САД ОТРАЖЕНИЙ

САД ОТРАЖЕНИЙ

Екатерина Симонова. Елена. Яблоко и рука. Нью-Йорк, «Айлурос», 2015, 78 стр.

и тебе остается только смотреть

сквозь веранды жалобное стекло,

как наступает полночь, как я

становлюсь отражением тебя

с той вероятной стороны окна

в древесной и гипсовой темноте —

склоненные головы, белеющая рука —

и прощаюсь, точнее, зову к себе.

Поэзия Екатерины Симоновой — заброшенный вишневый сад на закате цветения, осыпающий на густо-черную землю покров бело-розовых неувядших лепестков. Сад кажется огромным и тогда, когда смотришь на него со стороны — может быть, с другого берега реки, но, если войти в него, он представляется поистине бескрайним, раздается вширь; старые деревья переплетаются корнями под ногами и смыкаются кронами в вышине, тянутся к пришедшему руками-ветвями и отражаются в темной воде застывших прудов. Мир рассыпается, увядает, но живет и многократно преображается в отражениях. Вообще, идея слова как зеркала, поставленного перед действительностью, стара, однако неполна: когда некто, стоящий перед зеркалом, начинает удаляться от отражающей поверхности, его отражение обретает самостоятельную жизнь, освобожденную от взгляда наблюдателя. Трудно представить себе предмет, наделенный большей магией, нежели зеркало, и вместе с тем — более распространенный, встречающийся чуть ли не на каждом шагу, усеивающий осколками мифа повседневность и заключенный в самой сердцевине человеческого существа: что есть душа человека, что есть его память, как не зеркало, и не случаен страх перед зеркалами — древний, как сама природа, страх потери души.

Правда, нужно заметить, что новая книга Симоновой менее мифологична, нежели предыдущая — «Время» (Нью-Йорк, 2012), или «Сад со льдом» (М., 2011): автор постепенно уходит от прочитанного к пережитому. Если, говоря про более ранние тексты, сравнивать их с «садом», то сад, конечно, нужно иметь в виду эдемский, населенный всевозможными сказочными созданиями. Так, «Сад со льдом» предваряет в числе прочих точное замечание поэта Татьяны Мосеевой, сравнивающей стихи с садом «причудливым, избыточным» и «барочным». В «Елене...» отсутствует как избыточность, так и барочность; в этом саду нет ни белых львов, ни единорогов: это, впрочем, нисколько не обедняет текст, но позволяет автору выйти за рамки несколько нарочитой театральности и перейти на более доверительный тон.

Поговори со мной — что еще нам с тобою осталось?

Раньше мир казался огромным,

А теперь, посмотри, тропинкою дом огибает,

Окружает его и в дом вновь заходит.

Настоящего не существует, и человек живет, оглядываясь в прошлое и предвосхищая будущее, но все же больше — оглядываясь в прошлое, потому как будущее ускользает, едва настигнутое — тотчас само становится прошлым. Потому жизнь человека — осень, и, когда приходят первые заморозки и дыхание вдруг превращается в пар, остаются только живые отражения, населяющие сад. Книгу не хочется, да и, очевидно, не следует рассматривать аналитически, сопоставляя манеру письма Симоновой с манерой письма других поэтов; оценивать влияния, разымать на строки, вылавливать удачные метафоры, препарировать в поисках «новой формы». Это не означает, впрочем, что в новой книге нет интересных метафор: напротив, если учитывать характер текста, то их, возможно, даже слишком много («звук высыпается как песок / раскалывая рот как роландов рог / пролитый запах волос увядает будто густой венок...»), но собственно поэтичность (от которой поэзия ищет способа как-нибудь уйти — как угодно, хоть бы и разбив все слова и смыслы вдребезги) в этих стихах не является самоцелью, а только попыткой более внятного и более «зримого» высказывания.

Екатерина Симонова ищет способ «говорить простыми словами», приблизить означающее к означаемому, сделать знак равным его референту, высказывание — равным событию. Но это трудно — даже невозможно — заставить ландыши, которые продают у Плотинки^[1], быть только ландышами, дождь — только дождем, тем самым единственным дождем, пролившимся с неба в тот самый единственный невозвратный день, похожий и, в сущности, не отличимый от дня вчерашнего и дня завтрашнего, повторенный многократно, немного скучный, ничем не запоминающийся, наполненный запахом влажных цветов, не отмеченный никаким событием, но заключающий в себе всю жизнь, а потому — самый важный.

как будто повторяешь чужие дни,

тебе незнакомые, как всегда незнакомы

люди в дожде, люди после дождя —

серый воздух и свет — зеленый —

как будто кто-то тебя окликает:

«здравствуй, ты как?» —

вглядываешься, но узнать не можешь, откуда-то зная —

это время наклоняется над тобой, как рыбак —

над уловом, чью-то левую руку в правой руке сжимая.

Граница между «я» человека и «Я» человечества в действительности очень тонка и проницаема словом: здесь мы вновь сталкиваемся с зеркальной поверхностью, скольжение по которой — только навязчивый рассказ о собственных переживаниях, но пристальное вглядывание в которую — проникновение к архаическим истокам чувствования, раскрытие мистических механизмов взаимоотношений с миром, с людьми, с самим собой. Впуская читателя в свой сад, проводя его по потаенным тропам, рассказывая о себе, поэт рассказывает читателю и о нем самом: две души становятся двумя зеркалами, поставленными друг против друга, — единственной доступной человеку зримой бесконечностью.

