу дождя,

весь в березовых щепках воды —

я свернул на Сенную и спрятал топор под ветровкой,

память-память моя, заплетенная в две бороды,

легкомысленной пахла зубровкой.

_<…>

А проклюнется снег, что он скажет об этой земле —

по размеру следов, по окуркам в вишневой помаде,

эй, Раскольников-джан, поскорей запрягай «шевроле»,

видишь родину сзади?..

Безусловно — гражданская лирика. Но без пафоса, без сводящей скулы серьезности и назидательности шестидесятников. И в то же время — без тотальной иронии в духе, скажем, Владимира Друка или Игоря Иртеньева. Кабанов не иронизирует — ирония как вскрытие первородного несовершенства мира ему чужда. Мир в его стихах при явной и даже нарочитой брутальности лишен зла, в нем нет войн, болезней, смертей; он лишь слегка подтемнен печалью⁵. Это мир вечного путешественника, оглушенного красотой бытия; непоседы, меняющего города, широты, часовые пояса. Мелькают Москва, Питер, Рим, Каир, Брюгге, Тбилиси и Париж... Но более охотно он путешествует по родным, «надышаным» местам. По крымскому побережью. Или — по совпавшему с детством-отрочеством советскому прошлому:

Уснули в шапках — зайцы и бобры,

под капельницей зреют помидоры,

и лишь не спят советские ковры,

мерцающие, словно мониторы,

где схвачены под правильным углом

медведи невысокого росточка,

как Шишкин прав, как вышит бурелом,

как, братец, гениальна эта строчка.

Павлин, олени в пятнах и росе,

багровый от волнения физалис,

из вышитых — пусть выжили не все,

и, слава богу, люди попадались…

В самом названии книги — «Волхвы в планетарии» — мне видится соединение этих двух тем. Темы странствия, которое совершили волхвы (возможная перекличка с названием поэтического сборника Ольги Седаковой «Путешествие волхвов»⁶), и темы детства:

Соединялись пролетарии,

и пролетали истребители,

волхвы скучали в планетарии,

и ссорились мои родители…

К счастью, поэтический «планетарий» Кабанова меньше всего навевает зевоту. Несмотря на толстоватость книги (я обычно отношусь с опаской к сборникам стихов даже чуть более ста страниц), она получилось живой и нескучной.

Более печальные мысли возникают уже после прочтения. И в отношении будущего современной русской украинской литературы, которая может оказаться заложницей как внутриукраинских, так и российско-украинских перипетий. И в отношении судьбы того поэтического всплеска начала нулевых, на волне которого смогла заявить о себе целая плеяда ярких поэтов — в том числе и автор «Волхвов в планетарии». Но все это уже выходит за пределы рецензии и требует другого разговора.

_{Ташкент}

^{Евгений АБДУЛЛАЕВ}