У многих дома сберегается какая-нибудь старая шкатулка, а то и просто красивая коробка из-под конфет, сделанная из жести или из плотного картона, еще хранящая запах — нет, впрочем, это только кажется, запахи ведь выветриваются со временем, — в ней старые игрушки, открытки, надписанные корявыми почерками, — где сейчас те, кто их нам посылали, чем живут, помнят ли нас? Оставшись с собой наедине, мы вынимаем эти коробки из шкафов, открываем, осторожно достаем каждую вещь и подолгу рассматриваем. В них — наши сады отражений, и обычно мы оберегаем их от посторонних взглядов. Екатерине Симоновой удалось написать книгу — сад отражений, глубоко личную, но при этом — и очень доверительную, то ли как разговор близких друзей долгим осенним вечером, то ли как беседа двух попутчиков в вагоне поезда дальнего следования: через несколько часов мы расстанемся навсегда, я отдам тебе самое сокровенное, самое дорогое, возьми его, сохрани, оно теперь и твое тоже.

Вот этот дом, говорящий: я — дом,

Вот этот долгий дождь, этот сад,

Повторяющий: дождь, поверь мне, дождь,

В смерти никто никогда не виноват.

Вот этот запах черных скрещенных ветвей,

Набухающей и густой земли,

Вот этот вечер прозрачный и стол пустой,

И темное зеркало, повторяющее: обернись.

Если в предыдущих книгах Симоновой автор и лирический герой/рассказчик связаны, но вместе с тем — дистанция между ними очевидна, то в новой автор и рассказчик становятся единым целым, «прорастают друг в друга корнями» — настолько, что в какой-то момент уже невозможно различить, кто живет в отражении, а кто — в действительности. Отражение постепенно разымает смотрящего в зеркало на части: отнимает у него слух, зрение, осязание, скрупулезно присваивает себе крупицы воспоминаний, становясь все более и более живым и в конце концов отбрасывая своего визави так, как бабочка сбрасывает шелуху куколки. Человек приходит из ниоткуда и уходит в никуда, подобно отражению, возникающему из зеркальной пустоты и в ней же растворяющемуся: вы когда-нибудь заглядывали за зеркало? Там ничего нет; может быть, есть стена, заклеенная старыми обоями, потому что, когда делали ремонт, про нее как-то позабыли, давно не метенный пол, потерянная когда-то заколка с блестящей стекляшкой, вишневая косточка... Туда ли пытается пробиться тот, кто ищет способа нырнуть в плотную зеркальную воду? Поэзия, вообще литература — заранее обреченная на неудачу попытка проникнуть в сердцевину существования, ухватить ускользающую, текучую материю бытия, остановить, зафиксировать, заставить вновь дышать и двигаться, но совершающий эту попытку неизменно обнаруживает себя наедине с собой по ту сторону жизни, где говорение невозможно, да и, в принципе, не нужно.

Человек, говорящий перед зеркалом и боящийся замолчать даже на краткое мгновение, упустить что-нибудь важное: жест, улыбку, движение бровей, что-то очень незначительное, но и невосполнимое, противопоставляет себя потоку времени, пытается, проникнув за зеркальную грань, укрыться от него в своем саду: укрыть себя и других — тех, кто были рядом: неслучайно в книге так много стихотворений, посвященных друзьям. Текст, сопротивляющийся времени, а значит, и смерти — этому мастеру разлуки, — может быть только текстом о любви, потому что у человека, в общем-то, больше ничего и нет, что он мог бы предъявить времени. На всем протяжении своего существования человек предъявляет времени и смерти свою любовь, запечатленную в дереве, металле и камне, названную тысячами слов: он похож в этом на ребенка, выбежавшего из полосы прибоя с полными горстями сокровищ: разноцветных блестящих камешков и перламутровых осколков ракушек, показывающего их строгому взрослому. Но тот, не говоря ни слова, только качает головой.

Екатерина Симонова как никто другой умеет передать печальное очарование вещей и того, что нельзя взять рукой и невозможно точно определить: приблизительность, неуловимость, подвижность — все это атрибуты жизни, и потому, наверное, в этих текстах так редко встречается слово «смерть» — может быть, дважды или трижды на всю книгу. Пока звучит голос — смерти нет, когда она наступает... но наступает ли, если отражения не умирают, а сад продолжает цвести и плодоносить и после того, как его покинул садовник?

Елена, не оборачивайся, подожди, постой —

лицо не точнее голоса, как не точней воды

зачерпывающая ее ладонь,

не оставляющая на воде следы.

Имя Елены, начиная с названия, повторяется многократно, впрочем, и те стихотворения, в которых это имя как бы отсутствует, все равно — о Елене. Елена — спутница автора — не символ и не абстрактный образ, но самостоятельный персонаж и, что больше, — живая женщина, а потому и полюс притяжения жизни, и хрупкая противоположность одиночеству, и вместе с тем — его необходимое условие, потому что нет одиночества без утраты, а утрата — неизбежна, и как в вещах заложено зерно их обращения в прах, так во всяком чувстве дремлет до поры зерно потери. Поэтому — стеклянные преграды, то отражающие, то прозрачные, но все же непроницаемые, постоянная разобщенность — горечь, примешивающаяся к любви. Встреча, соединение рук всегда так же мимолетны, иллюзорны, как чудо взаимопонимания: мгновение тотчас ускользает в пространство памяти, как песчинка проваливается в узкое горлышко песочных часов, и остаются пустые комнаты, книга с закладкой на давно забытой странице, поржавевшая мякоть надкушенного яблока, неподвижный воздух, пыль, поблескивающая в луче падающего сквозь занавеси света... «о, моя безымянная, возлюбленная, немая, / о, оставайся такою». Страх и предчувствие расставания, стирания имени, очищения от слов — червоточина в жизни или та земная печаль, без которой жизнь немыслима и невозможна.

Анаит Григорян

Санкт-Петербург